72. Гетман Потоцкий в Черкассах

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В польском лагере, расположившемся широко и привольно в живописной местности, между Черкассами и Смелой, шло между тем великое, беспечное пирование. Польские паны и магнаты, съехавшиеся не для суровых. походов, не для тяжких лишений, а для рыцарских потех, для возлияний Бахусу и для культа Венере, щеголяли пышностью своих придворных дружин, роскошью одежды, богатством оружия и соперничали друг перед другом безумною расточительностью; за каждым паном притянулись в лагерь целые обозы с разнообразною утварью, мебелью, многоценными коврами, золотою и серебряною посудой, с полчищами поваров и поваренков, с целыми транспортами оковитой, старого меду, пива, мальвазии, наливок и непременной венгржины.

Блестящие рыдваны, колымаги, раззолоченные кареты, выездные кони в сверкающей бляшками, ґудзиками, а то и каменьями сбруе наполняли весь лагерь и придавали ему характер какого-то пестрого, веселого сборища разряженных в бархат, парчу и атлас щеголей, съехавшихся или на пышный турнир, или на королевскую охоту; последнее казалось еще вероятнее на том оснований, что многие паны привели с собою целые псарни.

Одних только обольстительниц-фей, чарующих красотой своих белоснежных лиц, с утреннею зарей на щеках, с полуденным жаром в очах, поражающих сказочным блеском своих нарядов, по-видимому, здесь недоставало; но зато сюда приводились чуть ли не ежедневно связанные молодицы, девушки, подлетки девочки; шли они, как на смертную казнь, бледные, трепещущие, с расширенными от ужаса глазами, в полуразорванной одежде, а то и совсем обнаженные… Бессильное сопротивление их смирялось канчуками, едкость стыда осмеивалась пьяными, разнузданными шутками; перед гетманскою палаткой сортировался по красоте и достоинству этот товар: паны не брезговали им в походе, как не брезгуют охотники в отъезжем поле коркою черного хлеба. Когда благовонная южная ночь, полная истомы и' неги, укрывала своим темным, усеянным звездами пологом всю землю и лагерь и усыпляла бесчувственным сном отягченные хмелем-головы, тогда среди тишины беспомощно раздавались во многих местах отчаянные вопли, задавленные рыдания несчастных жертв, оторванных от родных и семьи.

Число всех войск в лагере превышало двенадцать тысяч; половину их составляли панские команды, остальные состояли из кварцяных войск и двух тысяч драгун. До мая месяца все войска сосредоточивались в Черкассах, но после отправки Потоцким отряда со своим сыном во главе для поимки Хмельницкого и разгрома взбунтовавшихся «банд» старый гетман передвинулся лагерем ближе к Смеле и упорно не трогался с места, как ни домогался движения вперед Калиновский.

В роскошной шелковой палатке коронного гетмана Николая Потоцкого, разделенной тяжелыми адамашковыми занавесями на многие отделения, обставленной с восточным великолепием, восседало и возлежало на оттоманках пышное рыцарство, именитая панская магнатерия: тут был и высокий, худощавый, вечно раздражавшийся бездействием польный гетман Калиновский, и первый после Вишневецкого богач, кичившийся своими надворными войсками, Корецкий, и брацлавский воевода, почтенный Адам Кисель, и соперничавший со всеми роскошью столовой посуды и кухни тучный, багровый Сенявский, и генеральный обозный Бегановский, и региментарь драгонии Одржевольский, и каштеляне, и полковники, и гетманские хорунжие…

Наевшись до отвала и выпивши поражающее количество келехов настоек, наливок, густого меду и черного пива, ясновельможное панство, распустивши пояса и расстегнувши жупаны, полудремало теперь в истоме, лениво прихлебывая какую-то ароматную настойку – мальвазию, отменно приготовленную поварами Потоцкого. Разговор шел о прибежавшем вчера жолнере из отряда якобы молодого Потоцкого, принесшем нелепейшую басню о разгроме отряда.

– А что, – вскинул Потоцкий прищуренными, посоловевшими глазами на Калиновского, – отрубили этому лайдаку башку?

– Нет еще, да и причин не вижу, – передернул нервно плечами польный гетман, – я показаниям его придаю цену…

– Ха-ха-ха! Его мосць слишком доверчив… Это подосланный схизматами шпион…

– Ясновельможный гетман хотел, верно, сказать, что я проницателен, – подчеркнул Калиновский, – беглец оказывается шеренговым жолнером кварцяного войска… католик…

– А пан его допрашивал огнем и железом? – вскинул головой гетман.

– Нет, – ответил сконфуженно Калиновский.

