6

Владимир Пасько

Десантник, не взирая на молодость и малую жизненную опытность, предугадал правильно: все, что мы видели, действительно осталось в нас. Потому что в Союзе оно мало кому было нужным и интересным. По крайней мере простому советскому труженику – строителю коммунизма. Во-первых, – судя по газетам, там, в Афганистане ничего особого не происходит. Поэтому о чем тут рассказывают эти подвыпившие пацаны, о каких рейдах, о каких засадах, о каких боях – непонятно. Врут, должно быть, цену себе набивают.

Во-вторых, воспитанный на советских фильмах о Великой Отечественной войне с их горами трупов и реками крови, советский человек послевоенного образца уверовал, что война – это и есть то, что в кино. И это не так уж страшно – Горы трупов и Море крови. Так и должно быть – бойня с утра до вечера. И каждый день. И все это естественно – на то и война, все это вполне можно пережить. И должно. И ничего особенного в том нет, что конкретной юной душе приходится проливать кровь себе подобных во имя каких-то отвлеченных идей общественного устройства всего Мира. Так надо. И раз ты Советский человек – значит должен.

Поэтому не служивший в армии маменькин сынок с ухмылкой спрашивал своего сверстника-«афганца»: «Ну и скольких ты укокошил?» (ухлопал, шлепнул и т.п.) И, услышав правду, презрительно кривил губы: «Подумаешь, тоже мне – герой…» Не понимая цены единственной и неповторимой человеческой Жизни, которую ему никогда не приходилось ставить на карту. А тем более свою…

Потом, с наступлением перестройки и гласности, когда завеса замалчивания над этой войной приоткрылась, вступила в силу третья причина неприятия, которая вскоре стала доминирующей – «простой советский труженик» никак не мог смириться, как же это так – такие же, как я – но вроде бы и не такие, чем-то заслуженные, чего-то требуют, какого-то уважения, каких-то льгот. Зависть – черта национальная… Ну а родное Отечество изображало в отношении «афганцев» позицию, вульгарно, но верно определяемую в народе как и «вашим», и «нашим». Больно много уж вас, дескать, стало. Признай во весь голос – так тогда надо и войну признать. А как ее классифицировать? Как агрессивную – нельзя. А как освободительную – не получается. Это во-первых. Во-вторых – надо тогда взаправду что-то дать, посущественнее, чем кликуха «воин-интернационалист». А дать-то нечего; потому как страна развитого социализма уже начала вступать в эпоху экономического кризиса. Который надолго пережил и саму страну Советов, и сейчас успешно продолжает держать за глотку своей костлявой рукой большинство стран бывшего и тогда, казалось, нерушимого и непобедимого Союза.

Но лихой десантник, не зная тогда ни своего личного, ни «общественного» будущего во всей его сомнительной красе, благодушно выводил:

Сегодня письмо домой напишу я:

«Родные! Я жив и здоров, как всегда.

Здесь горным воздухом очень часто дышу я,

И с неба счастливая мне светит звезда».

Он и не догадывался, что если бы написал что-либо иное, нежели про горный воздух, то его письмо просто не дошло бы до адресата. Затерялось, так сказать. Как целый ряд писем Шеремета друзьям. Которые вызвали раздражение цензуры своей двусмысленной иносказательностью. «Вроде бы и ничего запретного, но…» Так лучше – в корзину (печку, мусорку или куда там они еще их девали, эти «неудобные» письма).

Откровенничать можно было лишь в песнях, да и то лучше с усмешкой, весело:

Сегодня ровно год, как я попал сюда –

В провинцию Кунар, в Асадабад.

И этот день я не забуду никогда,

И не забудет названный мой брат.

А кто же его забудет, этот день? Уж больше двадцати лет прошло, а Шеремет до сих пор помнит – 29 мая 1982 года. День убытия точный – надо вспоминать, а этот в памяти – навечно, пока жив.

Ты помнишь, брат, как в марте дали нам приказ:

Вам ехать надо, мол, в Асадабад.

