4

Владимир Пасько

А в Партии ли, собственно, дело? А в Чечню российским солдатам кто дорогу указал? Партия? Так ее уже не было. А американским солдатам сначала в Корею, потом во Вьетнам, потом в Кувейт, затем в Ирак – кто? Самая что ни на есть первосортная демократия. А британцам на Фолкленды да с американцами в Ирак? То же самое. И таким примерам несть числа во все времена и у всех народов. Так что Партия как таковая тут вряд ли единственная виновница. Иное дело, что она воплощала собой в те времена и высшее политическое руководство. И именно высшее партийное руководство принимало государственное политическое решение на развязывание той войны. А отнюдь не сами «бяки-военные» решили поиграть в солдатики и войну, как это потом кое-кто пытался представить. Высшие военные как раз в массе своей не только не одобряли, но порой и резко критиковали ту «интернациональную помощь», открытым текстом называя ее между собой авантюрой.

Шеремет вспоминает, в каком изумлении от своей поездки в штаб Туркестанского военного округа вернулся в 1981 году его непосредственный начальник по академии генерал Лобастов. Он был поражен нескрываемым недовольством местного генералитета этой войной. А ведь именно тот штаб осуществлял практическое руководство войсками на том театре военных действий. Минобороны и Генштаб благополучно умыли руки, переложив всю черновую управленческо-снабженческую работу на Туркестанский военный округ в целом, и его штаб в частности.

Но это было там, в Союзе и в верхах. А здесь, в Афганистане «ограниченному контингенту» не оставалось ничего иного, как заверять:

Спокойно спите матери, отцы,

Невесты, жены сердцу дорогие:

Храним мы свято честь своей страны,

Мы верные сыны твои, Россия.

Шеремет хмыкнул: «честь своей страны»… В те годы весь радиоэфир был забит всевозможными «вражескими голосами», клеймившими их огромную могущественную страну за агрессию против малого и слабого соседа. Так о какой чести тут может идти речь? Порядочный человек (а военный человек по самому роду своей профессии не должен и не может быть иным) тем и отличается, что не может заниматься делом, не удовлетворяющим требованиям этой самой порядочности и чести. Одно из этих непременных требований или условий – это то, что ты служишь самой лучшей стране в мире. Пусть она не самая богатая, но порядочная и честная – несомненно. Пусть не для всех народов мира, но для тебя самого – это уж точно. Если ты в этом не уверен – сними мундир и одень пиджак, потому что такой офицер, сомневающийся в своей стране, ей не нужен. Он не сможет выполнить тот «святой приказ» так, «чтоб Родина спокойно засыпала».

И, терзаясь противоречиями, они, как порядочные люди, пытались там, в Афганистане не видеть того, чего не хотели видеть и не слышать того, чего не хотели слышать. Пытались позаимствовать опыт у страусов, прячущих при неприятностях голову в песок. Надо сказать, что это помогало. Если не безмятежно жить, то по крайней мере выжить. И вернуться. И иногда, не часто, но хотя бы раз в год, на 15 февраля, выполнить то, что завещано в последнем куплете песни:

И повстречавшись на родной земле,

Уйдя в круговорот воспоминаний,

Помянем не вернувшихся парней

Единственной минутою молчанья.

Тоскливая песня разбередила душу. Шеремет тяжело вздохнул. Да… Афган – он всех достал. И не только не вернувшихся, но и тех, что вернулись. И тех, кто не хотел там служить да попал, и тех, кто сам пожелал. И служивших невольников, так сказать, и добровольцев. А среди них уже и идеалистов, и честолюбцев-прагматиков, и карьеристов, и блатных. Всем досталось, хотели они того или нет. Фортуну – ее не перехитришь. И к ответу не призовешь за то, что она почти каждого из них своей «черной меткой» заклеймила, как проклятьем.

Шеремет встречал в литературе попытки некоторых из ученых социологов-психологов сделать научную классификацию «конечных исходов», как говорят медики, и «отдаленных последствий» для побывавших там, в Афганистане. Однако должного удовлетворения не получил. Слишком уж по книжно-научному у них получалось, осторожно и абстрактно. Совершенно очевидно, что холодный научный взгляд со стороны не позволил им по-настоящему понять ситуацию на ее глубинном, эмоционально-иррациональном уровне. Но так же очевидно и то, что взгляду изнутри, глазами непосредственного участника обычно трудно сохранить объективность. Замкнутый круг.

