7

Владимир Пасько

Скот в Афганистане, как и другое продовольствие для своей армии, мы не закупали – самим местным жителям едва хватало. Ну а того, что доставляли самолетами, явно не хватало нам. Да и условия для хранения мороженого мяса были далеко не во всех отдаленно стоящих подразделениях. Поэтому находили выход, кто как мог. В частности, воспетая здесь баранина – это так называемые «трофеи». Подстрелить «лохматого душмана», как говаривали некоторые «шурави» из не особо щепетильных, было достаточно частым способом разжиться мясом. Как относилось к этому местное население, догадаться нетрудно…

Гастрономическая тема продовольственной службы уступила место банно-прачечным аспектам вещевой службы.

И белье постели белоснежное –

Мы отвыкли от смены белья,

Сколько дней уж тела наши бренные

Обнимала чужая земля.

Белье после армейских «МПП» – механизированных полевых прачечных, – можно было назвать белоснежным только с натяжкой или в кавычках, но это все же лучше, чем без него вовсе, да и не одни сутки.

Потряслись в «бэтээрах» немало мы

По афганской проклятой земле,

Под ее каменистыми сводами

Вспоминали не раз о тебе.

Эта одна короткая строчка – «по афганской проклятой земле», – для раскрытия сути проблемы, причин нашего поражения в Афганистане значит больше, чем тома научных трудов профессиональных историков. Если они когда-нибудь будут написаны про эту русско-афганскую войну. Для нас эта земля с «ее каменистыми сводами» была проклятой, а для них – родной. А «родное» удерживают всегда с большим упорством, чем добывают «проклятое». Но до понимания этого, а тем более до развязки было еще минимум пять лет. Поэтому лучше уж послушать, почему мужественные мотострелки вспоминали на операции своего старшину:

За матрацы в машинах – спасибочки,

И патронов немало ты дал,

И гранаты как спелые семечки

Раскидали по всем кишлакам.

Гражданскому люду и нынешнему воинству трудно понять, почему «за матрацы в машинах» надо так проникновенно благодарить. Для этого им нужно сначала объяснить, что по существовавшим тогда положениям наша армия в Афганистане боевых действий как бы не вела. И жила по законам мирного времени. По которым матрац – имущество ценное и вывозу из казармы не подлежало. А как будет спать ночью в «бронеобъекте» ранней холодной весной доблестный защитник южных рубежей нашей Великой Родины – это никого не волновало, кроме самих этих бедолаг и их непосредственных командиров. Поэтому матрацы, одеяла и подушки вывозили на операцию самовольно, на свой страх и риск. И под материальную ответственность командиров рот со старшинами. Как «крайних», «стрелочников» за то, что где-то в Москве в Штабе тыла ВС СССР кто-то не хочет решать элементарный вопрос. Ввиду его якобы пустячности и незначительности.

Зато патронов и гранат было действительно вдоволь. Шеремета это поразило сразу по приезде в Афганистан – уйма оружия и боеприпасов при самом примитивном их учете и вовсе без оного. «Стволы» – те еще как-то учитывались, а вот патроны и гранаты – те действительно, как семечки. Да и то – офицеры сплошь и рядом брали из практически неохраняемых пирамид первые попавшиеся автоматы и пистолеты. Но только не свои, чтобы потом не чистить. Правда, это только на какой-нибудь кратковременный и незначительный выезд. На настоящую операцию каждый брал с собой свое, родное. Элементарный порядок начали наводить только летом 1982 г. – на третьем году войны. Да и то…

Шеремет вспоминает, как он, вскоре после своего прибытия, в комнате дежурного по подчиненному ему батальону обратил внимание на огромный, как комод, ящик. Приказав открыть его, он обнаружил диковинную картину: ящик был навалом, вперемежку набит всяческим оружием и боеприпасами – и нашими, и трофейными. И никто толком не мог сказать, сколько тут чего есть и кому оно принадлежит. Как выяснилось – это оружие, снятое с раненых и убитых солдат и офицеров, преимущественно наших. Но самое диковинное: попытка сдать все это на дивизионные склады встретила ожесточенное сопротивление артвооруженцев. Тех, кто должен был бы, казалось, это только приветствовать. Но, как выяснилось, они все это оружие давно списали в безвозвратные потери и возиться с ним по новой им было как-то ни к чему. Зачем? Сколько надо – столько из Союза и привезут.