Но будьте осторожней – там сейчас как раз

Басмач Мавли-Хусейн собрал отряд.

Конечно, «помнишь, брат». Только вы, парни, ехали в Асадабад, на границу с Пакистаном, а он – Шеремет – в Баграм, в провинцию Парван. Целую неделю, правда, проторчал в Ташкенте в ожидании аудиенции у генерала, начальника одного из управлений штаба ТуркВО. Только затем, чтобы выслушать пятнадцатиминутный монолог этой посредственности, разыгрывающей из себя роль государственного мужа, о сложности обстановки и важности миссии, возлагаемой на Шеремета. О «высоком доверии партии и правительства». Как будто Владимир без него всей этой муры не знал.

А «за речкой», как говаривали в Ташкенте, тем временем началась Панджшерская операция и всю военно-транспортную авиацию бросили на доставку боеприпасов, перевозку личного состава временно прекратили. Шеремет был вне себя от злости. Он изучил уже все, что в Штабе округа было известно о его дивизии. А в очереди на бюро пропусков узнал даже и то, к чему он тогда как-то еще совсем был готов. То есть знал и понимал, что так может быть, но скорее умом, чем сердцем. Когда у молодого парня в штатском, мающегося с ним здесь, чтобы попасть в управление кадров округа, вдруг заскрипел протез на ноге. На деликатные расспросы Шеремета парень объяснил, что он старший лейтенант, теперь – в отставке, списан вчистую, так как подорвался в Афганистане на мине. Сейчас вот «пробивает» себе пенсию, собирает бумаги. Но даже в Штаб округа прорваться не может, так как не знает, к кому конкретно обратиться. А иначе, просто по проблеме, заказ на пропуск не принимают и внутрь не пускают. Бюрократический круг замыкается. Шеремет не выдержал, нашёл ему телефон дежурного по Политуправлению: «На, звони. В конечном итоге они тебя сюда послали – пусть они тебе и помогают». Старлей лишь благодарно улыбнулся. А вскоре, сияющий, заковылял с пропуском через КПП. Он еще не знал, что пока оформит свою пенсию – они с его лица улыбку сотрут. На долгие годы. Не думал тогда, что с ними, «афганцами», так будут обходиться в мирной жизни и сам Шеремет.

Он ведь только начинал, витал в своих архаичных представлениях о воинской службе и воинском долге и пока что все еще торчал в Ташкенте. Ему уже до чертиков надоело коротать вечера в кафе в Центральном парке Ташкента. Наблюдать за бокалом теплого паршивого пойла местного винзавода, гордо называемого «Советским шампанским», как отводят душу перед отъездом в Афган доблестные советские офицеры. Их почти безошибочно можно было различить: кто едет туда впервые, а кто – возвращающиеся командированные оттуда. Новички – те преимущественно тупо пьянствовали в кругу себе подобных, сетуя на свою судьбу, побаиваясь грядущего и твердо зная, что там сухой закон и такого количества выпивки и за такую цену там не будет. Поэтому – гуляй, Вася! Командированные те пили тоже, но чаще в компании с проститутками, надеясь убить таким образом сразу двух зайцев. В Советском Союзе проституция в те времена была явлением весьма ограниченным и нетипичным, поэтому Шеремет с удивлением разглядывал довольно страшненьких «жриц любви». Клюнуть на такое можно было лишь крепко спьяну или с большой голодухи. Причем, что примечательно – все они были европейского типа, ни одной местной. Советская Средняя Азия официально в аллаха не верила, но законы мусульманские соблюдала.

Наконец местные друзья-товарищи помогли и усадили его в тяжелый транспортный Ил-76, груженый авиабомбами. В порядке исключения. И тут Шеремет впервые после встречи с тем старлеем с протезом вместо ноги близко столкнулся с этой войной. С ним в самолете летела группа альпинистов, которым была поставлена задача извлечь из какого-то горного ущелья летчика из подбитого истребителя-бомбардировщика. Или то, что от летчика осталось. Они уже выполняли подобное задание, поэтому волновались не очень. Просто были собранно-озабоченными, как перед большой серьёзной работой.

