78. Киев свободен!
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Целая неделя пролетела незаметно в усиленных хлопотах. Не отступая от Корсуня, Богдан знал решительно все, что делалось кругом. Паника и бессилие всего края были очевидны, но Богдан решил не предпринимать пока больших военных операций, а отправить послов в Варшаву с письмом к королю, словно не зная о его смерти, чтобы разведать истинные намерения панов. Пока же послы привезут решительные вести из Варшавы, решено было заложить обоз под Белою Церковью для того, чтобы находиться в самом центре восстания.
Жаркое июньское солнце близилось к полдню. В лагере все готовилось к отъезду: нагружали возы и фуры, укладывали палатки, пригоняли отправленные в степь табуны коней. Отовсюду слышались торопливые окрики, ржание, грохот… В палатке гетмана, за столон, покрытым разными письмами, разорванными пакетами и бумагами, сидел пан писарь войсковой Иван Выговский. Склонившись над огромным листом пергамента, он старательно выводил на нем длинные, витиеватые строки; но, видимо, содержание работы крайне не нравилось пану писарю.
– А, пане Иване, ты тут? – раздался голос Богдана.
– Кончаю, ясновельможный, грамоту к московскому царю, – сорвался Выговский с места и с почтительным поклоном приблизился к Богдану.
– Ну, что ж, готово?
– Все кончено, только подпись гетманская.
– А вернулись ли послы от севских воевод?
– Сегодня на рассвете; вот и письмо, – подал он Богдану разорванный пакет.
Богдан тревожно развернул его, но с первых же строк лицо его прояснилось, и чем; дальше читал он, тем спокойнее и радостнее становились его черты.
Воевода извещал гетмана, что неприятель христианской веры наклеветал, будто Московское государство хочет воевать с казаками: «Не имейте от нас никакого опасения, – писал он, – мы с вами одной православной, христианской веры».
– Ну, слава господу! – вздохнул облегченно Богдан, оканчивая письмо. – Я так и думал: теперь уже ляхам несдобровать, Иване, – обратился он весело к Выговскому, – где грамота?
– Вот, ясновельможный!
– Все ли написал?
– Как сказано… но… – замялся Выговский, – что если об этих грамотах узнают в сенате?.. Тогда вряд ли нам удастся заключить с Речью мир.
– А на кой бес нам ихний мир?
– Удобный час… для старшины, для гетмана… можно было б выговорить большие льготы.
– А для народа что?
– Ну, церковь… вера…
– И канчуки, и неволя?
– На большее не согласится панство.
– А мы не отступим от своего. Нет, Иване, – опустил он Выговскому руку на плечо, – теперь уже не то, что прежде! А если еще и государь московский пришлет нам свою помощь, то не они нам, а мы им пропишем саблею свои законы.
– Зачем же нам еще союзники, когда уже есть татары, ясновельможный? Войско разбито… теперь мы справимся с ляхами и сами.
– Татары – не христиане, – возвысил голос гетман. – Ведь сколько получили добычи, кажись, можно было б заткнуть самую ненасытную глотку, а вот не дальше, как вчера, мне донесли, что они бросились разорять наш край; сожгли Махновки, Глинск, Прилуки.
– Война… что делать, гетмане? – попробовал еще раз осторожно Выговский поколебать решимость Богдана.
– С врагами, но не с союзниками, – возразил строго Богдан и стал просматривать грамоту.
– Так… так, – повторял он время от времени, кивая одобрительно головой. «Отдаемся вам с нижайшими услугами, – кончалась грамота, – если ваше царское величество услышит, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся с своей стороны на них наступить, а мы их с божьей помощью возьмем отсюда, и да управит бог из давних лет глаголемое пророчество, что в милости будемо».
– Аминь! – произнес вслух Богдан и, склонившись над столом, омочил перо в чернила и подписал крупными буквами: «Зиновий-Богдан Хмельницкий, войска Запорожского гетман, власною рукой».
– Ну, нового что? – справился он.
– Кодак сдался, – ответил Выговский.
