4

Владимир Пасько

Ему-то свою «гордость» и «честь» блюсти труда особого не составляло: количество сильных здоровых мужчин несоизмеримо превосходило количество имеющихся женщин. Даже для героев-летчиков с обилием женского персонала в подразделениях обслуживания. Так что для того, чтобы утратить эти «гордость» и «честь», даже летчику надо было еще здорово постараться. Не говоря уже о всех прочих. Или хорошо раскошелиться.

Иное дело – «милые жены»… Они оставались в том, мирном мире, в мире соблазнов, о которых каждый знал, в той или в иной мере думал, но – молчал. Это было «табу». Они всегда вспоминали о семьях, о доме лишь самое хорошее. По крайней мере, делились друг с другом. Никогда не позволяя себе даже намека на возможную неверность своей или чьей-то подруги. И Шеремет с удивлением замечал, как светлело лицо даже не вполне почтенного по его поведению здесь человека при воспоминании о доме, о семье. Как будто это не он глушит себя каждый вечер спиртом или «кишмишовкой». Или не ходит периодически к какой-нибудь сердобольной поварихе иди официантке. Когда – за «так», когда – за «чеки». Послушаешь его – так в Союзе у него не жизнь была, а сплошная идиллия. И каждый делал вид, что верит своему собеседнику. Хотя прекрасно сознавал, что это очень далеко от истины.

Шеремет с интересом вспоминает этот феномен. Почему, зачем они так делали? Очевидно, каждый инстинктивно понимал, что иначе нельзя, иначе – не выжить. Иначе – или спивайся, или стреляйся, или ищи смерти. Но жить-то хочется! И инстинкт подсказывал единственно правильную линию поведения: гони сомнения прочь и – верь. Верь, что бы ни случилось.

Это понимал даже тот юный лейтенант, который сейчас задушевно изъяснялся своей далекой и, судя по всему, мимолетной возлюбленной:

Я в кармане своей гимнастерки

Твое фото в блокноте храню.

И в афганских горах на привалах

На него я с надеждой смотрю.

Хотя в принципе это было нарушением правил. Они ходили на боевые операции не только без документов и каких-либо личных вещей, но даже и без знаков различия на своем разнокалиберном обмундировании. Не то, чтобы берегли свою шкуру, как некоторые политруки образца 1930-х годов. Которые с началом давно минувшей Большой войны лихорадочно срезали с рукавов своих гимнастерок большие красные звезды – отличительные знаки своей касты, которыми они прежде так гордились. Просто здесь, в Афганистане, в бой шли не в том, в чем положено, а в том, в чем удобно. А летом было удобно не в стандартном «хэбэ», а в легком сетчатом костюме химиков. Или маскировочном комбинезоне разведчиков. На которые погоны со звездочками ну никак не присобачишь. На ноги вместо ботинок с высоким берцем – легкие кеды, а еще лучше – кроссовки. И – вперед. Весь этот экзотический вид разительно отличался от того уставного, который был на строевых смотрах перед операцией. На которых они изнывали по нескольку раз по несколько часов под палящим солнцем в строю в полном снаряжении. Потому что сначала в каждом полку проводил смотр сам командир. Потом – командир дивизии. Причем одним разом ни у того, ни у другого не обходилось. Ну а иногда еще и «армия» вмешивалась, добавляла…

И все это лишь затем, чтобы от всей этой военной строгой стройности и четкости к утру выхода «на боевые» осталось одно вооружение. Но – ничего, главное – удобно. Ну а кто есть кто – понималось и без звезд. Свои – знали. А незнакомые – ориентировались по виду и голосу. Если вид суровый, а тон решительный – значит, командир он, он старший, он отвечает. За хлеб, и за воду, за патроны и за горючку, идти или стоять, стрелять или вести переговоры. За все. А в конечном итоге – за жизнь и за смерть.

А поэтому может и прав был лейтенант, что взял с собой фото любимой. Раз для него –

Сколько сил придает милый образ

В этой проклятой Богом стране –

От осколков и пуль сберегает

И укажет дорогу к воде.