Часы необычного полета пролетели довольно быстро и вот, наконец, раскаленная солнцем бетонка аэродрома в Баграме. Над которой извилисто струился раскаленный воздух. Домики и самолеты на краю аэродрома смотрелись в нем, как через дрожащее полупрозрачное стекло. Сухой жар враз обдал тело. Сауна, мелькнуло в голове. Только в сапогах и без бассейна…

Ну а потом – потом настали будни. Как и у этих ребят.

В отряде, то есть, в банде – даже пушка есть,

Два миномета и один мулла.

Ну а душманов столько, что совсем не счесть,

Какая ж нечисть там их развела?

Вопрос, в принципе, риторический. Рядом – Пакистан с его лагерями для афганских беженцев и центрами боевой подготовки, по – «ихнему» – моджахедов, по – нашему – душманов или басмачей. Граница – практически открыта. Так что – почему бы и нет? Тем более, что пуштуны – это как бы один народ, волею судьбы и прихотью истории разделенный между двумя странами – Афганистаном и Пакистаном. На окраине Кабула каждую весну появлялись палатки кочевников. И кто с уверенностью мог сказать, кто из этих пуштунов – афганец, а кто – пакистанец? Не говоря уже о других местах, с более свободным режимом передвижения? Они так кочуют веками…

А помнишь, брат, в апреле было трудно нам –

Нас басмачи пытались разгромить.

И в перестрелках мы делили пополам

На жизнь надежды тоненькую нить.

«На жизнь надежды тоненькую нить…» Хорошо сказано, за душу берет. Но разрушало эту душу там, в Афгане другое – постоянная и неизбывная угроза этой жизни. Которая таилась везде: и на дороге, по которой ты сто раз до Того проезжал, и в дукане, в котором ты сто раз бывал, и на боевой операции, счет которым ты ведешь уже даже не на пальцах. А тем более при налете на твой опорный пункт. Когда…

И каждый раз из окон, прямо из пулеметов

Отстреливались мы от басмачей.

Они ж всегда в таких лихих налетах

Теряли своих лучших сволочей.

Совершенно очевидно, что душманам отнюдь не улыбалось терять своих лучших… Поэтому налеты на наши опорные пункты случались не так уж часто. И преимущественно пришлыми бандами. Свои, местные, побаивались ответной лавины огня. Но при случае – не упускали и они. Шеремет вспоминает, как по дороге на Суруби поздно вечером зажали один из наших взводных опорных пунктов. Или, как их потом стали называть, сторожевых застав. И если бы не подоспела группа офицеров штаба дивизии, проверявших как раз службу на маршруте – несколькими «цинками» стало бы больше. Особо отличились тогда братья Головкины – капитан и лейтенант, из семьи кадровых и потомственных военных. Оба – настоящие профессионалы военного дела. И военной службы в целом. Они ворвались на территорию окруженного ВОП’а на одной «бээмпэшке» и своим бешеным натиском сбили боевой пыл «духов». Ну а там и остальные подошли. Повезло ребятам. И тем, что тогда на Суруби, и тем, что сейчас в песне:

Но вот Мавли-Хусейну надоело воевать

Решил он в Пакистан перемахнуть.

На это нам, конечно, с братом наплевать –

И мы не прочь немного отдохнуть.

Но пока на востоке Афганистана, на границе с Пакистаном ребята получили передышку, в остальных местах продолжали воевать. В том числе такой же «дэшэбээровец», но судя по голосу – постарше, должно быть, ротный. И слова, и тон – и конкретней и решительней, и позабористей. Без околичностей, ближе к теме…

Дэ Рэ А – много гор и высоких перевалов.

Среди них – Карманджор,

лазурита там – навалом.

А еще – басмачи, нам их надо выбивать.

