6

Владимир Пасько

Те же невеселые мотивы и у следующего барда:

За горизонт уходит перевал,

А горы здесь от края и до края.

С них до небес можно рукой достать,

Зачем я здесь, страна моя родная?

Как объяснить этому юному бойцу это – «зачем»? Как объяснить, что оно было предопределено еще за сотни лет до его рождения? И все, что говорится в оправдание нашего вторжения сюда сейчас – это камуфляж, дымовая завеса. Потому что истинную причину сформулировал еще основоположник ныне поносимого коммунизма, а тогда – «классик» Карл Маркс. Причем еще более ста лет назад.

Шеремет вспоминает, как в 1980 году судьба занесла его в длительную командировку в Забайкалье. В комнатенке, которую ему отвели, на полке пылилось несколько случайных томов из полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. В один из длинных тоскливых вечеров Владимир от нечего делать взялся наугад листать один из них. И натолкнулся на статью, посвященную колониальной политике царской России. Что она такая же империалистически-жестокая и беспощадная, как и у других империй – Британской, Французской и т.д. Только осуществляется, в силу географических условий, несколько по-иному. Россиянам нет необходимости плыть за тридевять морей для покорения новых материков, а достаточно идти от своих границ на юг и восток посуху. Идти столь далеко и долго, пока не остановят. Идейный вдохновитель «мира голодных и рабов» предрекал еще в середине Х1Х века, что недалек тот час, когда на берегах Кабула столкнутся между собой русские казаки и британские сипаи – туземные воины великой империи.

Исторические обстоятельства отсрочили и видоизменили пророчество «классика». Но не отменили его совсем. К концу ХХ века огромные колониальные империи практически все распались. Запад все чаще стал отказываться от примитивной стратегии вульгарных вторжений и захвата чужих территорий. Но это было у них, а не у нас. Мы –та же старая Российская империя, но только в другом обличье, – продолжали реализовывать свои «исторические задачи» практически неизменными методами.

Такими же неизменными, как родные поля и русские березки. По которым тоскует этот паренек. Но откуда ему мальчишке – солдату знать о колониальной политике России? Тем более взгляды на нее основоположника марксизма-ленинизма?

Он лишь вопрошающе голосит:

Зачем оторван от родных полей?

Зачем оторван от своих березок?

В Афганистане лица – нет страшней,

И каждый взгляд таит в себе угрозу.

Но его «зачем» никого в Кремле не волновало и не интересовало. Как и его желание или нежелание служить там, в Афганистане. Ни тогда, ни потом. Призыв, «учебка» в Ашгабате или в другой учебной части, преимущественно Туркестанского военного округа, и – вперед, без страха и сомнения. Выполнять интернациональный долг, защищать южные рубежи нашей Великой Родины. В царской России единственного сына в армию, говорят, не брали. А тем более вообще единственное дитя. Но в стране Советов демографическая ситуация круто изменилась. И стали брать всех подряд – единственных и нет, холостых и женатых. И либо жаворонками трепетали, либо замирали перепуганными перепелками сердца десятков и сотен тысяч матерей. В зависимости от того, куда же направили единственное дитя. Если пишет, что служит в жарких краях, а адрес – полевая почта, значит – там. И сердце замирает и сжимается от щемящей тревоги. Если же пишет, что служит в Сибири или на Дальнем Востоке, или в Забайкалье – тоже хорошего мало, но там зато не стреляют. А холода – так это ничего, переживет, мы, советские и не к такому привычные.

Ну а сами-то юные воины-интернационалисты, как они относились к этому своему долгу? Одного мы уже слышали – «зачем»… Так думало, очевидно, большинство. Конечно, были и начитанные, идейные хлопчики. Которые сравнивали себя с окутанными романтическим ореолом советскими героями войны в Испании 1930-х годов. Или всерьез верили официальным лозунгам о «защите южных рубежей нашей социалистической Родины»… и т. д., и т.п. Но таких были если не единицы, то очень немного. Чувства же подавляющего большинства в полной мере отражали слова из другой песни – «и с надеждой дембеля мы ждали…». Служба – она везде служба, два года отдай – и не греши. Афган, в конце-концов, тоже место службы, просто – несколько необычное. Вот только одно маленькое «но», которое червячком точило изнутри. Нашему советскому солдату, да и офицеру – им ведь с детства втемяшили, что советский воин – это воин-освободитель. И вот он надрывно мучается почти гамлетовским:

Как объяснить, что я – не оккупант?

Что не нужны мне их песок и камни?

Зачем же бьет с дувала автомат?

Зачем же погибают наши парни?