А вода – это жизнь. Даже если это не чистый горный ручей, текущий с вершин, из безлюдных мест, а заведомо гепатитно-тифозно-дизентерийный простой арык. Чистый лишь на вид. А на самом деле загаженный – зараженный или брюшняком, или гепатитом, или дизентерией, или всей заразой сразу. На самый легкий случай – энтероколитом невыясненной этиологии. К сожалению, редко у кого хватало сил выждать сорок минут, пока подействует допотопный пантоцид, даже у офицеров. Поэтому «бактериологическая бомба» взрывается, как правило, непременно. Но не сию минуту, даст Бог – после операции. А это уже другое дело. Пока же –

Я душою с тобой не расстался

И в далеком афганском краю.

Хоть не долго с тобою встречался –

Но тебя больше жизни люблю.

Ты всегда и во всем помогаешь,

Может, этого ты не поймешь:

Вдруг случится я падаю духом –

Ты со мною в атаку идешь.

Шеремет задумался. Хорошо сказал лейтенант, черт возьми. Точнее – верно. Для того, чтобы не дать слабину, не спасовать в кризисной ситуации, это очень важно – иметь внутри себя любимые глаза, которые видят все: и твою силу, и твою слабость. Тогда второе тает, как снег на солнце. И даже превращается в свой антипод, питает собой бурный весенний ручей первого – силы. Силы того, кому

Да, мне выпала доля такая –

За афганский народ воевать.

Над обрывистой кручей ступая,

Пыль глотать и ночами не спать.

Чего-чего, а пыли там хватало. А тем более «на тропе войны» – на дорогах, по которым они выходили в районы боевых действий. Размолоченная многими сотнями колес и гусениц десятков и сотен единиц колесной и гусеничной техники, она густым шлейфом окутывала наши колонны. И была везде – мелкая, едкая, проникающая во все щели, противно вяжущая во рту и скрипящая на зубах. И даже она, эта пыль, – и та была против нас. Потому что, окутав все вокруг густым облаком, она мешала нам вести наши грозные боевые машины, а душманам наоборот помогала ставить против нас мины буквально под нашим носом. Для Шеремета до сих пор остается загадкой, как они умудрялись, эти совсем еще малоопытные мальчишки-водители, ориентироваться в этом белесом мареве и вести вперед свои тяжелые военные машины. Да еще по горным дорогам, да еще и без больших аварий. То, что кто-то кого-то стукнул в зад – это не считалось. А даже иногда практиковалось – подтолкнуть, чтобы завести заглохший грузовик с «севшим» аккумулятором.

Особенно доставалось от пыли водителям-механикам боевых машин пехоты, которые вели их в положении по-походному, высунув голову из люка. Мелкая белесая пыль густым слоем покрывала лицо, брови, волосы. На этой белесой маске ярко блестели, у некоторых воспаленно краснели белки глаз да резко выделялись белые веера неестественно больших от покрывшей их пыли ресниц. За столь диковинный внешний вид этих бедолаг шутливо-любя прозвали «снегурочками». Но они не обижались. Они знали, что их дело – дойти. По возможности благополучно. А потом они останутся внизу, в бронегруппе, а эти весельчаки полезут с полной выкладкой туда, в горы, гоняться за «духами». А они кое-как умоются возле ближайшего полевого пункта водоснабжения и будут ждать, пока те не вернутся – измученные, похудевшие, почерневшие, едва волоча ноги. И главное, дай Бог – чтобы все. А не пришлось за кем-нибудь выезжать навстречу – за раненым или убитым. Потому как

Здесь везде тебя смерть поджидает

И в укрытьях не спят снайпера.

Только шаг, лишний шаг твой оплошный –

И закроешь глаза навсегда.

Прав лейтенант. Больше всего, что раздражало на этой войне, так это не вероятность быть убитым или покалеченным – в абсолютном и относительном выражении она была не так уж высока. Не больше, чем у американцев во Вьетнаме. Не говоря уже о той Великой войне, на примере которой была воспитана вся Советская Армия. А тем более в той еще более великой, к которой она готовилась последние несколько десятилетий. Нет, отнюдь нет. Раздражала и доводила многих до нервного истощения сама постоянная опасность этого Страшного и непредсказуемость, когда оно, это Страшное произойдет. А произойти оно могло всюду, где угодно и в любой момент.

