Пасхальный рассказ

Арон Баренбойм

Всю свою жизнь я был учителем немецкого языка. Как и почему я стал педагогом, это другая история, интересная, думаю, лишь моим близким. А стал я им сразу после демобилизации, в 1946 году, в моем родном городе (бывшем еврейском местечке), куда я вернулся, хотя уже знал, что все мои родные и близкие были расстреляны эсэсовцами еще в 1941 году, а, значит, делать там мне нечего, лучше осесть в более престижном городе, как это делали многие мои сверстники. Я заменил старого учителя, у которого на уроках ученики делали, что хотели. Ведь немецкий язык можно было вообще не учить – это был язык смертельного врага, причинившего много горя людям, каждой семье.

После первого посещения моего урока директор школы, симпатичная молодая женщина, мне улыбалась – урок ей понравился. Любили ли меня мои ученики? Не берусь сказать. Уважали – это точно, а более шустрые – побаивались. И это объяснимо. После старого беспомощного учителя в класс входил молодой фронтовик, еще долго носивший фронтовую гимнастерку с боевыми наградами на груди.

Школа была средняя, русская, в которой половина учащихся, а может быть и больше, были еврейские дети, вернувшиеся вместе с родителями из эвакуации. Школа была одна из лучших в области, и каждый год выпускала до десятка медалистов. Послевоенные годы были трудными (легкими, впрочем, у нас они никогда не были), но я ходил на работу, как на праздник. Это было самое лучшее время в моей жизни, еще и потому, что жена у меня была молодая и красивая, а маленький сынок находился на попечении ее родителей.

И вдруг все изменилось. В школе ввели французский, затем и английский язык. Мне пришлось перейти в другую школу, восьмилетку с украинским языком обучения, где не было ни одного еврейского ребенка. Для моих новых учеников я был уже не "немцем", а евреем, скорее даже, жидом. Они родились уже после войны, но их папы и мамы хорошо помнили, как полицаи издевались над евреями перед тем, как расстрелять их за городом. И если их отцы и не были полицаями, то многие из них, будучи еще подростками, бросали и в еврейских детей камни, натравливали на них собак, когда те ходили за водой к "Дьяковой кринице", где висела табличка "Жидам брать воду запрещено". А более старшие, тогда уже семейные, после изгнания евреев в гетто, грабили их опустевшие дома, вселялись в них или разбирали на стройматериалы или просто на дрова. Даже большую, из красного кирпича, синагогу разобрали для своих нужд. Были, конечно, и сочувствующие, и даже помогавшие евреям куском хлеба. Уважали ли меня эти, новые мои ученики? Нет, конечно. За исключением, быть может, нескольких десятков из порядочных семей. Но боялись, это – точно. У меня была еще крепкая рука и, как теперь, говорят, имидж ветерана-фронтовика, с орденскими колодками на пиджаке. И вот однажды, когда еврейская пасха почти совпала по времени с православной, на моем уроке в 7 классе встает парнишка из "неблагополучной" семьи и, закатав рукав на левой руке, с ехидцей спрашивает меня: "Можете показать, откуда евреи берут кровь у христиан для мацы?" Такие же ехидные улыбочки я заметил и на лицах некоторых других мальчишек. Каким должен был быть мой ответ ? Еще по довоенной службе в кавалерии я знал, как ведет себя боевой конь при трубных звуках внезапной тревоги. Шкура на нем вздрагивает, он рвется из станка в атаку ! Так и я. Не думая о последствиях, схватил наглеца за шиворот и, получив несколько подзатыльников, он головой открыл дверь в коридор. Очень даже непедагогический прием. Класс замер. С трудом, но провел урок до конца. Не знаю, дошел ли этот скандальный эпизод из моей педагогической практики до ушей начальства. Наверное, да. Но никто мне об этом не напомнил, а ученики уже на следующий день о нем забыли. Вот такие были годы, когда даже дрянной мальчишка мог тебе напомнить, что ты чужой среди своих.