– Не может быть!
– Сам сдался… Нежинцы осадили и когда подложили мины, старый волк Гродзицкий сам выслал им ключи.
– Ты позовешь ко мне победителей, клянусь, это стоит царской награды! Ха-ха-ха! – зашагал широкими шагами гетман, радостно потирая руки. – Жаль, что старый Конецпольский не дожил до этого дня! А Иеремия? Ух, осатанеет! Они тогда издевались над нами, показывая эту твердыню. Думали, что она пригнетет нас, как камень утопленных на дно… Но не сбылось… Ха-ха-ха! «Что создано руками, то руками и разрушено может быть», – сказал я им тогда, и свершилось: упал Кодак! И не один еще Кодак упадет! – остановился он перед Выговским с возбужденным лицом и высоко вздымающеюся грудью. – Так, пане Иване: «Унижу сильные и возвеличу слабые!» Иди готовь послов, пусть едут с богом, – поднял он обе руки, – да чтобы зашли еще ко мне перед отъездом.
Выговский низко поклонился и, взявши грамоту, вышел из палатки.
Гетман остался один; несколько времени он молча смотрел вслед удаляющемуся писарю, затем тихо прошелся по палатке и тяжело опустился на лаву. Выражение гордости, уверенности, величия мало-помалу сбежало с его лица и заменилось отпечатком глубокой грусти.
Его вывели из задумчивости чьи-то легкие шаги. В палатку вошла Ганна; лицо ее за эту неделю сильно осунулось, но глаза смотрели добро и энергично.
– Ну, что, Ганнусенько, – встал ей навстречу Богдан и взял за обе руки девушку, – одначе ты побледнела, любая, что это значит?
– Хлопот много, дядьку, – ответила уклончиво Ганна, опуская глаза, – лечила раненых… Умирал Комаровский, которого ранил Морозенко… Прибыло много нищих, калек, всех надо ведь оделить…
Богдан усадил Ганну рядом с собой; с минуту он молчал, не спуская с нее глаз, собираясь, видимо, сказать что-то решительное, и затем заговорил взволнованным голосом:
– Слушай, Ганно, голубка моя тихая, я много виноват перед тобою. Но погоди, дай время, все успокоится, – провел он рукою по лбу. – Да, видишь ли, господь послал мне двух ангелов на моем жизненном пути: один толкал меня на все злое, приковывая нечеловеческою, непреоборимою прелестью бесовских чар, и он отошел, отошел, Ганно, а светлый, – притянул он к себе ее голову, – светлый остался со мной!
– Мий таточку, коханый, любый! – захлебнулась Ганна и, опустившись перед ним на колени, припала, со слезами к его руке.
Перед палаткой послышался яростный шум. Среди вспыхнувшего вдруг гама раздавались отчаянные проклятия, крики, угрозы; видимо, какое-то возмущающее известие упало, словно ядро, среди лагеря и взбудоражило всех казаков. Богдан поднялся было, чтобы направиться ко входу, но в это время влетел страшный и мрачный, как черная туча, Кривонос.
– Гетмане, – произнес он отрывисто. – Я хочу поговорить с тобой.
– Оставь нас, Ганно! – произнес Богдан. Ганна поспешно вышла.
– Ну, что? Что такое? – подошел он встревоженный к Кривоносу.
– Ярема выступил.
– Сам на сам?
– Да, с ним панских войск восемь тысяч да своих три. Идет к Переяславлю… Только что прибежала сюда кучка поселян, спасшихся от его казни… От ужаса их волосы поседели за одну ночь, мозг помутился… К нему стекается со всех сторон перепуганная шляхта. Собака кричит, что сам усмирит нас своею саблей, как бешеных псов! Все жжет, все рубит на своем пути…
– Иуда! Отступник, проклятый богом! – вскрикнул бешено Богдан. – На кол, на кол его! Собакам на растерзание; татарам на потеху… Слушай, Максиме, – заговорил он, торопливо беря Кривоноса за борт жупана, – позови мне Кречовского… пусть собирается немедленно и завтра же выйдет на Ярему в поход.