– Так какую же ценность имеет и прозорливость моего помощника, – вздохнул гетман, растянув этот вздох в протяжный зевок, – это во всяком случае шпион, добровольный или подкупленный, – потягивался он, – а шпион! Он подослан, як бога кохам, нарочито сюда, чтобы смутить нас, панове: авось мы будем так глупы, что двинемся вперед, что он нас выманит дурницей в степь и заведет в каку-либо западню.

– На матерь божью, так, – икнул хрипло Сенявский, – кой меня бес заставит бросить насиженное место? От приятных утех броситься в степь, блуждать по безлюдным пустыням, испытывать голод и холод!

– Ну, его мосць скорее может растопиться, – язвительно заметил лысый и кривой на глаз Бегановский, – ведь теперь наступает пекло.

– Но пшепрашам, – вмешался полковник Одржевольский, – на его мосць может нагнать холод Хмельницкий.

– Ха-ха-ха! – разразилось хохотом на эту шутку молодое рыцарство.

Но Потоцкому она не понравилась; он нахмурился и, бросив злобный взгляд на полковника, остановил жестом поднявшийся разнузданный смех и крикливые возгласы посиневшего от досады Сенявского.

– Меня изумляет, – процедил он сквозь зубы, – что пан полковник ожидает какого-то холода от этого рванья, от этого схизматского быдла.

– Это жарт, ясновельможный гетмане, я пошутил, – сконфузился Одржевольский.

– Да, – не взглянул даже на него гетман, – пословица говорит, что у страха глаза велики… но… но, – усиливался он произнести непослушным языком слова, – но на наше славное, храброе рыцарство никто не нагонит холода, притом же этот шельмец-бунтарь наверное уже в руках моего сына, и мы на днях будем иметь удовольствие рвать ремни из шкуры этого пса, рвать ремни из его шкуры, а потом посадить на кол.

– Д-да, – вставил саркастически Калиновский, – за небольшим только остановка: нужно поймать его и схватить.

– А почему пан польный полагает, что он не схвачен? – вскинулся задорно вечно споривший со своим товарищем гетман.

– Да потому, что мы до сих пор не имеем никаких известий о нашем отряде, – заговорил раздражительно Калиновский, нервно жестикулируя и подергиваясь всем телом, – а это, по-моему, худо…

– А по-моему, хорошо, отлично, великолепно, восхитительно!

Калиновский пожал презрительно плечами.

– При удаче региментарь прислал бы немедленно известие.

– При неудаче! – даже привскочил выходивший из себя гетман. – При неудаче прислал бы, конечно, чтобы предупредить нас, чтоб… триста перунов! А при удаче к чему ему торопиться? Ведь он мог же и загостяться в этом разбойничьем гнезде. Пока всех перевяжешь, пока все их добро упакуешь, нужно время… Не так ли, панове? Ведь логика вопит за меня… но многим она чужда; впрочем, nomina sunt odiosa, – Протянул он руку к ковшу и, наполовину расплескав его по дороге, опрокинул в рот.

– Конечно, – поддержал гетмана Сенявский, – могли загоститься, и наверно…

– Только при неудаче ясноосвецоный сын гетмана поспешил бы дать известие, – подхватили хором молодые.

– Но при неудаче, – обвел всех Калиновский презрительным, уничтожающим взглядом, – он мог быть отрезан, мог быть поставлен в совершенную невозможность дать кому-либо знать, мог быть лишен… мало ли что!..

– Как? – завопил гетман. – Пан польный позволяет себе взводить такую напраслину на моего сына? На лучших воинов, опытных и храбрейших вождей? То, проше пана, оскорбленье гонору, – шипел он, стуча костлявою рукой по столу и сверкая яростно своими оловянными, вспыхивающими зеленым огнем глазами. – Одна мысль, чтоб этот подножный сор, эта псякрев могла нанести какой-либо вред нашему славному, шляхетскому панству, есть преступление!

Среди вельмож послышался глухой ропот.

– Не оскорблять я думал шановное наше рыцарство и доблестных воинов, – возвысил дрожавший от гнева голос польный гетман, – я их не менее чту и головой лягу везде за нашу честь… но я хочу сказать, что мы относимся к нашим товарищам чересчур небрежно… Стоим здесь бездеятельно, беспечно предаемся забавам, в полной неизвестности даже, где наш враг… не посылаем к действующему войску ни разведчиков, ни летучих отрядов, ни сами к ним не подвигаемся на помощь.