Шеремет вспоминает, как в новогоднюю ночь «вертушкой» доставили в медбатальон молодого лейтенанта. С одного из сотен взводных опорных пунктов или, как их потом стали называть, сторожевых застав Советских войск, разбросанных по всему Афганистану. Диагноз – огнестрельное пулевое сквозное проникающее ранение в голову. В переводе на нормальный язык – с пробитой головой. Он лежал на носилках с забинтованной головой в бриджах и нательной рубашке, укрытый овчинным полушубком без погон. В том виде, в каком он вышел по малой нужде из своей лачуги. Где праздновал Новый год с такими же как он молодыми здоровыми парнями. Наверняка у них на столе перед каждым стояла, прислоненная к бутылке или котелку, фотография – у кого жены, у кого подруги, не успевшей стать женой. И они пили за них, за любимых, и за свое возвращение к ним. Но ему, в отличие от них, не повезло. И вот сейчас он лежал здесь, в медбате, между жизнью и смертью, лихорадочно блестя жаждущими жизни большими красивыми глазами на красивом мужественном лице. А его друзья, очевидно, пытались заглушить алкоголем ужас и боль нелепой утраты. Ибо к смерти в бою еще можно привыкнуть. Но привыкнуть к тому, что можешь умереть вот так, как этот лейтенант, или так, как погибли десятки, если не сотни наших солдат – отлучившихся на минуту от своих в виноградник за гроздью ягод, – к этому привыкнуть нельзя. По крайней мере для нормального человека – трудно.

В дрожь кидает, когда ты увидишь,

Как товарищ твой замертво пал.

Еще теплые руки сжимают

От гранаты холодный запал.

Еще крепче сожмешь рукоятку

И приклад ты притиснешь к плечу –

За кровь друга с огромнейшим гневом

Магазин ты подаришь врагу.

В этом была еще одна беда – что часто этот магазин «дарить» было просто некому. Шеремет вспомнил одну из своих дорог по Панджшерскому ущелью. Палящее солнце плавило мозги, броня БэТээРа при прикосновении жгла тело. Он сидел, подложив, по местному обычаю, под зад обычную казенную постельную ватную подушку, безразлично глядя перед собой.

Вдруг справа по курсу, совсем рядом с машиной, с местом, где он сидел, взметнулся фонтанчик пыли. Шеремет тогда уже знал, что это такое. Рывком перебросил тело внутрь БэТээРа, схватил автомат, лихорадочно закрутил головой – пусто. Справа – слева – безжизненные горные отроги с оборудованными кое-где огневыми точками из сложенных плоских камней. Но в них никакой жизни – «духов» вроде бы отогнали, свои стрелять не должны. Ни шевеления, ни дуновения. Лишь извилистая змея нашей колонны и тишина. Да-да – тишина. Шеремет тогда сделал для себя интересное открытие, что тишина, точнее – безмолвие, – бывает и в таких условиях, при реве десятков машин. Обычная тактика духов: выстрелил, попал – не попал – спрятался, затаился до поры. Чтобы не влупили из КПВТ или из пушки. Мол, ничего, я своего еще возьму. Как того бедолагу лейтенанта…

Ну а мы тем временем

В голубой тишине на привале

Размышляем, за что мы льем кровь –

За всех вас, за тебя дорогая,

Отправляемся в горы мы вновь.

Это тоже большая ложь – «за что мы льем кровь». Шеремет понял это буквально через месяц по прибытии. Точнее, понял тогда не «за что», а то, что « за всех вас» – это ложь. Когда пошел на первую свою боевую операцию, которая проводилась силами разведки дивизии под руководством начальника штаба дивизии полковника Кандалова. Банальная операция с банальной задачей блокировать и разгромить одну из многочисленных банд, которыми кишмя кишела благодатная Парванская долина и ее окрестности. Они вышли даже не на рассвете, как пелось в одной из песен, а ночью. Шли с притушенными фарами, поэтому что там слева, что там справа для него, новичка, в кромешной тьме было непонятно. Ночь как ночь, спящие села по бокам дороги – все нормально. Лишь возвращаясь назад уже засветло, Шеремет разглядел, что эти кишлаки не спящие, а – мертвые. Раздолбанные в руины огнем прямой наводкой прямо с дороги. Да еще, очевидно, добавила и авиация с воздуха.