– Нет, батьку, нет! – схватил его Кривонос за руку и заговорил диким, задыхающимся голосом. – Если у тебя есть бог в сердце, отдай Ярему мне! Ты знаешь все, знаешь те страшные раны, которыми он пробил мое сердце и искалечил меня на всю жизнь. Нет у меня через него ни бога в сердце, ни счастья на земле! Одною мыслью живу я все время: помститься над ним! Всю жизнь, Богдане, я ждал этой минуты, приготовлял восстание, подымал народ, топил свое сердце в горилке, чтоб не дать подняться тому горю, от которого не было бы спасенья и в пекельном огне! И чтоб теперь… теперь, когда все это здесь… в руках… близко… утерять его?!.. Нет! Нет!
Кривонос замолчал; дыхание шумно вырывалось из его груди, ноздри раздувались, на багровом лице рубец выделялся страшною синею полосой.
– Твоя правда, друже, – произнес после долгой паузы Богдан, – не имею я права отказать тебе… ты заслужил того своею страшною мукой: бери его – он твой!
– Богдане! Батьку! До смерти! – бросился к Богдану Кривонос и заключил его в свои бешеные объятия. Несколько мгновений он не мог прийти в себя от охватившего его бешеного восторга.
Друзья обнялись еще раз.
– А теперь, – продолжал Богдан, – останься, я послал созвать всех старшин, прибудет и славное лицарство татарское, сейчас соберутся, выпьем перед прощаньем по доброму кубку вина. Да вот и они, – заметил он входящих в палатку Богуна, Чарноту, Нечая, Кречовского и других.
– Ясновельможному гетману слава! – приветствовали Богдана старшины.
– Товариству! – ответил он радостно на поклоны старшин.
– Что ж, все готовы к отъезду?
– Все, батьку! – зашумели разом многие голоса.
– А слыхали ль, панове, – заявил в это время громко, входя в палатку, Выговский, – Корецкий, который вот тут из-под Корсуня вырвался, идет к Иеремии.
– Ха-ха! Не испугают нас! – крикнул своим зычным голосом Нечай. – Пусть собираются муравьи до одной кучи, легче будет чоботом раздавить, а то ищи их по всем углам!
Громкие шутки приветствовали размашистую удаль Нечая; только на Чарноту известие Выговского, казалось, произвело какое-то особое впечатление.
– Ты это верно знаешь? – подошел он к Выговскому.
– Только что сообщили люди. А что?
– Так, ничего, – ответил небрежно Чарнота и подошел к Богдану. – Батьку, гетмане, – обратился он к нему не совсем уверенным голосом, – пусти и меня с братом Максимом.
– Ладно, ладно, а теперь вот что: не сбиваться всем в одно место, – заговорил Богдан, – вы, Ганджа и Нечай, пойдете на Подолье, ты, Кривонос, с Чарнотой и Вовгурой отправишься на Ярему, значит, перейдешь на тот берег Днепра. Ты, Половьян, и ты, Морозенко, – обратился он к Олексе, который стоял осторонь суровый, молчаливый, с застывшею мукою на лице, – пойдете на Волынь, мы сами станем в Киевщине… Ну, а ты, Богун, останешься со мной?
– Нет, батьку! Отпусти и меня! – взмахнул чуприной казак. – Душно тут! На волю, на широкое погулянье тянет душа!
– Ну, хорошо, друже! – согласился Богдан. – Расправляйте, дети, крылья, только, как услышите мой покрик, спешите немедленно в гнездо!
Тем временем, пока входили старшины, пока отдавались последние приказания и инструкции, слуги приготовляли все к пиршеству: покрывали скатертями столы, расставляли блюда, кубки, фляжки. Для Тугай-бея и татар приготовляли отдельный стол, на котором расставлены были кушанья и напитки, разрешенные правоверным Магометом. Все было готово, ждали Тугай-бея, наконец, показался и он, окруженный блестящею свитой своих мурз,
Богдан сам вышел навстречу почетному гостю. После обмена первых приветствий и благожеланий, Тугай вошел вместе с Богданом в палатку; старшины шумно приветствовали славного богатыря. Поклонившись всем старшинам, Тугай важко уселся за приготовленным для него столом; мурзы окружили своего господина.
