VII. Отрывочные ноты из финала

Марко Вовчок

К губернаторскому подъезду, сиявшему огнями, подъезжали экипажи за экипажами и высаживали рои разряженных и раздушенных гостей, спешивших вверх по уставленной цветами и освещенной матовыми лампами лестнице. В первой зале губернатор, со звездою на груди, закинув круглую голову назад, но без гордости и чванства, а так, по генеральской привычке, во второй зале хорошенькая губернаторша в каких-то бледно-розовых облаках вместо одежд – встречали и приветствовали гостей.

– Ольга Порфировна, друг мой, посмотрите! Посмотрите, моя куафюра… кажется, совсем набок? – шептала тетя Фанни умоляющим голосом. – Ах, боже мой! совсем набок, я чувствую…

– Перестань, Фанни! Это, наконец, невыносимо! – негодующим шепотом отвечала Надежда Сергеевна. – Вечно ты думаешь только о пустяках! – прибавила она укорительно, заботливо оглядывая себя в зеркало. – Ольга Порфировна, у вас мой веер? Дайте, пожалуйста.

– Вот он, – отвечала Ольга Порфировна, терзавшая себя всю дорогу тем, что не будь она гувернантка, она поручила бы свои веера тоже кому-нибудь, а не держала бы чужие.

– Ах, Михаил Яковлевич, друг мой, здравствуйте! – вскрикнула Надежда Сергеевна, кидаясь к входящему в переднюю Михаилу Яковлевичу. – Ну, что? Работаете? Работайте, работайте! – проговорила она с восторгом, вдруг понижая голос до шепота.

Михаил Яковлевич пожал ей руку с тою неопределенною улыбкою, которою улыбаются люди, когда их напрасно за что-нибудь хвалят или напрасно с чем-нибудь поздравляют, а им еще неудобнее отказываться от похвалы или поздравления, чем принимать их, и они этою неопределенною улыбкою как будто и уклоняются от незаслуженного и вместе с тем дают надежду, что то ли еще будет!

– Знаете, я возрождаюсь! – восторженно продолжала Надежда Сергеевна, направляясь вместе с Михаилом Яковлевичем в залу.

– Ольга Порфировна! – прошептала тетя Фанни с последнею мольбою.

Но Надежда Сергеевна уже входила в залу, и Ольга Порфировна, хотя стоявшая в душе несравненно выше светских приличий, но строго подчинявшаяся им на вечере у губернатора, поспешила вслед за нею.

– Непременно набок, я это чувствую! – мысленно говорила Фанни, догоняя их уже около самого губернатора и раскланиваясь с ним с смущенною и растерянною улыбкою.

– Павел Иванович решительно отказался быть здесь? – спросила Агнеса Алексеевна, успевшая уже одним своим появлением сокрушить больше дюжины дворянских сердец и своими обворожительно томными взглядами и улыбками окончательно погубить мужа в их мнении.

– Мученица! – слышалось со всех сторон, – с ее-то умом и жить с таким глупышом!

– Отказался, – отвечала Поленька, презрительно пожимая плечиками. – Ты знаешь, он наговорил всем дерзостей, назвал…

– Знаю. Ему ничего не дали, и он сердит, это понятно.

– Но какая это низость, Агнеса! Что же после этого для него истина, прогресс…

Вдали, в волнующейся толпе, показался «фигурный» приезжий, губернаторский родня, и, видимо, стремился в их сторону.

– Как ты его находишь? – спросила Агнеса Алексеевна, указывая на него глазами. – Он недурен…

– Ах, что красота! Для меня ничего не значит: я люблю в нем пафос мысли! – отвечала Поленька, расширяя носик, округляя глазки и вызывая сколько коварную, столько же и очаровательную улыбку на прелестные уста Агнесы Алексеевны.

– André, да пойдем же туда! – приставал Камышев к Амосову, сидевшему в угловой комнате. – Ну, что ты тут сидишь один? Там, может, решаются судьбы… Уже Михаил Яковлевич здесь, может, теперь и Роман Аркадьевич приехал… Ну, что тебе здесь сидеть?

– Оставь меня, Алеша, я тут покурю, – отвечал Амосов, уже научившийся, что в обществе ему лучше держаться подальше от жены.