Но это было потом. А пока – они вошли в заданный район одновременно с рассветом. И тут Шеремет впервые увидел, что значит на практике наша «интернациональная помощь афганским товарищам в построении прогрессивного социалистического строя». Их опергруппа дивизии развернулась в одном из наших опорных пунктов, господствующих над местностью. И Шеремету как на картине виден был экзотический для него красивый местный пейзаж. С изумрудной зеленью виноградников. С пирамидальными серебристо-зелеными, под цвет общевойсковых средств химзащиты, тополями. Такими же пирамидальными, как у него дома, в степях. С глинобитными домами, редкими большими и многочисленными малыми, огороженными дувалами. Большие дома напоминали крепости: высокие глухие стены, немногочисленные маленькие и узкие окна-бойницы, глухие крепкие ворота, высокие дувалы. Столетия бурной жизни обусловили именно этот тип архитектуры: «мой дом – моя крепость». Для авторов пословицы – англичан это звучало, как для нынешних времен, скорее в переносном, символическом смысле. Для здешних же жителей смысл и в конце двадцатого века оставался прямым и абсолютным. Наши так и называли эти по-своему солидные, внушавшие уважение своей мощью усадьбы – «крепости». Под стать им строились и более мелкие. Не столь масштабные, но тоже крепкие «орешки». И вот сейчас наши собирались их брать. Прочесать весь этот участок долины: от виноградного куста и до каждого строения – и вытащить на свет божий, поймать всех «духов», которые там прячутся. Операция началась. Сделали по выстрелу и сдвинулись с места, натужно ревя двигателями и выбрасывая клубы смрадного сизо-черного дыма, танки. То же самое, но в более скромном масштабе проделали изящно-хищные «бээмпэшки». А между ними прихотливой змейкой поползла вперед цепь «пехоты». Уханье мощных танковых пушек, звонкое тявканье малокалиберных пушек БМП, трескотня автоматов и пулеметов пехоты – все это доносилось, как из другого мира. Снаряды танковых пушек насквозь прошивали слабые глинобитные стены «крепостей» и дувалов и взрывались уже там, внутри. Малокалиберные снаряды «бээмпэшэк» покрывали глинобитные стены оспинами своих бессильных разрывов и торжествовали всплесками огня, дыма и густой пыли при попадании в окна «крепостей».

И над всем этим откуда-то сверху звучало стрекотанье «вертушек», которые плавали в пока еще голубом, не успевшем посереть от зноя, небе. Они периодически «хрюкали» быстрыми короткими очередями своих скорострельных пушек или взвывали залпами «нурсов».

Через полчаса привели первого пленного. Седой бедно одетый старик, с плачем протягивающий к полковнику Кандалову свои мозолистые руки: «Посмотрите, я дехканин. У меня пятеро детей. Это не мое…» Оказывается у него в доме нашли полузаполненную ленту с гильзами патронов от ДШК. Основного душманского тяжелого пехотного оружия. Говорят, они потом из этих гильз делали патроны на своих подпольных «заводах». Старика куда-то увели допрашивать разведчики, вместо него притащили следующего. Этого, как и старика, Шеремет запомнил тоже на всю жизнь. Старика потому, что тому было всего пятьдесят лет. У нас дома это был бы мужчина во цвете лет, десять лет до пенсии. А здесь – уже старик, преждевременно износившийся в тяжкой упорной борьбе за существование. Но, тем не менее, явно не хотевший той более легкой жизни, которую ему принесли на своих штыках «шурави».

