2

Владимир Пасько

«Траву качает…» Шеремет лишь усмехнулся про себя. Опять для красного словца. Да не траву ветер там качал, а нес едкую всюду проникающую пыль с мелким песком, который покрывал открытые участки кожи как будто мелким наждаком и неприятно хрустел на зубах во время обеда. Правда, уже к началу 1983 года у них в дивизии практически все столовые переместились из палаток под крышу разных сборно-разборных строений, преимущественно объемистых, так называемых «сэрээмок» (СРМ).

Вот что касается гор – это правда. Они любили в вечерние часы смотреть на север. На фоне предзакатного неба застывшей волной зубатилась горная гряда с иногда поблескивающим на вершинах снегом. Где-то там знаменитый перевал Саланг, ну а за ним уже и Родина. Правда, еще дальше, очень-очень далеко. Но – за ним, мимо не проедешь. Разве что перелетишь. Как чаще и бывало, когда речь шла о возвращении домой:

Размахнется удаль – горизонт огромный.

Мы уйдем с друзьями в гул аэродрома.

Нас винты поднимут над землей Афганской,

И домой спецрейсом ляжет путь обратный.

Шеремет задумался. А каким же он был для него, этот «путь обратный»? Как раз когда он заканчивал сдавать дела и должность, поступила команда готовиться к большой операции, армейской. На аэродром в Баграме нагнали массу вертолетов и штурмовиков. Начало авиационной подготовки было назначено как раз на день его отлета. И все вылеты наших «вертушек» на Кабул отменили. Хорошо, выручил афганский командир авиабазы полковник Карим, с которым Шеремет был в хороших отношениях. Он, в нарушение всех инструкций, своей властью посадил его в афганский вертолет, уходящий в Кабул. Иначе – не попасть бы ему в тот день на «спецрейс обратный». Офицеры экипажа вертолета, зная, что наши очень редко доверяют свои жизни им, с уважительным благодарным удивлением поглядывали на него во время полета. Надо же – не побоялся, уважил. А у него просто выхода и времени не было – надо было успеть на рейс Кабул – Ташкент. Вот и все. И навсегда. Прости и прощай, земля Афганская.

Уже потом до Шеремета дошли слухи, что Карим ушел к «духам». В связях с ними его подозревали еще в то время, но доказательств достаточных не было, вовремя не взяли. Хотя внешне он к нам относился – как лучший друг. Прекрасно знал язык (в Краснодаре учился), любил наши застолья и баньку, и крепкое русское словцо. Не говоря уже о другой половине человечества. Словом – свой в доску! Ну да двойную игру вел не он один. И осудить его у Шеремета как-то язык не поворачивался. Хотя – контра, гад! Если подходить формально. А неформально – нормальный человек… В этом и состоял весь трагизм той ситуации: «или – или», но в то же время «и – и»…

Молодой лирический баритон заканчивал свою песню с того, с чего начинал. Только последнюю строчку изменил – со вздохом рванул аккорд: «По земле афганской – ох, как долго топать!» Ну а раз так – то не оставалось ничего другого, кроме как искать утешения хотя бы в снах. О чем рассказывалось в следующей песне. Не менее любимой и не менее популярной среди нашего воинства – «Кукушка».

Снится часто мне мой дом родной.

Лес о чем-то о своем мечтает.

Серая кукушка за рекой,

Сколько жить осталось мне, считает.

Ты прижался ласково к цветку,

Стебелек багульника примятый,

И звучат ленивые «Ку – ку»,

Отмеряя жизни моей даты.

Снится мне опушка из цветов,

Вся в рябинах тихая опушка.

«Восемь… Десять… Девяносто… Сто» –

Что-то ты расщедрилась, кукушка…

Опушка снилась не ему одному. Шеремет вспоминает один небольшой участок дороги, по которой они обычно ходили на боевые действия, который он очень любил. Это была небольшая тополиная рощица – в излучине речушки в горной долине, на галечной отмели. Напоенные вдоволь водой молодые тополя весело тянулись ввысь, как голенастые подростки. И весело играли с ветерком своей сочной листвой. Среди господствовавшего вокруг гористого коричневато-бурого ландшафта струившаяся в раскаленном зноем воздухе ярко-зеленая рощица казалась занесенной сюда с другой планеты, из той, далекой прошлой жизни, каким-то миражом. Увидев это чудо впервые, Шеремет потом стал заранее готовиться к встрече с этой рощицей: зорко высматривал её появление впереди, потом поворачивал голову, когда она проплывала справа от него и высовывался из кабины, оглядываясь назад, пока она не исчезала в мареве и густой пыли, поднятой колонной.