– Попроси сюда панну Ганну, – обратился Богдан к одному из казачков.
Ганна вошла.
– Останься здесь, голубка, будь нам за хозяйку, – взял ее ласково за руку Богдан и посадил рядом с собой.
– О, батьку! – подняла Ганна полные счастья глаза, и лицо ее покрылось нежным румянцем:
Вокруг Богдана и Ганны разместились все старшины. Началось пиршество. Меды, мальвазии и венгржина ясновельможных гетманов лились неиссякаемою рекой.
Когда пир уже близился к концу, к Богдану подошел один из казачков и сообщил с озабоченным лицом, что какой-то неизвестный человек настойчиво требует немедленного свидания с гетманом.
– Веди его! – разрешил Богдан.
Казачок вышел и через несколько минут возвратился в сопровождении худого, смуглого человека, в одежде зажиточного горожанина.
– Челом бьет старый Киев ясновельможному гетману, избавителю христиан! – произнес громко вошедший и отвесил у порога низкий поклон.
– Пан Крамарь, ты? – вскрикнули в один голос и Богдан, и Богун. – Каким образом? Зачем? Откуда? – изумился радостно Богдан и поднялся навстречу прибывшему. Все насторожились.
– Прислал меня к тебе, гетмане ясновельможный, старый Киев и святое Богоявленское братство! Нет больше в Киеве лядских воевод: мы, горожане, выгнали всех ляхов, ксендзов и унитов. Киев свободен, гетмане, и ждет, с раскрытыми воротами тебя!
– О господи! – поднял глаза к небу Богдан.
– Киев свободен! Киев свободен! – зашумели кругом радостные, едва верящие этому событию голоса.
– А святое Богоявленское братство шлет войску свою посильную помощь; все, что может дать для сильных братьев бедный, угнетенный городской люд, – Крамарь развязал свой толстый пояс, и на стол посыпались кучи золотых, истертых, старых и новых монет.
Казаки потупились… все были тронуты.
– Спасибо, спасибо, брате! – произнес взволнованным голосом Богдан, прижимая Крамаря к своей груди. – Панове-друзи! – наполнил он свой высокий кубок и обратился к присутствующим с еще влажными от волнения глазами. – Приходит час распрощаться нам, братья! Дай же, боже, чтобы мы снова встретились в такой же счастливый час! Все к нам слилось. Плывут отовсюду подмоги, города открывают свои ворота, крепости падают, господь благословляет победами каждый наш шаг. Земля наша все нам дает и ждет от нас спасенья, и мы не обманем ее надежд. Ударил час! Поезжайте ж во все стороны Украины, братья: берите крепости, города, замки, освобождайте люд, выводите мучеников на волю! Изгоняйте панов, ксендзов! Не останавливайтесь ни перед чем, теперь уже сломаны все преграды. Буря вынесла нас в открытое море, братья! Нет берега; кругом нас подымаются страшные волны; но им не захлестнуть нашу казацкую чайку: били ее и раньше немалые бури, – привыкла, вынесет и теперь! Не смотрите на то, что ветер рвет наши ветрила: в бурю крепнут казацкие силы и вольнее дышит грудь! Пусть молнии блещут, – они освещают нашу дорогу; пусть гром грохочет, – он разрывает черные скопища хмар. Распускайте же паруса! Играйте с бешеным ветром! Проясняется небо… разрывается мгла!.. Взойдет над нами светлое солнце, и полетим мы на распущенных крыльях к нашему светлому берегу вперед!
– Слава! Слава ясновельможному! – вырвался один бурный возглас из груди у всех.
– Украине слава! – поднял высоко свой кубок Богдан.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 599 – 607.