А – никак им не объяснить, что ты освободитель. Они еще может быть считали нас таковыми в первые полгода после нашего прихода. И то далеко не все. А когда посмотрели вплотную и на ту власть, которую мы принесли, и на нас самих – иллюзии и вовсе быстро исчезли. И осталось одно: «Кто вас сюда звал? Уходите к себе, домой! Жили без вас – и дальше жить будем! Вы эту революцию сделали – вы ее и защищайте». Но а мы уходить не хотели. Мы хотели помочь им построить социализм. Тот, которого сами толком построить не сумели. И которого, как оказалось, большинство из них почему-то не хотело. И вопрос – «зачем?».

Зачем же бьет с дувала автомат?

Зачем же погибают наши парни?

стал риторическим, завис в воздухе на целых девять лет. И не одно поколение советских мальчишек научилось этой грустной песне:

А я, как все, друзья, хочу домой.

Хочу дожить до «дембеля», ребята.

А тут опять идти во встречный бой.

Зачем душман стреляет с автомата?

На эти проклятые «зачем» пытались ответить и себе, и людям многие из тех, кто там был. Но смогли далеко не все. Уж больно велик диапазон возможного ответа, велика «вилка», как говорят артиллеристы. От полного минуса и до полного плюса. А сузить – трудно, не получается попасть в ответ с абсолютной точностью.

«Незачем» – так стали вслух говорить, только когда это стало безопасным и преимущественно те, кто там не был. Или, хуже того, – был, но в ораве всевозможного командировочно-проверяющего и ни за что не отвечающего, кроме как за свою шкуру да чемоданы, люда. Что позволяло им потом выдавать себя за «бывалых» и «знатоков». И свысока судить, что и воюем не за то, и воюем не так. Но остаться и поучить нас практически, как надо воевать и за что надо воевать – никто из этих философов с московских кухонь почему-то не стремился.

Шеремету запомнились воспоминания одного из них – его собственного однокашника. Который пробыл в Афганистане три месяца на стажировке с целью приобретения практического опыта по своей военной специальности. В Кабуле, будучи прикомандированным к одной из частей армейского подчинения. И все три месяца просидел, не выезжая за её пределы. Он вспоминал эти месяцы как самые черные в своей жизни. «Я служил в Чехословакии – так мы разве там так жили?». Зато от Сирии, другой восточной страны, куда он потом попал на месяц, он был в восторге: «То ли дело в Сирии – и условия, и оплата… Нет, Афган – ну его к черту».

Шеремет задумался. Вряд ли кто из тех, кто там был по-настоящему, когда-либо примирится с этим «незачем». Потому что это значило бы, что мы сами зачеркиваем самые яркие страницы нашей жизни. Пусть полные едкой афганской пыли и сухого жаркого ветра, соленого пота и крови, «жажды и пекла огненных песков», и зимних буранов на Саланге, но – полные настоящей мужской жизни. Трудной и опасной и не каждому по плечу. С настоящими друзьями и столь же настоящими врагами. Вряд ли эти страницы кто из нас смог бы назвать лучшими в своей судьбе. Но то, что они были для подавляющего большинства самыми незабываемо яркими – это точно.

Другая полярная оценка – это с однозначным «плюсом». Все, что связано с Афганом – все свято. И дело наше там было правое, и ребята там все были герои и молодцы, и на руках их всех надо носить до конца дней их, и льготы, льготы, льготы… Но это тоже неправда. Потому что были, как в песне поется, среди нас и свои подлецы, были и выстрелы в спину. Хотя эта песня и о другой войне, но подмечено верно. Так что однозначный «плюс» тоже не подходит.

Настоящая правда, наверное, где-то в промежутке. И у каждого своя. Как субъективное отражение истины. Преломлённое у каждого через свой индивидуальный опыт. И редко у кого она в «золотой» середине. Потому как уж больно разные мы все. Да еще умноженные на нашу разность опыта. Но ни в коем разе не полное отрицание. Как и не полное восхваление, возвеличивание.

Шеремет вспоминает свои встречи с «афганцами». И традиционные, и спонтанные. Они редко спорят между собой на эту больную тему. Они давно уже пристреляли каждый свою «вилку» в оценке тех событий. Но эта «вилка» у каждого своя, исходя из своего и жизненного, и военного опыта. Снаряд дважды в одну воронку не попадает, двух одинаковых мнений и взглядов даже на одну и ту же проблему не бывает. Однако сейчас, в этом трудном для них послевоенном мире, в котором многие из них с таким трудом адаптировались, они инстинктивно молча ищут то, что их объединяет, а не разъединяет. И правильно делают. Ибо желающих бросить в них камень и без того достаточно. Они в свое время приняли этот нелегкий крест, вынесли его на своих плечах, залечили рубцы на теле и на душах – но не забыли. Ничего не забыли.