Потом, спустя лет пять после Афгана, судьба свела его с полковником-летчиком, который чуть позже тоже служил в Баграме. Он тоже помнил эту рощицу. И она у него тоже была любимым местом. Странно. Шеремету всегда казалось – ну что они могут разглядеть на земле, проносясь над ней на такой сумасшедшей скорости, эти летчики? А оказалось – и видят, и чувствуют. Богат и сложен человек, надо только от камуфляжа его хотя бы немного, хоть чуть-чуть освободить. Хоть иногда…

Я тоскую по родной стране,

По ее восходам и закатам.

На афганской выжженной земле

Спят тревожно русские солдаты.

Они тратят силы, не скупясь,

Им знакомы холод и усталость,

Дни свои не копят про запас –

Кто им скажет, сколько их осталось?

Все верно, в подавляющем большинстве своем – и не скупились, и не копили, и не берегли… Потому как молодости не свойственна особая забота о своем здоровье. А они там были почти все молодыми. Тридцатисемилетний Шеремет считался ветераном, весьма почтенного возраста, если не пожилым, а десятью годами его старше на всю дивизию было всего два офицера, которых почтительно за глаза называли стариками. На войне нужны крепкие молодые люди с пылкой душой и горячей кровью. Потому как она, война, очень быстро выстуживает и душу, и кровь. И забирает здоровье.

Шеремет вспоминает случайного попутчика по дороге в Союз, когда они оба уже возвращались оттуда, из Афгана. Пожилой, как ему показалось для своего звания, капитан – лет сорока, не меньше. Седые виски, морщинистое высохшее лицо, сгорбившиеся под грузом прожитых лет плечи. В самолете разговорились. Владимир с ним так уважительно и обращался – как с младшим по званию, но старшим по возрасту. Поняв, в чем дело, капитан с невеселой усмешкой спросил: «А сколько же, по-вашему, мне лет, товарищ майор?» Шеремет по-честному ответил. Усмешка капитана с невеселой стала горькой. Достал из кармана кителя служебный паспорт, протянул Шеремету: «Смотрите. Таким я приехал сюда, два года назад. Снимок того времени, специально для паспорта». С фотографии смотрел пышущий здоровьем упитанный капитан. Возраст – лет на семь-десять моложе. Особые заболевания? Да нет, никаких. Так, джентльменский афганский набор – «брюшняк» (брюшной тиф), гепатит. Шеремет поежился: неужели и он так со стороны выглядит? Ведь и у него тот же брюшняк. Гепатит, похоже тоже был, но прошел бессимптомно. Зато еще и малярия. Очевидно, да. Только к себе привыкаешь, по крайней мере раз в день смотрясь в зеркало. Во всяком случае, китель, сшитый еще четыре года назад, болтается, как на вешалке. Молча налили в стаканы, чокнулись: Афган еще никому здоровья не прибавил.

Так что ты, кукушка, погоди

Мне дарить чужую долю чью-то –

У солдата вечность впереди,

Ты ее со старостью не путай.

Сам молодой певун в глубине души, очевидно, уповал, что грядущая вечность и все то страшное, что с ней связано, его минует. Ну, а о старости он тогда не думал. И не помышлял о том, что наступит время, когда ему станет почти вдвое больше, время нынешнее – начало нового тысячелетия. А начатая там война так и будет продолжаться. Продолжая даровать вечность солдатам, правда, теперь уже не русским. Хотя – как знать? Разве спокойным сном спят сейчас русские солдаты 201-й мотострелковой дивизии, выведенной из Кундуза, из северного Афганистана, в соседний Таджикистан? И продолжающей фактически воевать все эти годы? В том числе и против старых своих противников – афганских моджахедов – этнических таджиков, которые приходят на Север помогать своим соплеменникам в «независимом» теперь Таджикистане.