– Слыхал, слыхал! – перебил польного раздраженный Потоцкий. – Его мосци желательно бросить нас всех под колеса фортуны для приобретенья дешевеньких лавров? Ха-ха! И для кого это нужно подымать и двигать в степь такую грозную силу? Для какого-то отребья! Да с ним позор шляхетству и сражаться! Батожьем его разогнать, вот что!

– Ясноосвецоный прав, – отозвался Корецкий, – и я отдаю в его распоряжение всех моих доезжачих и псарей…

– Я сам презренное быдло считаю ничтожным, – заговорил снова Калиновский, – но Беллона капризна… Марс непостоянен… Сила мыши ничтожна перед силой льва, но упади он в яму, и мыши могут наброситься на него и загрызть насмерть.

– Хотя бы его загрызли не только мыши, но и блохи, не двинусь вперед ни на шаг! – вскрикнул высокомерно Потоцкий. – Сам король мне пишет, чтоб я не рисковал войсками, остановил бы военные действия на Украине, что он сам приедет сюда и усмирит без кровопролития бунт. Хотя его воля не указ нам, но здесь она благоразумна, и я готов ей подчиниться… Рисковать коронными и панскими войсками, обрекать их на голодную смерть – это безумие… это… это… преступное стремление поставить на карту судьбу отчизны ради личных заносчивых химер…

– Да ведь здесь войскам больше угрожает голод, – схватился Калиновский с каналы и начал быстро ходить взад и вперед по палатке, – ваша ясновельможность изволили приказать выжечь на три мили вокруг все села и хутора…

– Да, приказал, потому что моя воля – закон, – воскликнул визгливо гетман, – и никто мне перечить не смеет! Я и местечки, и города, все смету здесь, как сор, чтобы не смели хлопы бежать, чтобы быдло не отходило от панской работы! Я им покажу… сто чертей их матери!..

Адам Кисель, не принимавший участия в бражничестве, сидел и теперь молча в стороне и, склонивши свою седую голову на руки, думал горькую думу: «Зачем я здесь, среди этой пьяной, ненавидящей нас всех толпы? Разве они собрались утвердить закон, защитить благодетельный порядок, насадить благо? Разве мой голос, голос презренного для них схизмата, может обуздать разнузданное распутство? Пока верилось, что между ними найдутся благоразумные, трезвые и примкнут ко мне, до тех пор и чувствовал я, что честно служу моей родине, но когда я в это не верю, то мое присутствие здесь не есть ли трусливая нерешительность, граничащая с изменой? Да, да!.. Ведь те забитые, задавленные, взявшиеся за оружие, – единственные герои и истинные сыны своей матери Украины… О горе, горе!» – подымался в его душе бессильный вопль и наполнял жгучими сомнениями голову.

– Я знаю, – остановился между тем с вызывающим видом перед гетманом дрожавший от негодования Калиновский, – знаю, что я польный гетман и должен подчиниться коронному, знаю, что в силу этого обстоятельства мой самый искренний, самый лучший совет не будет принят в резон, но я знаю, что через это пострадает и отчизна. Коротко: я убежден, что мы на краю пропасти, я убежден, что этот беглец не шпион, не подкупленный переметчик, а правдивый вестник.

– Как? – поднялся шатаясь позеленевший от ярости Потоцкий. – И пан имеет дерзость? Да это… это…

– Что хочет сказать ясновельможный гетман? – выпрямился Калиновский, схватившись за эфес сабли.

– А то, – брызнул пеной Потоцкий, – что только отуманенный ужасом мозг может сплесть подобную небылицу.

– Удовлетворения! – прошипел, задыхаясь от оскорбления, Калиновский и двинулся на шаг вперед.

Ближайшие к нему паны вскочили с мест в страшной тревоге.

Но в это мгновение кто-то порывисто отдернул входной полог, и на пороге появился с перевязанной грязною тряпкой головой ротмистр. Вся изорванная одежда его была в грязи и в пыли; измученное лицо было бледно и убито, ноги шатались. Видно было, что он скакал без отдыха не один день.

Все взглянули на него и застыли, закоченели на своих местах. Зловещее молчание длилось несколько мгновений.

– Кара господня! – прервал, наконец, его тяжелым вздохом ротмистр. – Измена и вероломство нас победили… Нет войска, нет обоза… Сапега, Шемберг, Чарнецкий в плену… а наш молодой гетман, наш несчастный герой, – голос ротмистра дрогнул, – он сражался, как лев, и пал со славой, как рыцарь!

Как бледнеет на солнце трава, прибитая до рассвета морозом, так побледнели вдруг все онемевшие от ужаса паны.

Дикий вопль раздался среди могильной тишины, и со стоном повалился старый гетман на стол…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 548 – 555.