62. Переговоры о капитуляции
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Прошел день, но ни Богдан, ни другой кто из казацких старшин не подымал с Чарнецким никаких разговоров о перемирии. Его угощали, окружали возвышенным почетом, даже, к изумлению самого Чарнецкого, допустили свободно расхаживать по всему лагерю – словом, обращались с ним, как с почетным гостем, но отнюдь не как с послом.
Между тем для Чарнецкого, после вчерашнего происшествия с письмом, не оставалось уже никакого сомнения в безнадежности положения польского войска. Письмо к гетманам перехвачено; другого гонца нет никакой возможности послать, так как лагерь оцеплен казацкими войсками со всех сторон. Не получая никаких известий, гетманы подумают, что войска углубились к самой Сечи, а тем временем припасы здесь выйдут, лошади станут падать, воды нет, а прорваться невозможно. Каждый день только близит их к гибели…
«Выбирать нельзя и не из чего, – повторял сам себе несколько раз Чарнецкий, обдумывая положение своего войска, – придется или согласиться на условия, предложенные подлым холопом, или умереть. Но умирать из-за этого хамья, геройство показывать перед рабами? Нет, это уж слишком! Лучше уступить им, а, соединившись потом с гетманами, отплатить за все это в сто тысяч крат!» И так как Богдан не делал решительно никаких намеков на переговоры, то Чарнецкий решился в последний раз подавить, свою шляхетскую гордость и заговорить самому о перемирии.
На следующее утро, когда Богдан сидел в своей палатке с Кречовоким, Богуном и Кривоносом, казачок, приставленный к Чарнецкому, подошел и доложил, что пан посол польский желает говорить с гетманом о войсковых делах.
– Ишь, – усмехнулся едко Богдан, – знать, допекло до живого ненавистника нашего, коли он сам идет просить мира у подлого казака! И, обернувшись к джуре, он прибавил:
– Скажи, что мы ждем пана посла, да приказать просить сюда всю генеральную старшину,
– Так-то, – заметил и Кречовский, – уж, верно, никогда не думал вельможный пан Чарнецкий, что доживет до такого дня. Вот и откликнулись кошке мышиные слезки.
Но Кривонос не произнес ни слова, а только молча потупил свои злобные глаза.
Когда Чарнецкий вошел в палатку, Богдан уже сидел, окруженный всеми своими сподвижниками. Лицо его было гордо и сурово, в руке он держал украшенную каменьями булаву. Это уже был не прежний, радушный хозяин, – это был победитель, принимавший побежденного врага.
Чарнецкий окинул взором все собрание и, сделавши несколько шагов, остановился.
В одно мгновенье весь ужас этой картины встал перед его глазами: он, вельможный шляхтич, рыцарь, прославившийся в стольких победах, гордый своими славными предками, просит мира у подлого хамья, у своих конюхов, поваров, псарей, которых он сам запарывал, которых… которых… – судорожная спазма сжала его горло… Несколько мгновений Чарнецкий не мог произнести ни одного слова. Наконец, он сделал над собою страшное усилие и заговорил сухо и отрывисто:
– Гнусная измена довела нас до… до… истощения… гонец наш перехвачен… мы отрезаны от помощи… положение наше почти безнадежно… Этого не к чему скрывать. Вы это знаете сами. А потому я спрашиваю от лица ясновельможного региментаря: что угодно потребовать от нашего войска? Мы постараемся выполнить ваши требования, если только они не окажутся слишком тяжелыми и оскорбительными, потому что в противном случае у нас все-таки остается еще один исход…
Несколько мгновений все молчали, и вот заговорил Хмельницкий. В голосе его теперь явно звучали ненависть и презрение.
– Правду сказать, – начал он, смеривая надменную фигуру Чарнецкого гордым взглядом, – мне нет никакой необходимости делать вам какие-либо уступки. Что же с того, что вы проиграли битву и валите всю вину на какую-то измену? Должны ли мы из-за этого быть снисходительными к вам? Клянусь моей совестью, нет: этому не учили нас наши общие полководцы, да и пан полковник соглашался в этом с ними всегда! Толковать же с вами о наших делах мы не можем, так как у вас нет в лагере ни сенатора, ни уполномоченного, которому мы могли бы объяснить, что принудило нас поднять оружие. А снизошел я к вашему желанию войти с нами в переговоры только потому, что мне жаль вас, вельможные паны.
Губы Хмельницкого искривились змеиною улыбкой; Чарнецкий вспыхнул, но не проронил ни слова.