Ну а второго… Он стоял, безразлично окидывая взглядом суетящихся вокруг него чужеземцев. На вид лет сорока. Линялая традиционных бирюзово-голубых тонов дешевая потертая одежда. Босые потрескавшиеся ноги. Такие же натруженные руки. Все пропеченное солнцем. Бедный простой крестьянин. Доставивший его сержант– разведчик рывком обнажил ему плечо: сизоватая припухлость начинающегося кровоподтека. Шеремет уже слышал, что это такое, теперь увидел воочию. Это след отдачи приклада знаменитого душманского «бура». Такое совокупное название получили английские винтовки времён англо-бурской и Первой мировой войны, которые в изобилии водились в Афганистане. Будучи частично захваченными, частично купленными в свое время у англичан – давних «интересантов» в этом регионе, эти винтовки практически отвечали по своим характеристикам снайперскому оружию: имели высокую точность, убойную силу и дальность стрельбы. Это достигалось в значительной мере за счет длинного ствола и большой мощности патрона. Что, в свою очередь, давало синяк на плече. Который теперь служил неопровержимой уликой.

«Шлепнуть его на месте!». «Повесить, гада!». Негодование соотечественников Шеремету было понятно. И он лично, в принципе, не мог бы ничего возразить. Единственное, что смущало – так это крайне бедный внешний вид этого душмана. И забито-обреченный, но не молящий о пощаде. Или это – гордый? В любом случае, царапнула мысль: «А не с народом ли мы воюем?»

Другое, что не понравилось Шеремету в этой сцене – это поведение капитана Вохрякова из разведотделения штаба дивизии. Пятнистый костюм, сшитый самодеятельным портным по спецзаказу, темные очки, высокомерно-наглый по отношению к пленным вид, при бедре – немецкая овчарка. Абсолютно очевидно, что парень под эсэсовца «косит». Или мы пришли им помочь, или завоевать. Если помочь – то да, он, Шеремет, согласен. Если завоевать, то он еще в Союзе, перед поездкой сюда внимательно изучил соответствующую научную литературу. И понял, что завоевать эту страну невозможно. Это трижды на протяжении ста лет пытались сделать англичане в эпоху могущества своей империи – и трижды еле уносили ноги. Этот народ просто не терпит власти чужеземцев. Поэтому темные очки, плеть и собака – это здесь не метод. Тем более в конце ХХ века.

Кандалов, очевидно был примерно того же мнения. Потому что жестоко отодрал капитана и отправил пленных в местный афганский аналог советского КГБ – ХАД. Пусть они с ними разбираются – вешать или расстреливать… Тем более, что размышления прервал местный афганский «вождь». Который пригласил Кандалова к завтраку. Ну а Геннадий Иванович, как истинный интеллигент и демократ, обычно приглашал с собой и кого-то из своих офицеров, сегодня им оказался Шеремет. Стол был накрыт в дышащей прохладой полуземлянке. Салаты из красивых ярких овощей, душистый плов, фрукты – все это красотой и вкусностью резко контрастировало с полумраком землянки, их полевой одеждой и воспоминаниями о качестве питания в дивизионной офицерской столовой.

Хозяин стола, малоприметный афганец, лет тридцати пяти, их ровесник, небогато одетый в национальную одежду, но богато вооруженный (автомат, пистолет, запасные магазины и гранаты, нож, все на специальном национальном кожаном снаряжении) потчевал их за столом самолично. Достал откуда-то бутылку натуральной «Русской водки». Как будто где-то в Пскове или Ташкенте. Шеремет удивился: ведь он мусульманин, неужто будет? Оказывается, из уважения к гостям аллах разрешает. Но гости по причине раннего времени пить не стали. Это уже потом Шеремет подумал: хорошего же он о нас, о шурави, мнения, если с утра водку предлагает…

После обильного завтрака «война» закончилась. Стало совершенно очевидным, что «духи» благополучно ускользнули. Поэтому погрузились на свою бронетехнику и пошли обратно в Баграм. Тем же путем, по которому шли ночью. Но теперь это уже была совсем иная картина… Разрушенные огнем фронтальные стены «крепостей» демонстрировали убогие остатки примитивного благосостояния хозяев. Где они сейчас? Скитаются беженцами у родственников? Или ушли в Пакистан? Господи, как же они должны нас ненавидеть, эти сотни и тысячи обитателей этих разрушенных нами домов. А сколько их по всей этой стране?