Грустно-лирическую тему продолжает какой-то солдат песней «Светит незнакомая звезда». Написанная на мотив популярной эстрадной песни с одноименным названием, она значительно отличается от своей дышащей оптимизмом первоосновы. И не столько словами, сколько отсутствием казенного «комсомольского задора».

Светит незнакомая звезда,

Год, как мы в песках Афганистана.

Здесь у нас нет хлеба и дождя,

Рядышком граница Пакистана.

Раз песок, значит, воин из наших южных частей, на границе с пустыней Регистан. И время раннее – год восьмидесятый – восемьдесят первый. Потому что с хлебом потом потихоньку наладилось. Правда, в «ПМХЗ» – полевых механизированных хлебозаводах, – черный хлеб пропекался плоховато. Как ни старались, а – невкусный, как глина. Иное дело пшеничный – тот получался вкуснее, чем в столичных булочных.

Шеремет вспомнил, как он впервые, знакомясь со своим хозяйством, проехал от Баграма через Саланг до Доши, самого северного участка зоны ответственности их дивизии. Умывшись после утомительной дороги, они сидели в прохладной тени густой огромной старой чинары и хозяин – наш майор – таджик, – угощал их приготовленным по-своему чаем со свежайшим, только что из печи, белым хлебом. Не взирая на обеденное время, есть по жаре совсем не хотелось. Хотелось одного – этой прохлады, этого горячего чая и этого теплого душистого и пушистого хлеба.

Майор понимающе улыбался. Он был хорошим человеком, но никудышним офицером. И самое лучшее, что он умел – это заваривать чай. К сожалению, для этого должности и звания этого было мало. Особенно там. Пришлось потом отправить его в Союз с понижением в должности. Хотя майор, похоже, отнюдь не скорбел – для него главное было, во-первых, вырваться из этого ада, и, во-вторых, попасть к себе домой. И то, и другое получилось Ну а цена – это уже дело десятое. В Союзе наживем. А песня продолжалась, странное сочетание душевного и воинственного:

Мы ходили в рейды – во дела!

Враг по нам стрелял там из засады.

Перед боем вспоминали вас,

Девушек, что ждать нас обещали.

Ах, где ты, родимый мой дом?

Ах, где ты, родная сторонка?

О чем ты тоскуешь-грустишь,

Моя дорогая девчонка?

А что еще оставалось делать там солдату, кроме как вспоминать и считать дни? Когда не было настоящего дела, естественно. Ну а о том, что оно у ребят бывало нередко, свидетельствуют хотя бы следующие строки:

Сколько нас погибло в городах,

В кишлаках, горах и на пустыне…

Раненых носили на руках,

Павших с боя выносили.

Раз «раненых носили на руках» – значит, в горах парням досталось. На пустынных плато, в «зеленке» – цветущих долинах, которые наша официальная терминология сухо именовала «зеленой зоной», – там можно было выносить раненых на носилках, вывозить на бронетехнике, вертолетами. Иное дело – горы. Обычные санитарные носилки – тяжелые, громоздкие и неудобные при переноске. Специальные горные носилки дальше небольших опытных партий не пошли. Да и их тоже никто бы в горы с собой не потащил. Там каждые лишние сто граммов на счету. Поэтому выносили и раненых, и погибших на руках и на плащпалатках. До ближайшего места, где можно было передать на бронетехнику или, того лучше, на вертолет.

Шеремет вспоминает, какое это было мучительное дело. Скорость передвижения в горах группы, выносящей раненого – не более километра-полутора в час. А часто и меньше, в зависимости от рельефа. Иной раз до ближайшей площадки, на которую мог приземлиться вертолет, добирались по несколько часов. И, погрузив раненого, падали без сил, не в состоянии шевельнуться.