Вот и раскидывали гранаты, как спелые семечки – по всем кишлакам. Да еще и на доброе надеялись:

Пусть взойдут теперь всходы весенние

На разбитых душманских телах,

И с веселой и мирною песнею

Встретит утро свободный кишлак.

Господи, как мы были наивны, это не то слово, – скорее, страусами, прячущими головы в песок. Да с чего им веселиться-то? Ведь «эти разбитые душманские тела» – это тела их сыновей, мужей, братьев, отцов. Шеремет вспоминает карты наших разведчиков и «особистов» с нанесенной на них обстановкой о противнике, которые он не раз видел в ходе операций. Да это же сплошная синева, сплошной синий фломастер, за которым основы карты не видать. Всюду враг! А мы еще хотели выиграть!

Не вышло. Ничего не вышло. По крайней мере, путного и доброго. «На разбитых душманских телах» взошли лишь новые поколения молодых афганцев, которые просто не знают, что это такое – мир. Ибо они выросли во время войны и на войне. И война для них – привычное, если не единственное состояние существования, которое они знают. А на войне – не до веселых и мирных песен. Тут в ходу песни или горькие, или лихо-победные. Но даже победные, как эта, например, тоже порой таят в себе нотки горечи:

Только вот, Александр свет Васильевич

Сухпайка ты нам дал некоплект,

И «сгущенку» так нами любимую

Не едали мы даже в обед.

За «сгущенку» всерьез разобиделись:

Что за жизнь без «сгущенки» для нас?

Просим впредь Александр свет Васильевич

Регулярно в паек ее класть.

Не ходившему летом в Афгане, на многодневные «боевые», в горы или в пустыню, трудно понять эту детскую страсть к сладкой «сгущенке» у взрослых мужчин, привычных к горьковатому привкусу пота и солоноватому – крови. Для них, казалось бы, в обед в самый раз был бы хороший кусок мяса, а они по «сгущенке» плачут. Но все дело в том, что в ходе изнурительных бесконечных погонь за постоянно ускользающим противником, да еще под палящим солнцем, этот кусок мяса в обед просто не лез в глотку. Тем более в виде мясных или мясорастительных консервов типа «говядина с перловой кашей». Хотелось одного – лечь, упасть, желательно в тенечек, отдышаться, расслабиться, вдоволь попить. И чего-нибудь сладенького, легонького, чтобы и не много съесть – и силы враз прибавились. Аристократический шоколад в паек не входил, покупать – не всем по карману. Да и плавился в вещмешке, согреваемом с одной стороны горячей потной спиной, а с другой – жарким афганским солнцем. Ну а «сгущенка» – в самый раз, всасываемость в желудке и усвояемость – чуть не моментальные, по живительному действию – почти что внутривенная инъекция глюкозы.

Но если «сгущенка» для воина-афганца такой незаменимый продукт, то почему, спрашивается, ему надо так умолять старшину «регулярно в паек ее класть»? Что, могучая Советская Родина не в состоянии была обеспечить свою небольшую воюющую армию таким немудреным продуктом? И в состоянии, и обеспечивала. Но «сгущенку» любили не только советские воины, но и все афганское население. Как и сигареты, и многое другое, что поступало на снабжение советских войск. А поэтому нашу армейскую «сгущенку» и сигареты «Столичные» чаще можно было увидеть в афганских дуканах, нежели в рюкзаках уходящих на боевые действия солдат и офицеров. Шустрые «александр свет васильевичи» на всевозможных участках войскового хозяйства – от ротной каптерки и до армейского склада, – разворовывали и распродавали все, что могли: от банки «сгущенки» и до целых грузовиков с имуществом. В целости и сохранности на складах валялись лишь штабеля всевозможных рыбных консервов и «овощная проклятая смесь»: они почему-то совершенно не пользовались успехом у афганцев, так что продать их не было никакой возможности.

Не в силах искоренить целиком это всеобщее разворовывание, некоторые боевые командиры пытались вводить его хоть в какие-то разумные рамки. Шеремет хорошо помнил, как комдив требовал от тыловиков за счет замены продуктов создавать для обеспечения боевых подразделений, уходящих на операцию, повышенные запасы «сгущенки», сахара и т.п. Очевидно, в части, где служил автор песни, до этого не додумались…

Но славянская душа отходчива, да и «Александр свет Васильевич», очевидно, был все же в целом отнюдь не самым худшим старшиной. Поэтому:

А теперь: протопи-ка ты баньку нам –

После рейда я пылью припал,

Не жалей на столы масла сливочна –

Я давненько его не едал.