– Мне вашей крови не нужно, – продолжал снисходительным тоном Богдан, – отдайте мне ваши пушки, боевой припас и знамена, и идите себе спокойно домой.
– Знамена?! – вскрикнул невольно Чарнецкий и затем прибавил глухим, упавшим голосом: – Нет… это невозможно… никогда!..
– Как угодно вельможному панству, – ответил спокойно Богдан, – об этом мы не хлопочем, так как все равно через два дня все они будут в наших руках.
Наступила долгая пауза.
Наконец Чарнецкий произнес с усилием:
– Я передам региментарю ваши условия. Прошу отпустить меня теперь в мой лагерь.
– Не к чему вельможному пану утруждать себя таким делом, – усмехнулся Богдан, – найдутся у нас и более молодые, что передадут пану гетману наши слова.
– Как? – отступил в изумлении Чарнецкий, словно не понимая слов Богдана.
– А так, что мы уже выбрали своих казацких послов.
– Не забывайте, что я посол и что особа моя священна!
– Как лучшее сокровище, а потому мы и хотим ее сберечь у себя.
– Так, значит, я в плену? – рванулся Чарнецкий с, бешенством к своей сабле, но сильная рука Кривоноса опустилась на его руку.
– Помилуй бог! – воскликнул насмешливо Богдан. – За гостеприимство так вельможные паны не платят! Но не гневайся, вельможный пане, ты не в плену, а в гостях, в почетных гостях!
Тем временем, пока Чарнецкий сидел в почетном плену у казаков, положение дел в польском лагере становилось с каждым часом все хуже и хуже. Войска казацкие окружили их таким тесным, неразрывным кольцом, что прорваться сквозь него не было никакой возможности. Никто из жолнеров не смел показываться на, валах. Все ожидали с минуты на минуту прибытия татарских загонов, а расположившиеся у окопов казаки изливали в самых едких насмешках и угрозах все те горькие обиды, мучения и поругания, которыми их довели до безумного отчаянья паны…
Бледный, убитый, с широко перевязанною головой, сидел в своей палатке молодой полководец. Из-под приподнятых пол входа ему была видна почти вся площадь лагеря. Бездейственно стояли на опустевших валах брошенные лушки. Неподвижными группами, словно живые трупы, лежали то там, то сям и раненые, и просто изнемогшие от жажды жолнеры. На их землистых лицах с запекшимися губами и ввалившимися воспаленными глазами лежал отпечаток какого-то смертельного, дошедшего до полной апатии утомления. Казалось, ворвись войско казацкое сейчас же в лагерь, никто из них не был бы в состоянии даже поднять оружие для защиты себя. Страшные терзания жажды наложили свою ужасную печать на их изможденные лица.
Некоторые бродили, пошатываясь, по площади с горящими глазами, с покрытыми лихорадочным румянцем щеками; с языка их срывались бессвязные восклицания и обрывки ухарских песен, дико раздававшихся в этой могильной тишине.
Это были опьяневшие.
Еще со вчерашнего дня Потоцкий велел раздавать жолнерам по порциям вина и меда из своих и панских телег, но вино и мед не утоляли жажды, а вызывали только болезненное опьянение в истощенных организмах.
И это смертельное опьянение едва блуждающих теней производило еще более тяжелое впечатление.
И серое, нависшее небо, и голая песчаная почва лагеря застилали всю эту картину словно могильным саваном. Кругом было тихо, страшно, уныло… Даже ветер не нарушал этой безжизненной тишины. Иногда только раздавался надрывающий душу стон раненого или дикое вскрикивание опьяневшего жолнера.
Молодой региментарь не отрывал глаз от этой ужасной картины. Опустивши свою больную голову на руку, он сидел неподвижно, не дотрагиваясь до скудной порции вина и пищи, принесенной ему еще с утра. История письма к гетманам была уже известна и ему, и всему лагерю из насмешек окружавших окопы казаков. Вот уже третий день близился к концу, а Чарнецкий все еще не возвращался из казацкого обоза; безнадежность положения была теперь очевидна и для его пылкой головы.
О чем же думал молодой герой?
Рисовались ли теперь его воображению те заманчивые картины военной славы, ради которых он так горячо рвался сюда, не думая даже о том, где правая, а где неправая сторона; или теперь под стоны и вопли умирающих в его голове смутно подымался вопрос об ужасе насилия и угнетения народа, порождающем такие кровавые дела?