А если попытаться посмотреть изнутри, но как бы глазами человека, пришедшего извне? Чтобы – и достаточно глубоко, и беспристрастно? Наверное, очень удивительная могла бы получиться картина. И не столько для них, «афганцев», сколько для тех, кто заявляет им: «Я вас туда не посылал». А главным образом для тех, кто принимает решения о развязывании таких вот войн.

Шеремет задумался, попытался привести в порядок возбужденные мысли. Так что же может получиться, если их всех действительно попытаться так ранжировать? Всех, пострадавших на той странной войне? Номер первый – это, безусловно, те, за кого они пьют «третий тост» – молча и стоя. Кто «пришел домой в солдатских цинковых гробах». Не такую трагическую, но весьма тяжелую цену заплатили и те, у кого война отобрала частицу его человеческой плоти и превратила молодого здорового мужчину в инвалида. Это номер второй. Ну а те, кто вернулся вроде бы целым, но потом будут всю жизнь мучиться от последствий ранения или тяжелой болезни? Это номер третий. А дальше что – все, выходит, остальные – все здоровые? И не пострадавшие? Вроде бы и так, а вроде бы и нет. Потому как и из их числа, из тех, кто, как пел Высоцкий, с горечью говорил о себе – «извините, что цел», – и среди этих все не так просто. А поломанная в Афганистане служебная карьера – это что, ноль без палочки? Для кадрового офицера, да и его семьи, это – если не поломанная, то искалеченная жизнь. Это еще разряд четвертый. Ну а те, кто физически вышел из Афгана, а душой, в мыслях так там и остался и так и не сумел вписаться в мирную жизнь – это что, не его жертва? Это номер пять. А кто заплатил за Афган личной жизнью, крушением семьи – это что, мало? Номер шесть. Всё, всех «ушибленно-контуженных» перечислили? Вроде бы всех. Пока, по крайней мере. Но и этого за глаза хватит… «Глубокое погружение» в прошлое не выпускало Шеремета из своих цепких объятий, не давало всплыть, как терпящему бедствие «Комсомольцу» или «Курску» – трагически погибшим подводным лодкам номер один советского, а затем российского ВМФ.

Перед глазами вновь всплыли товарищи-сослуживцы с их такими разными судьбами. Номер первый в этом списке – те, кто «пришли домой в солдатских цинковых гробах». Как Володя Митин, его сосед по офицерскому общежитию во время учебы в Академии. Который, будучи старшим офицером штаба полка, сам пошел туда, куда не должен бы ходить – вперед, в цепь, чтобы личным примером на поле боя обеспечить выполнение задачи. Пуля снайпера попала ему прямо в лоб. Осталась молодая жена и дочь. Шеремет до сих пор не может себе представить красивое лицо Володи с кроваво-черной дыркой во лбу и залитые кровью кудрявые русые волосы. Или Шамиль Хабибулин, один из его учеников. Немногословный, спокойный и сдержанный по характеру, он выводил из заполнившегося смертоносным угарным газом тоннеля Саланг мирных афганских жителей. До тех пор, пока одна из ходок не оказалась для него последней.

Номер второй – те, кого смерть пощадила, но жарким дыханьем своим опалила, обожгла, косой зацепила, сделала калекой в самом начале или во цвете молодой мужской жизни. Те, кто всю жизнь будут периодически просыпаться в холодном поту от приснившегося того последнего боя, в котором пули или осколки изорвали его молодое тело. Или того рокового взрыва мины. И кто всю оставшуюся долгую жизнь будет чувствовать несуществующую руку или ногу. Они остались жить, но цену заплатили дорогую.

Те, кто в бою пострадал – тут хоть ясно за что, по крайней мере. А сколько их нарвалось на мины по нелепой случайности или по собственной глупости? Например, по-мальчишески польстившись на гроздь винограда или яблоко в саду? В том же батальоне охраны штаба армии? Подступы к «дворцу Амина», где располагался штаб, были заминированы. На всякий случай, в целях безопасности – вдруг «духи» так обнаглеют, что на сам штаб армии нападут. Ну а за минным поясом фруктовые деревья. И вот солдаты, охранявшие внешний периметр, вчерашние пацаны, периодически по-мальчишески испытывали судьбу, пытаясь достать кто яблочко, кто еще что. И с такой же регулярностью пополняли число жертв этой войны.