И наконец, с чувством:

Протопи – затопи, протопи – затопи,

Протопи – и – и – и!

Ну а после баньки – и поесть, и попить, и не только чаек, и… Словом – отдохнуть, кто и как хочет и главное – сможет. В другой песне, у Владимира Высоцкого по этому поводу поется:

А ежели останешься живой –

Гуляй, рванина, от рубля и выше.

Грубовато, но в принципе верно. И гуляли – тоже. Шеремет вспомнил одного из лучших командиров полков той войны – подполковника Вертинского Евгения Васильевича. Который, едва заведя полк в расположение, сразу направлялся в баню. Где и проводил большую и лучшую часть своего мирного времени в Афгане. Но только пока не поступила команда готовиться к новой боевой операции. Тогда он быстренько трезвел, вылезал из бани или своей берлоги – заглубленного в землю кунга, на свет Божий и вновь начинал командовать своим полком. Да еще как командовать: мало кто из командиров полков мог похвастать золотой звездой Героя Советского Союза на груди своей и груди своего комбата капитана Руслана Аушева, да еще орденом Красного Знамени на Боевом знамени своего полка. Не зря первый заместитель командующего 40-й армией генерал-лейтенант Виноградов, один из главных непосредственных руководителей боевых действий в Афганистане в то время, побывав как-то в том полку в пункте его постоянной дислокации, в сердцах заявил его командиру: «Слушай, Вертинский: как командир полка военного времени ты – золото, ничего не скажу. Но как командир полка мирного времени ты – г…». Недвусмысленно характеризуя этим порядок в полку и его обустройство. Но вот что удивительно: при все своей кажущейся лихой безалаберности, что касается боевых действий, то Вертинский держал все свое тыловое военно-полевое ворье в ежовых рукавицах. И порядок у него в полку был железный. Его солдаты и офицеры не жаловались на отсутствие «сгущенки» и сахара, боевые машины не останавливались из-за пустых баков от нехватки горючего, в эфир не летели истеричные просьбы срочно подать по воздуху боеприпасы, продовольствие и т. д. и т.п. Все это было заранее собрано, загружено, принайтовано на «бронеобъектах», спрятано внутрь, за броню, и все с запасом, без упования на «дядю».

Где-то он сейчас, подполковник Вертинский? Шеремет виделся с ним в последний раз на операции в Ниджрабе летом 1982 года. Когда он только начинал свою службу в Афганистане, а Вертинский ее заканчивал. И называл себя «советником командира полка». Ибо его «заменщик» уже и прибыл, и принял полк от него. И Вертинский в принципе мог бы на эту операцию уже не ходить и не рисковать. Вернее даже – должен был не ходить, ибо юридически полк сдал. И если бы с ним не дай Бог что случилось – его семья могла бы иметь проблемы даже и с оформлением пенсии. Но он – «парванист», – пошел. Пошел на эту операцию только затем, чтобы подстраховать нового командира в этом первом для него бою. И чтобы тот не положил по неопытности лишних его ребят.

Они сидели с Шереметом в душном кунге, пили противный теплый спирт и закусывали такими же невкусными мясорастительными консервами. И говорили. Один – расспрашивал о мирной жизни, что за городок Белгород – Днестровский, куда он должен был убыть по замене. Другого интересовало, что же здесь за война. Это была его первая крупная боевая операция. Как давно это было! Еще в советские времена Вертинский закончил Академию Генерального Штаба, стал генерал-лейтенантом. Потом пошел, говорят, еще выше, дорос до заместителя министра по чрезвычайным ситуациям. Где-то он сейчас? И помнит ли ту свою последнюю боевую операцию? Наверное, помнит. Потому что и первая, и последняя – не забываются. Иное дело – помнит ли его, Шеремета. Ну, это вряд ли. Время неумолимо стирает и имена, и лица, и даже сами факты, оставляя лишь их более или менее целостные и отвечающие истине фрагменты. Хорошо, что у него если и нет дневников, то есть хотя бы вот эти песни – достаточно прочная опора для ненадежной людской памяти.