В палатку вошел седой ротмистр и молча остановился у входа; Потоцкий даже не вздрогнул при входе его. Несколько мгновений добрые глаза седого воина с участием смотрели на молодого героя, наконец он произнес как можно тише и мягче, чтобы не встревожить измученного юношу:
– Ясновельможный гетмане!
– А? Что? – рванулся, вздрогнув всем телом, Потоцкий и поднял на ротмистра свои истомленные глаза. – Опять несчастье, измена? Ну, что? Скорее, скорее!..
– Лошади падают без воды и травы; я предложил бы ясноосвецоному зарезать их.
– На бога, нет! – вскрикнул с отчаянием молодой герой, схватываясь с места. – Что хотите, но не их! Единственная наша надежда, – заговорил он горячо, страстно, – еще, быть может, ночью можно прорваться, напор гусар неотразим, стремительность и бесстрашие давали иногда отчаявшимся спасение, сегодня ночью попробовать, все равно.
Молча, с горькою улыбкой слушал ротмистр последнюю вспышку ребенка-героя, наконец, он произнес тихо:
– Наши люди уже не могут прорваться, жажда истомила их, третий день нет воды, сегодня я раздал последние капли вина.
Потоцкий сжал голову руками; но вдруг какая-то новая мысль осветила все его исстрадавшееся лицо.
– Колодезь, – вскрикнул он с горячечною энергией. – Копать колодезь, река здесь недалеко, тогды мы спасены!.
– Попробовать можно, – согласился ротмистр, – но я боюсь, что здесь довольно высокий холм, придется рыть глубокую яму, без коловоротов нельзя, кроме того, нужны канаты.
– Порежем белье, жупаны! – вскрикнул Потоцкий и, охваченный последнею надеждой, стремительно бросился из палатки.
Вскоре на площади закипела работа; казалось, вспышка молодого гетманенка передавалась другим; более здоровые из жолнеров схватились за заступы, паны выбежали из своих палаток и обступили работающих кругом.
Последняя надежда подняла снова дух осажденных, работа шла с лихорадочною поспешностью. Взрываемые комья земли взлетали, и заступы врезывались снова в песчаный грунт. Все стояли, затаив дыхание.
Прошло полчаса напряженной, страстной работы; у ног столпившихся чернела уже порядочная яма, но ни малейшего признака близости воды нельзя было заметить: шел ровный, широкий песчаный пласт.
Вдруг один из копавших жолнеров пошатнулся и выронил заступ из рук.
Жолнера подхватили и вытащили из ямы; его место сейчас же занял другой. Прошло снова полчаса. Еще один покачнулся… еще одного вытащили и заменили другим. Работа продолжалась уже не с прежнею горячностью; отчаяние начинало пробиваться снова на бледных лицах.
– Пустите меня! – вскрикнул горячо Потоцкий, замечая упадок духа толпы. – Панове, кто из вас посильнее, за заступ!
Жолнеры отступили.
Увлеченные примером своего полководца, вельможные паны схватились за заступы, забросив длинные откидные рукава своих дорогих жупанов.
Работа снова закипела с проснувшеюся энергией, но из-под заступов все летел песок, песок и песок…
Так прошло снова томительных полчаса.
Вот и истомленный Потоцкий бросил, наконец, свой заступ. Вот расправился, и высокий Шемберг, отирая пот, выступивший у него на лбу. И вдруг среди наступившей тишины раздался голос ротмистра:
– Панове, мне сдается, мы тратим напрасно последние силы: песок засыпает стены ямы, нужно сруб, а досок нет.
Ни вздоха, ни проклятия не послышалось кругом; все молча переглянулись и онемели в каком-то мертвом отчаянии. Вдруг у самых окопов раздался долгий и протяжный звук трубы…
– Чарнецкий! – вскрикнул Потоцкий.
– Чарнецкий! Чарнецкий! – раздались со всех сторон оживившиеся голоса.
– Да нет, не он! Не он! Чужой кто-то, из казаков! – замахали руками взобравшиеся было на вал жолнеры.
– Что ж это значит? Святая дева! – раздались разом испуганные возгласы оторопевших панов.
Но Потоцкий заговорил бодро и энергично:
– Не теряйте присутствия духа, панове. Хуже нашего теперешнего положения ничего уже быть не может. Сейчас узнаем всю истину, и, какова бы она ни была, она будет все-таки лучше этой томительной смерти. За мною ж, панове, а вас, пане ротмистре, прошу поскорее принять и провести к нам посла!
Паны последовали за региментарем, а ротмистр с молодым товарищем и еще несколькими офицерами отправился навстречу послу.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 481 – 488.