Нелепые жертвы нелепой войны. Чтобы хоть как-то помочь этим бедолагам, в документах старались писать, что увечье получено в ходе боевых действий. Чтобы хоть пенсия по инвалидности побольше была. По той же причине и так же «на боевые», старались списать и погибших по какой-либо нелепой трагической случайности. Как тот прапорщик, который вылез из кабины грузовика и, стоя на земле, попытался вытащить из кабины лежавший на сиденье автомат. Но не взял его как положено, а потянул на себя. Спусковой крючок за что-то зацепился и пока прапорщик, уже мертвый, падал, взбесившееся оружие вогнало в него с десяток пуль.

Доля таких «мнимых» боевых потерь, по наблюдениям Шеремета, достигала если не четверти, то по крайней мере пятой части от всех тех, кого официально числили боевыми. И это ни для кого не было секретом. Чистоплюи, преимущественно из тыловых политработников и финансистов, иногда недовольно морщились: как же это так, это же, мол, обман государства (потому что пенсия будет повыше, да еще и награду могут дать посмертно, как за подвиг). На это у Шеремета ответ был один: если бы его, этого бедолагу– пострадавшего, сюда не прислали, если бы эта «интернациональная помощь» не оказывалась в виде этой необъявленной войны, то он бы остался цел и невредим. А раз так – то он, конечно же, не герой, но, безусловно, жертва и, безусловно, войны. И Государство не обеднеет, хотя бы такой малой толикой компенсируя Воину или его семье тяжкую его плату за безрассудство этого же Государства, развязавшего эту нелепую войну.

Нелегким был их путь по мирной жизни, всех этих искалеченных-изувеченных в Афганистане. Которые были, как пел Булат Окуджава, «пулями пробиты – шрамами покрыты – только не убиты». Их боль и они сами оказались не нужны практически никому, кроме их близких. Пенсии, жилье, протезы, инвалидные коляски, автомобили и т.п. и т.д., словом – все, что было им по Закону положено, этим пострадавшим за Родину молодым парням приходилось зачастую буквально выбивать, «брать с бою». Что не могло не наложить отпечаток ни на них самих, ни на мнение о них общества. И порой не красило ни первых, ни вторых. Ни их самих, ни самоё «социалистическое общество, – самое гуманное в мире». Замена его на «демократическое» инвалидам-«афганцам» радости доставила еще меньше. Не то чтобы они все такие рьяные сторонники «развитого социализма», прямо или косвенно, но искалечившего их жизнь. И противники демократии. Отнюдь нет, политика здесь ни при чем. Совершенно. Просто с тех пор теперь и вовсе все пошло на перекосяк. Разъяснения ученых-экономистов и разных политологов о том, что надо терпеть, ибо сейчас, мол, «период первичного накопления капитала», «дикого» капитализма мало кого из них утешали. Потому как капитал-то этот накапливали и «Мерседесы» покупали другие. Для них же даже традиционные для инвалидов паршивенькие «Таврии» да «Славуты» стали недоступными.

Шеремет тяжело вздохнул. На эту тему – боли и обиды «афганцев», особенно инвалидов, – можно говорить и писать если не до бесконечности, то по крайней мере много. Ибо велика и жертва многих из них, и несправедливость к ним. А отсюда и боль, и обида. Но тут надо бы быть, наверно, не менее чем или Львом Толстым, или Михаилом Шолоховым, или Константином Симоновым, чтобы это все описать так, как оно того заслуживает. Или самому быть одним из этих Воинов, пострадавших за Отечество. Шеремет читал, что появились среди инвалидов-«афганцев» свои писатели. И слава Богу – пусть напишут всю правду, какой она есть, без прикрас. Ибо человек, если он человек, может смириться со всем, кроме Несправедливости. А они – ее жертвы по второму кругу. Первый – там, на Войне, второй – здесь, Дома. Выдержать один – и то тяжело, ну а два – тут уж у кого угодно нервы сдадут…