Неимоверное напряжение порой толкало людей на неадекватные поступки. Шеремету врезался в память трагический случай в разведроте капитана Шакалина. По какой-то нелепой случайности к нему попали служить двое солдат-близнецов. По закону они имели право служить в одной части. Вот их и отправили в одну часть, не разобравшись толком, что она в Афганистане. Или сделав вид, что не разобрались. Но ребята служили исправно. И вот на одной из операций случилось несчастье. Когда тащили в горы с собой сорокамиллиметровый АГС (автоматический гранатомет станковый), произошел случайный выстрел и мина попала в грудь одному из братьев. Но, по другой нелепой случайности, не взорвалась, не убила, а лишь тяжело изувечила. То, что он не жилец – было ясно всем. Но так же ясно было и то, что не сделать все возможное для его спасения – тоже нельзя. Рота, а точнее, то, что от нее оставалось без двух взводов, действовавших отдельно, получила задачу от комдива доставить раненого на ближайшую пригодную для посадки вертолета площадку. До нее было несколько километров. И вот измотанные дневным маршем люди понесли этого раненого ночью по горам, чтобы с рассветом, возможно раньше, его смогли эвакуировать. Они измотались настолько, что не выдержал даже родной брат и в исступлении зарыдал: «Чтоб ты скорее сдох, растяпа, чтобы мы с тобой не мучились». О мучениях раненого брата он не говорил. Конечно, бедняга не дожил до утра. Или ему помогли. О ротном ходила дурная слава и «кликуху» ему дали – «Шакал». Он доложил по радио о смерти и попросил разрешения оставить труп в горах, чтобы забрать после окончания операции. Комдив не разрешил. Позволил лишь не спешить с выносом на посадочную площадку. Чтобы люди отдохнули.

Шеремет тяжело вздохнул. Налил в стакан. Выпил залпом, не закусывая. Надо ли об этом почти невероятном случае вспоминать? С одной стороны – может, и нет. А с другой – может, и да. Уж больно легко льется кровь в фильмах-боевиках разных племен и народов, заполонивших сейчас экраны их телевизоров. И больно легко и красиво умирают. Или выдерживают зубодробительные и ребраломательные удары. Облегчая тем самым искушение у зрителя поднять руку на ближнего. А на самом деле тяжелое ранение или смерть – это страшно, очень страшно. И очень-очень больно. Далеко не так, как в кино.

Солдатика-певца чаша сия миновала. У него самые неприятные воспоминания – это то, что:

Мы в палатках жили целый год,

Часто мы с тобой недосыпали,

Сколько было боевых тревог –

Но с надеждой дембеля мы ждали.

Судя по всему, парень своего дождался – и слава Богу. А вот этот лейтенант – нет. Баритон Валерия Южного в динамиках посуровел: «Эту песню написал Александр Сенотрусов. Саши Сенотрусова уже нет в живых». А песня его осталась, пережила. По крайней мере на то время – 1983 год.

Второй батальон идет по просторам

афганской земли.

Второй батальон, с тобою на смерть

пойдем только мы.

Второй батальон, где комбат, замполит

заменяли нам мать.

Где нас Родина-мать посылала на смерть

и душманов стрелять.

Видно, хороший парень был этот Саша Сенотрусов, да и комбат с замполитом неплохие, раз он их с матерью сравнивает. Потому что в Советской Армии еще со времен, когда она называлась Красной, ходила частушка:

Замполит – что мать родная,

Командир – отец родной.

На хрена родня такая?

Лучше буду сиротой!

Посылать-то посылала Родина-мать, но стыдливо при этом умалчивала. И делала вид, будто ничего особого там нет – ни стрельбы, ни смертей. Так, интернациональная помощь афганским крестьянам в осваивании отобранной у богатеев земли. Такие себе идиллические картины в теленовостях и в тщательно отцензурованных газетах.

А о том, что :

Перевал весь в огне,

а нам надо идти лишь вперед,

И комбат посылает на смерть

наш отчаянный взвод.

В этом взводе солдаты

злой смерти смотрели в лицо.

Нет не дрогнул в горах,

но оставил там лучших бойцов

– нет, об этом не писали. По крайней мере, тогда, до «гласности» и «перестройки». Когда это сделалось модной темой. Правда, уступающей все же по масштабам освещению «чеченской кампании» в российских средствах массовой информации. Но это и естественно – ведь теперь всюду «демократия». Что у нас, что у них. Только двух букв не хватает для верности.