Голос в динамике заговорил в унисон мыслям Шеремета. Вследствие недостатка дикторского мастерства ординарец Игорек проглотил начало фразы. Но и то, что осталось, вряд ли нуждалось в комментариях:

«…за павших товарищей,

за вас, за свою честь солдата.

И мы всё помним. Всё!».

По ушам, по сердцу, по душе ударила какая-то всегда странно будоражащая его мелодия:

Бой гремел в окрестностях Кабула,

Ночь светилась всплесками огня.

Не сломало нас и не согнуло –

Видно, люди крепче, чем броня.

Дай Бог, ребята, чтобы вас и в Союзе не сломало и не согнуло. Это тоже надо было выдержать и пережить. Шеремет вспоминает, как по его возвращению к своему прежнему месту службы один из старших товарищей по-приятельски намекнул: ты запомни – здесь нужны не герои, а послушные. А потом как-то затянули к себе отставники-фронтовики. С той, Большой войны. Но разговора как-то не получилось. Он был для них лишь поводом, чтобы вспомнить их собственное далекое по времени прошлое. И тогда, спустя сорок лет, уже местами высвеченное, местами затуманенное более или менее выраженным атеросклерозом. Его же свежее, сочащееся болью недавнее прошлое интересовало их значительно меньше. Более того – оно им даже мешало, создавая как бы некоторую конкуренцию. Он вскоре это понял и быстро свернул разговор. Уж чего-чего, а вступать в конкуренцию с участниками той, Великой войны, ему ну никак не хотелось. Потому что это просто несопоставимые понятия. Шеремет всегда прекрасно отдавал себе в этом отчет. И когда слышал, как некоторые «афганцы» требовали для себя таких же льгот, как и у участников той настоящей войны – ему становилось как-то неловко. Неловко за своих перед дедами. Ну пусть получают наши раненые, пусть инвалиды, пусть родители погибших, сироты и вдовы – это дело святое. Но мы, вернувшиеся с целыми «дубленками», молодые и здоровые – как-то неловко мериться с дедами заслугами и славой. Масштаб не тот. Хотя, если сравнить с теми, кто в это время жили нормальной мирной жизнью, то – тоже обидно. «За что боролись…?».

Единственное, в чем они с «дедами» сошлись единодушно – это в том, что вновь найти себя в мирной жизни – очень непросто. Зная о том, что Шеремета вернули на ту же должность, с которой он уходил и которую он занимал задолго до того, «деды» завздыхали: «Мы тоже, когда возвращались с войны, думали, что все будет иначе, не так… Как же – у нас боевой опыт, вся грудь в орденах и медалях. Пришли – а тут все места давно заняты. Сидят чистенькие и аккуратненькие, сыто-гладенькие вежливенькие ребята с одной медалькой, и то юбилейной, зато оборону от нас держат – как мы от немца под Сталинградом. Еле попристраивались, кто где. Тут главное – наберись терпения и не выступай, иначе – «схарчат».

Эта наука резко диссонировала с тем, к чему Шеремет привык за два года Афгана:

Дипломаты мы не по призванью –

Нам милей братишка-автомат,

Четкие команды-приказанья,

И в кармане парочка гранат.

Но делать было нечего – надо было учиться. Учиться выдержке и привыкать к тому, что они здесь никому не нужны. Как говаривал поэт: «я многим в тягость, это так, а кой-кому притом и враг». Хотя, если по правде, то скорее не столько враг, сколько конкурент и живой укор. И не нужны здесь никому их песни. Которые Шеремет сначала пытался давать послушать своим давним товарищам по той, доафганской жизни. А потом понял – до них это просто не доходит, они живут в другом измерении. И прекратил эти бесплодные попытки кому-то что-то объяснить, включая эти песни лишь при встрече со Своими:

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,

Зарево пожарищ, крики мусульман,

Грохот автоматов, взрывы за рекой –

Вспомним, товарищ, вспомним, дорогой!

Вспомним с тобою, как мы шли в ночи.

Вспомним, как бежали в горы басмачи.

Как загрохотал твой верный АКаэС.

Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

И они вспоминали все эти годы. Сначала спонтанно, встречаясь когда, где и как придется. Это уже потом, когда наши войска из Афганистана, наконец, вывели, как-то само собой получилось, что они стали собираться именно в этот день, день вывода – 15 февраля.

На костре в дыму трещали ветки,

В котелке дымился крепкий чай.

Ты пришел усталый из разведки,

Много пил и столько же молчал.

Синими замерзшими руками

Протирал вспотевший автомат,

И о чем-то думал, временами

Головой откинувшись назад.

Неизвестный афганский бард позаимствовал и мелодию, и эти два куплета из песни о временах Великой Отечественной. Но кто его за это осудит? За то, что он таким образом, невольно, сам того не осознавая, перекинул мостик, еще раз установил связь времен – тех солдат и этих, той войны и этой. И опять вернулся к своей. Теперь уже о том, как:

Самолет заходит на посадку,

Тяжело моторами гудя.