Михаил Яковлевич стоял в диванной перед морским видом Айвазовского, но слезы застилали ему глаза и мешали видеть картину заходящего солнца на море. Перед ним носился незабвенный спокойный образ. Где она? Что она? – спрашивал он с тоскою. И его тянуло непобедимою силою к ней, и шевелилась мысль все бросить по одному ее слову, даже по одному ее взгляду…

– Мечтаете? – спросила с улыбкою губернаторша, сама то и дело принимавшаяся мечтать то у того окна, то у другого, и как будто не удовлетворенная этими мечтаньями.

– Очень хороша эта картина, – отвечал Михаил Яковлевич. – У художника огромный талант.

– Да, – проговорила губернаторша, нетерпеливо обращая глаза на двери. – Я его очень люблю.

– Графиня, – забарабанил не подошедший, а как-то подскользнувший гость либерального направления, которым хотел как можно лучше отличиться, – как же вы переносите весь этот шум, толпу и суету?

– С мужеством, – отвечала губернаторша, улыбаясь.

– Все эти светские фразы, даже все эти украшения – к чему они? Только тяготят! – продолжал он, однако, самоотверженно нарядившийся в жемчужные пуговицы с алмазами и в батистовое белье с колючей оборочкой на груди.

– Мы на это осуждены, – промолвила со вздохом губернаторша, точно, в самом деле, какая-то роковая сила осуждала давать вечера и наряжаться.

– Вы скучаете? – вдруг сказала она, как-то встрепенувшись и с засиявшими глазами. – Пойдемте в залу! Пойдемте!

Она повела либерального гостя и на первых же шагах сумела потерять его между другими либеральными и консервативными гостями.

Роман Аркадьевич входил в главную гостиную. Он был бледнее обыкновенного и казался утомленным. Все глаза обратились на него сочувственно, губернатор встретил его как родного брата, губернаторша приветливо подала ему ручку, затянутую в белую перчатку, и, прикрывая кружевным веером хорошенький ротик, торопливо проговорила:

– Я получила ответ от папа; он надеется к зиме все устроить.

– Вы заботитесь об этом? – промолвил Роман Аркадьевич с видимым только для нее волнением.

– Вы сомневаетесь? – прошептала она с укором.

– Графиня, позвольте мне выразить… – начал вновь прибывший гость, почти разостлавшись по паркету в низком поклоне и вдруг вслед за тем так быстро взмахнув головою, что длинные волосы разлетелись в разные стороны, – позвольте мне выразить…

– Так завтра утром мы подробно переговорим о… о женском комитете, Роман Аркадьевич, – сказала губернаторша, невольно выказывая небрежным поклоном свою досаду длинноволосому гостю.

– Я буду у вас, графиня, в двенадцать часов, – отвечал Роман Аркадьевич с почтительным поклоном.

В очень отдаленной Н-ской улице, на самом выезде из города, у окна низенького темного домика сидела Маша и ждала мужа. Он очень долго не шел, и она все уже передумала, что можно только по этому поводу передумать в благоустроенном государстве.

Но она не плакала, не ломала рук, не приходила в отчаяние. Она точно бросилась и окунулась в целую реку той сказочно-волшебной «живой воды», одними легкими брызгами воскрешающей человека из мертвых и придающей ему такую чудесную силу и крепость, такую живучесть, веселье и бодрость, перед которыми бледнеют и исчезают все житейские страхи и ужасы. Все могло быть, все могло случиться, и страшное горе было для нее возможно, но она чувствовала, что и оно, страшное горе, ее не убьет, а только придаст ей и жизни, и силы.

Ночная темнота уже начинала редеть и, наконец, Маша издали, еще в конце узкой улицы увидала фигуру мужа. Сердце ее встрепенулось, и у нее захватило дыхание.

– Я теперь опять один, – сказал он, сжимая ее руку.

Он был измучен и разбит, и изнемогал от усталости и жажды отдыха.

Уверений в вечной любви, обетов неизменной верности, обыкновенно так щедро расточаемых, не было тут произнесено, но никогда, в самые блаженные минуты своей прежней жизни, исполненной надежд и на себя, и на других, этот человек не чувствовал себя любимее и дороже.

– Верная моя! – проговорил он, приподнимая измученное, но уже воскресающее лицо, – я опять буду бодр и силен.

– Я знаю, – ответили ему без слов глубокие, спокойные и нежные глаза.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 338 – 341.