Басмачи Афгана, вашу… мать!

Да… Басмачи – они всюду, и выбивать их надо, естественно, отовсюду. А вот лазурит – это только там, в Панджшере. Говорят – Ущелье Пяти львов, если по-русски. Ну а лазурит – это камень легендарный. Среди «шурави» была распространенной уверенность, что именно на деньги, вырученные от продажи этого камня «король Паджшера» Ахмад Шах Масуд содержит свою «армию». Которая, в свою очередь, прочно удерживает Панджшер и не пускает туда уже не один год ни центральную власть, ни «шурави», ни вооруженные формирования других вожаков афганской контрреволюции. Ну а на самом перевале Карманджор –

Там душманский отряд под командою Булдода.

А у них, говорят, ДэШэКа и минометы.

Только нам – «парванист»,

нам на это – наплевать.

ДэШэКа Афгана, вашу… мать!

Ничего не скажешь – молодец ротный: и слова, и тон – речи не юноши, но мужа. Вот только, чтобы на ДэШэКа вертолетному десанту «наплевать» – это еще как сказать. Шеремет вспомнил свои вылеты в горы на вертолете в ходе боевых операций. Как летчики частенько бросали свои вертолеты в крутые виражи, едва не задевая склоны ущелий, на которых то тут, то там вспыхивали оранжевыми гвоздиками пулеметные очереди. Одна, хотя бы короткая – но в цель, по летчикам или по движку с лопастями – и всем конец. При попадании просто в фюзеляж – похороны в индивидуальном, так сказать, порядке, кому как повезет. Шеремету везло, хотя предупреждения – зарубки на память Судьба делала. После одного из таких полетов, уже по приземлении, заметил в соседнем сиденье, рядом со своей сумкой дырку. Просунул палец, повертел, нашел глазами отверстия в фюзеляже. Нет насчет «парванист» – это, конечно, десантник загнул. Быть безразличным к этому нельзя. Иное дело – привыкнуть. Потому что воевать-то все равно надо:

Вот ракета пошла – начинаем мы работу,

Лезем прямо с борта под огонь их пулеметов.

Вот теперь – поглядим, кто умеет воевать.

Перевал, твою Афгана… мать!

Относительно «поглядим, кто умеет воевать» – это с какой стороны смотреть. Такой и результат увидишь. Если с нашей – так вроде бы это мы им «дали», и перевал взяли, да еще с лазуритом заодно. Если ж с их стороны взглянуть – так это они оказали упорное сопротивление, нанесли урон наступающим «шурави» и планомерно отошли на заранее подготовленные позиции с целью сохранения живой силы. Чтобы на следующий же день после нашего ухода восстановить все, как было.

Но это будет только завтра. А пока:

Нас обед застает запыленных и уставших.

Водка нас не берет,

так что молча пьем за павших.

Но зато Пакистану лазурита не видать.

Пакистан, твою Афгана… мать!

Шеремет вспоминает, как в одной из операций удалось захватить целый караван с лазуритом, направлявшийся в Пакистан. Добычу отправили в штаб дивизии, в Баграм. Пока додумались организовать надлежащий контроль и охрану – половину растащили. Говорили, что весь груз стоил десятки, если не сотни тысяч долларов. Ну да кто мог тогда точно знать? А потом – и подавно, что правда, а что – обыкновенные «военные байки»?

И вернувшись домой, чтоб не все было забыто,

Мы захватим с собой по кусочку лазурита,

Чтобы вспомнив, как было,

с усмешкой мог сказать:

Лазурит, твою Афгана… мать!

У многих наших первоначально жадно блестели глаза: золото! Но вскоре успокоились: просто вкрапления каких-то солей. Но все равно – красиво. Шеремет тоже прихватил с собой кусок красивого камня. И он долго лежал у него на стеллаже с книгами, притягивая взор своей густой синевой с редкими яркими золотистыми крапинками. Пока не выросла старшая дочь и не отдал ей – на счастье.