Ну да сейчас не об этом… Лучше вспомнить то, былое, настоящее, греющее душу и сердце:

Офицерский наш дом –

он всегда открывает товарищам дверь

Кто войдет в этот дом –

он в душе оставляет прекрасную цель.

Чтоб однажды вернуться нам снова

в отеческий дом,

Где отец наш – комбат,

ну а мать – замполит дорогой.

Саше Сенотрусову не повезло – он оказался в числе тех, кому не удалось реализовать ту «прекрасную цель – чтоб однажды вернуться…» Земля ему пухом, он так и не дожил до времени, когда о наличии «афганцев» хотя бы официально вслух заговорили. Ну а если бы и дожил – что толку? Совсем не исключено, что его, кадрового боевого офицера, желающего поступить в Академию, завалили бы на каком-нибудь экзамене. Именно «завалили» бы. Потому что, согласно положению о льготах, при положительных оценках «афганцы» зачислялись вне конкурса. Поэтому им, боевым офицерам, ставили элементарные двойки. Как нерадивым пацанам или бездельникам. Такая судьба постигла, например, в Академии имени М.В.Фрунзе его сослуживца из оперативного отделения штаба дивизии майора Климова, грамотного и самостоятельного офицера. Да и его ли одного? С холодным безразличием, а то и с издевательскими усмешками их отправляли служить дальше. Где их нередко начинали топтать как сильных конкурентов те, у кого загранпаспорта пестрели отметками о пересечении лишь «гэдээровских», польских, чехословацких и венгерских границ. И неизвестно еще, что было бы больнее – пуля сразу или медленное мучительное «жевание». В результате которого очень многие кадровые офицеры – «афганцы» вынуждены были якобы «добровольно» расстаться с армией.

Шеремет вспоминает встречу после Афганистана с одним из своих однокашников, Жорой Фролинским. Он был в Афганистане, а Жора в это время – в Группе Советских войск в Германии. Уже по второму разу. Кто помнил или знает те времена – тот понимает, что это значит и чего это стоило – пробиться туда. Почти как нынче в «воины-миротворцы». Так вот, Жора на полном серьезе, как будто кадровый замполит, пытался убедить Шеремета, что он тоже рисковал жизнью, «защищая западные рубежи лагеря социализма». Правда, это было уже после первой бутылки. На этапе вдохновения, так сказать. «Ты думаешь, что? Мы были смертники! Если бы они на нас пошли – от нас бы мокрое место осталось…» В том –то и дело, что «если бы». Этого ждали мы от них сорок шесть лет, а они от нас. Пока не распался Союз и не стало ясно, что никто ни на кого теперь не пойдет.

Что же касается «мокрого места», то Шеремет вспоминает свое посещение одной из стран НАТО, уже в нынешние времена. И интересную мизансцену, которая возникла экспромтом, когда он перед своим убытием благодарил за гостеприимство хозяина. Он тогда сказал: «Господин генерал! Я прослужил в армии без малого треть века. Из них четверть века я готовился к войне с НАТО. Я очень рад, что последние годы мне не надо этого делать». Они разговаривали через переводчика. «Натовский» генерал после первой части фразы не смог совладать с собой – любезная улыбка медленно сползла, лицо стало тревожно-вопросительно-напряженным. Однако, услышав вторую часть фразы, с облегчением расхохотался и принялся обнимать Шеремета. С какой-то по-детски искренней радостью, не соответствующей его положению высокопоставленного генерала, он, захлебываясь в словах, выпалил: «Вы знаете, и я тоже рад. Мы с Вами служим в армии примерно одинаковое время. Мы у себя здесь с ужасом ожидали, что будет, если вы на нас пойдете. Мы бы не устояли…»

Но этот разговор состоялся много лет спустя. А тогда поддатый Жора бубнил о тяготах воинской службы на западных рубежах, вспоминая при этом из конкретных примеров почему-то лишь «гэдээровские» гаштеты.

А Валера Южный тем временем яростно выводил:

Пусть машины горят

и со скрежетом в пропасть летят.

Нам не жалко себя,

но обидно за лучших ребят.

Нам обидно за тех, кто однажды

не сядет за праздничный стол.

И не скажет: «А помнишь ли, мама,

ведь я обещал – и пришел!»