Третья группа «афганцев», крепко задетая той войной, – из не искалеченных, но крепко ушибленных. Это те, кто так никогда и не смог уже вернуться к своей былой «спортивной форме». Полностью оправиться после косивших их там почище душманских пуль и мало известных в Союзе брюшняков и паратифов, разного рода сальмонеллёзов и энтероколитов, гепатитов и дизентерий, малярий и лихорадок никому неизвестного происхождения. Это как тот старый-молодой капитан, с которым он возвращался из Афгана. Или как его добрый приятель, тогда подполковник, Эдуард Чернов. Неординарная личность и прекрасный хирург. С которым они прощались на бетонке Баграмского аэродрома перед возвращением того в Союз. И Владимир не мог без боли смотреть на его бледное лицо и синие от сердечной недостаточности губы – миокардит после брюшняка, перенесенного едва ли на ногах: «так было надо»… Надо было спасать жизни людей или хотя бы по возможности облегчить их страдания. Хотя бы ценой собственного здоровья. Да и сам Владимир по приезде оттуда весил меньше, чем двадцать лет назад, восемнадцатилетним курсантом. И года два жил если не на таблетках, то вместе с ними.

Их, этих «ушибленных-подстреленных» болезни догоняли в Союзе, не давали нормально жить и служить. И вынуждали не старых еще офицеров кого прятать в долгий ящик стола свои честолюбивые планы и «сбрасывать газ» в служебной активности, потому как – долго так не протянуть, «мотор» не тот, не тянет. Ну а кого и вовсе потом рапорт писать – по болезни.

Те, кто служил срочную, в большинстве ощутили это несколько позднее – поначалу выручала молодость. Ну а теперь, когда многим уже перевалило за тридцать пять – пошло и у них. Только не все сразу, правда, поняли – откуда? Не уразумели, что это – отголоски того, далекого. Что это их Афган достает-догоняет…

Внутренний голос ехидно подкусил Шеремета: «Тебя послушать, так выходит, что вернулись только лишь в гробу, на костылях да доходяги умирать. А посмотришь на вас когда вас собирается хотя бы двое, а тем более трое, да еще шлея вам ваша «афганская» под хвост попадет – так для человека со слабым здоровьем такое трудно себе даже представить, не то что выпить…» Владимир задумался. Да, это действительно и так, и не так. Большинство все-же вернулись не только живыми, но и, казалось бы, здоровыми. Только вот здоровыми ли или только – казалось бы? Здоровыми – ..? Здоровыми?! Шеремет налил много, чуть не полстакана сразу. Рывком, по-афгански, опрокинул внутрь холодную обжигающую жидкость. Быть способным «рвануть соточку» – это еще не здоровье. Это – только внешне. Внешне!!! Потому что внутри, в душе – они уже никогда так и не смогли стать такими, какими туда уходили. И теми, кем были. Одни – беззаботными юнцами, только начинающими взрослую жизнь. Такую заманчивую и столько всего обещающую – весь мир, со всем тем разнообразием и возможностями, что в нем есть. Эти понятно, кто – солдаты, а также сержанты срочной службы.

Другие «кто» – это «профи», офицеры и прапорщики. Они к этому готовились всю свою жизнь, в армии по крайней мере. Это был их час. Который не все они встретили с энтузиазмом, но – это уже другой вопрос. Они были обязаны и поэтому в большинстве своем уходили без особых роптаний. Кто – в надежде на карьеру, кто в надежде хоть что-то урвать от этого нелепого приключения, раз уж так складывается, кто – поскорее вернуться к тому, с чем расстаешься. Не вышло… Не вышло ни у первых, ни у вторых, ни у третьих. По крайней мере – у подавляющего большинства.

Те, кто ехал в расчете на быструю карьеру, столь же быстро убедились, что это – вряд ли то место, где ее можно построить. Во всяком случае с предполагаемыми ими незначительными усилиями и значительной скоростью. Скорее можно было растеряться от всего зесь окружающего, которое все – не так, как учили, а оттого – потерять голову. Ну а вместе с ней – и карьеру, естественно.

Шеремет вспоминает подполковника Котова. С которым они почти одновременно вступили в свои должности Там. Только один – начальником службы дивизии, а другой – командиром полка. Каким он был тогда вдохновленным и окрыленным! Он уже прокомандовал полком год и, по союзным меркам, максимум через полгода – год видел себя уже или начальником штаба дивизии, или замкомдива. Когда через полтора года их служебные интересы столкнулись и командир полка Котов получил, по представлению Шеремета, строгий выговор в приказе по дивизии, он лишь сказал своим офицерам на служебном совещании: «За время службы в армии я за семнадцать лет не получил ни одного взыскания. А за полтора годы службы в Афганистане – пятнадцать. Пусть это будет шестнадцатым. Мне теперь – все равно».