Послесловие из дней нынешних: «Лазурит (ляпис – лазурь), минерал подкласса каркасных силикатов, – синий, зеленовато-голубой… Ценный поделочный камень; природная синяя краска (ультрамарин)» – Советский энциклопедический словарь, изд. 4-е, 1988 г., с. 683. Просто и прозаично… Это для тех, кто не знает, кто не был. А для нас, кто был, по-прежнему – «Лазурит,… Афгана,…!» Хоть и не так научно и правильно, зато по-нашему, по-мужски, по-«афгански».

Война войной, а обед – по распорядку, так говорилось в одном из популярных фильмов советской поры. Рано или поздно любая боевая операция закачивалась и для «пехоты», и для танкистов, и для разведчиков, и для авиаторов. Части и подразделения, наполняя воздух ревом моторов, гарью выхлопных газов и пылью пройденных дорог, извилистыми змеями втягивались в ворота своих обнесенных колючей проволокой, малозаметными препятствиями и минными полями военных городков. Все, дома…И одной из главных задач остававшихся в ППД было подготовиться к встрече возвращающихся воителей и, в первую очередь, «организовать помывку личного состава, прибывшего с операции, в бане». То есть обеспечить то, к чему страстно взывал молодой голос на мотив соответствующей песни Владимира Высоцкого – «Протопи-ка ты баньку, хозяюшка…»:

Протопи-ка ты баньку, Васильевич –

После рейда я пылью припал.

И заставь нам столы маслом сливочным –

Я давненько его не едал.

Тому, кто здесь не бывал, трудно было понять. Потому что в Союзе это уже давно было не в диковинку – там давно каждый мало-мальски уважающий себя воинский начальничек, а тем более настоящий отец-командир заводил себе в качестве непременного атрибута своей самодержавной власти так называемую «сауну» или попросту «баньку». И все любили это занятие – хорошо попариться в баньке, выпить, закусить… Но в Союзе банька была баловством, а здесь – одной из тех немногих отдушин, которые позволяли человеку продолжать чувствовать себя человеком, одним из немногих уголков, где он мог отдохнуть и физически, и, как это ни кажется странным, морально. «Банька» была одним из едва ли не главных удовольствий для солдата или офицера на этой чужой земле, а тем более после боевой операции.

Понятными и близкими для любого «афганца» были и кулинарно-гастрономические пассажи прибывшего с операции воина-интернационалиста:

А консервы запрячь-ка подальше с глаз –

Не могу я спокойно смотреть

На ставриду в известном всем соусе,

Овощную проклятую смесь.

Банки с этими консервами катались по полу в боевых машинах, пришедших с операции, валялись где попало в парках, ящиками стояли при входе в любую столовую – бери, кто сколько хочет и может, но никто их не трогал. И в то же время многие солдаты, особенно из молодых страдали недостаточностью веса. И клички – обращения типа «Ну ты, скелет! (доходяга, дистрофик и т.п.)» в солдатской среде были не редкость. В чем причина этого парадокса? Очевидно, эти вполне доброкачественные продукты не могли удовлетворить потребности организма человека в условиях экстремальных нервно-психических и физических нагрузок, которым подвергались люди во время боевых операций. А тем более еще не окрепшего, растущего, созревающего организма восемнадцати – двадцатилетнего юноши.

Но кому до этого было дело? Ведь те, от кого зависело решение этого вопроса, рыбные консервы, если и употребляли, то «не ниже» лосося в собственном соку. Ну а их детей «дистрофиком (скелетом, доходягой)» вряд ли кто смог бы назвать даже при большом воображении. Поэтому неповоротливая военная машина так и не смогла как-то улучшить качественную сторону питания, от которой больше всего страдали простые солдаты и офицеры.

И они мечтали о вкусной – нормальной еде и находили выход, кто как умел. Как эти ребята, например:

Отвари нам картошки с бараниной

Из душманских лохматых овец

И чаек поднеси нам заваренный

Для согреву застывших сердец.