Он привез патроны и взрывчатку –

Это для тебя и для меня.

А в газетах печатали и в кинохронике показывали, что этот самолет привозил лишь только рис, муку и сахар для мирного населения. И почти весь советский народ в это верил. По крайней мере, делал вид. Но это – там, в Союзе. Здесь же, в Афгане мы знали, что было и так, и эдак. Причем чаще бывало именно так. Во всяком случае, что касается самолетов. И позволяли себе быть достаточно откровенными:

Знайте же, ребята-мусульмане:

Ваша сила – в том, что вы за нас.

И не надо лишних трепыханий –

В бой ходить нам не в последний раз.

А поэтому –

Вспомним, товарищ, мы Афганистан…!

Тем более, что вспомнить действительно есть о чем. Как этому вот солдату. Судя по всему – мотострелку. Которому тоже понравилась мелодия старой советской песни. И рефрен-рондо новой, афганской. Но написать он решил для себя свою, третий, так сказать, вариант. Вариант своей жизни, своего пережитого…

Засветилась, падая, ракета,

Догорая на закате дня.

И проходят ночи и рассветы

По законам смерти и огня.

Сколько здесь потеряно и смято

Светлых чувств и нежности людской…

Лишь любовь храним мы в сердце свято

К Родине далекой и родной.

Шеремет встрепенулся: это поди ж ты! Мальчишка, а какие слова нашел:

Сколько здесь потеряно и смято

Светлых чувств и нежности людской…

Всего десять слов, если пользоваться подсчетом по тарифу телеграфа. И восемь – если по простому, человеческому. Но в любом случае – ни одного не выкинешь. Все – как гвозди в крышку гроба. Гроба той бесславной войны, которая стала частицей их жизни.

Шеремет задумался. А надо ли вообще кому-либо знать – сколько и чего здесь потеряно и смято? Мяли-то не только они нас, но и мы их, а иногда и сами своих… И теряли, естественно, тоже. И нежность, и светлые чувства, и многое другое из того, что прежде казалось органично от тебя неотъемлемым, изначально и навечно присущим.

Вспомнился разговор с Юрой Шаповаловым, старшим лейтенантом из разведбата, подчиненным Шеремета по его службе. Владимир в тот холодный зимний вечер что-то засиделся в своем кабинете. Юра зашел с каким-то пустячным делом, но видно, что-то его мучило. И, наконец, начал сбивчиво говорить о бессмысленности этой войны, что они здесь делают все не то и не так. Шеремет с удивлением слушал. Потому, что тот говорил в значительной мере то же, о чем думал он сам. И хотя тот по возрасту моложе на целых десять лет, но по опыту в чем-то, возможно, даже и старше. Ибо уже полтора года ходил по здешним горам со своим разведбатом. И видел своими глазами много больше всего полгода как прибывшего Шеремета. Сейчас он лихорадочно-сбивчиво выпаливал: «Вы понимаете, когда меня прислали сюда по выпуску, я думал, что мы здесь действительно принесли лучшую жизнь и светлое будущее. Что мы действительно воины-интернационалисты. И поначалу так и было. Ребята были – все друг за друга, воевали по-настоящему, настоящее офицерское братство. А сейчас – все больше швали какой-то присылают, каждый лишь о своей шкуре думает, да как бы барахла поднаграбить. Жестокость какая-то появилась, если не зверство. И все с рук сходит, никто внимания не обращает. Вчера вот были на разведвыходе. Прошлой ночью. Задержали в кишлаке афганца. Куда, откуда шел – неизвестно. Говорит, домой из другого кишлака. Документы в порядке, оружия нет. Но нашим показался подозрительным. Слово за слово – забили насмерть на месте. Отбивную сделали. Молодой здоровый сильный мужчина, красивый такой пуштун. Вы понимаете…». Голос у Юры дрогнул и осекся.

Шеремет не сразу сообразил тогда, что ему сказать. Отрицать, объявить это случайностью? Но этот молодой офицер не хуже, если не лучше него знает, что правда, а что – ложь. Оставить его наедине с его мыслями? Глупостей может наделать, лишнего наговорить, да и при оружии все… Они проговорили в тот вечер долго. И пришли к выводу, что как бы там ни было, но раз уж они влипли в эту историю с этой непонятной войной, то надо прежде всего самому стемиться быть Человеком. И требовать того же от своих подчиненных. И держать язык за зубами. Потому как «особистов» здесь двойной, если не тройной по сравнению с Союзом комплект. И парткомиссия не дремлет. В тюрьму не посадят, а жизнь испортить могут запросто. На том они тогда и расстались.