И такова была судьба если не большинства, то многих командиров частей. И не только этой категории, но и начальников служб дивизии. У Шеремета есть определенные основания так судить, потому что он в Афганистане служил при трех комдивах. И помнит, как один из них, генерал-майор Уставин, был очень удивлен, когда выяснилось, что за год-полтора службы в Афганистане мало кто из его непосредственных подчиненных – командиров частей и начальников служб дивизии, – был удостоен не то что государственных наград, а даже банальных поощрений, предусмотренных дисциплинарным уставом.

Не многим лучшей была участь и тех, кто стоял непосредственно над ними – самого командования дивизии: комдива, его заместителя, начальника штаба, начальника политического отдела, заместителя по вооружению и заместителя по тылу. На памяти Шеремета за без малого два года их состав поменялся едва ли не трижды. То есть «коэффициент заменяемости» для этой категории оказался значительно выше, чем у других офицеров. И причиной тому были отнюдь не душманские пули, а «состояние здоровья», как об этом деликатно писали большинству из них в официальных документах. Но это тоже была не причина, а всего лишь для кого – следствие, для кого – повод.

Самым обидным было то, что люди ломались обычно вовсе не от той ответственности или той страшной нагрузки, которая выпала на их долю. Куда чаще они не могли выдержать замешанного на чрезмерном самомнении или тупого усердия, или неуёмного экспериментаторства, а в итоге — банальной неподготовленности и самодурства их прямых начальников. Которые прикрывали элементарное незнание своей военной профессии и неумение или неспособность руководить большим коллективом людей, да ещё в сложных ситуациях кто – личиной «настоящего полковника-генерала», кто — «жёсткого профессионала», кто — «настоящего мужчины». И Делу, и Людям пользы от этих «настоящих» и «жёстких» было мало, зато вреда — хоть отбавляй. Из комдивов лишь первый – Миронов, умница и настоящий военный профессионал – пошел потом по службе удачно: поступил в Академию Генштаба и впоследствии дослужился до генерал-полковника, заместителя министра обороны Российской Федерации. Второй, Уставин, протеже командующего 40-й армией по предыдущей службе в Союзе – неплохой человек, но весьма и весьма уступавший своему предшественнику. Как и полагалось, получил через полгода свои лампасы на их дивизии, а еще через полгода был отправлен в Союз по состоянию здоровья. На такую же должность, с какой пришел в Афганистан – на «кастрированную» дивизию. С численностью личного состава раз в десять меньше, чем в их баграмской. Третий комдив – Лонгвинкин, – пришел уже генералом с той самой «кастрированной» дивизии, по прямой замене. Но лучше бы он не приходил…

Маленького роста, кривоногий, конопатый, с отвисшим, не взирая на свой сорокалетний возраст, брюшком – он полностью подходил под описание претендента в генералы, данное незабвенным дедом Щукарём в шолоховской «Поднятой целине». И этот хрестоматийный типаж российско-советского генерала цинично заявлял буквально следующее: «Ну, прислали меня сюда. Я – генерал. Уже. И теперь меня снять, а тем более куда-то уконтрапупить – это практически невозможно. Теперь у меня отсюда три пути: или они вынуждены будут меня в Академию ГШ отправить, или куда-нибудь на вышестоящую должность, или на равноценную, но в хорошее место. А поэтому мне лично бояться нечего. Как-нибудь переживу эти два года – а там посмотрим…» Но вышло иначе. К сожалению для этой тупой бездарности и к трагедии сотни солдат и офицеров. Когда этот «полководец» со своим талантом военачальника, равным унтер-офицерскому, бросил на растерзание душманам в Панджшере целый батальон. «Черная» сотня – тридцать восемь убитых, шестьдесят два раненых. Когда это случилось, все попытались свалить на «стрелочника» – командира батальона. Но Шеремет-то знал не понаслышке, как в Афгане воевали. Батальон – это не отделение или взвод, ему задачу лично комдив определял, он же со своим штабом, вместе с комполка и контролировал непосредственное ее выполнение. Так что…

Но как ни странно, в том, что касается его карьеры, то этот сукин сын оказался прав. Не полностью, но почти, в достаточной мере: его не только не судили, но даже и не разжаловали – просто отправили в Союз. Правда, с понижением – на полковничью должность. Но – он-то жив и здоров, а они…