61. Полковник Чарнецкий парламентером
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Полог палатки заколебался. Вошел Морозенко с перевязанною рукой и головой.
– Ясновельможный гетмане, – остановился он у входа, – над польскими окопами взвился белый флаг.
– Что? Что? – сорвался порывисто с места Богдан. – Ты говоришь, белый флаг? А!.. так сдаются паны!.. Сами, без принуки! Передай же Чарноте, чтоб выехал немедленно со своими казаками в поле, встретил бы и провел к нам посла.
Морозенко вышел. Богдан прошелся взволнованно по палатке и остановился у стола, опершись на него рукою; на лице его появилась гордая, торжествующая улыбка.
– Посол! Ха-ха-ха! Посол от можновладного панства к быдлу! Сын коронного гетмана к гетману Хмельницкому, к тому Хмельницкому, которого паны хотели повесить в Бужине! Ха-ха-ха! Колесо фортуны сорвалось с оси! А что ж теперь сказать послу? – проговорил он отчетливо вслух и, умолкнув, устремил взгляд в дальний угол палатки. Глаза его начинали медленно разгораться. Со своей наклонённой головой, вытянутой шеей и сжатыми бровями он делался страшен. – А что бы они тебе сказали, Богдане, когда б ты приехал к ним? Помиловали б или обошлись бы, как с мятежным хлопом? Ха-ха-ха! – разразился гетман диким хохотом, отбрасывая гордо голову назад. – Теперь хлоп – гетман, а быдло – вы! Что ж, истребить их, всех до единого?.. Отмстить им сотнею пыток за каждую нашу смерть? Но нет, нет! – сжал он руками пылающую голову. – Стишься, сердце! Не дай обратиться справедливому возмездию в свирепую ярость!
В это время чьи-то сильные руки рванули полог палатки, и в нее стремительно вошел Кривонос. Страшное лицо его было так злобно, что Богдан невольно бросился ему навстречу.
– Максиме! Что сталось? – остановился он с встревоженным лицом перед ним.
– Над польскими окопами взвился белый флаг, – ответил глухо Кривонос.
– Знаю, я уже послал Чарноту с казаками встретить и провести в наш лагерь посла.
– Как! – отступил Кривонос. – Так добывать не будем лядского обоза, когда он уже у нас в руках? Зачем нам посол? Не миловать же подлое панство? Пусти меня завтра с моими куренями, и к вечеру я их тебе всех на аркане сам приведу!
– Друже, – положил ему Богдан на плечо руку, – победа наша, сопротивляться они не могут, лагерь все равно достанется нам. Зачем же подымать из-за того битву, что мы можем получить даром, выпустивши их живьем? Правда, они могут полечь все до единого, но зачем нам давать им возможность умереть геройскою смертью, а свои головы покрывать вечным стыдом… Какая честь!
– Богдане! – перебил его яростно Кривонос, – Не нам думать о чести, мы ведь быдло, рабы! Не для лыцарских доблестей поднялись мы, а для мести, да для такой мести, чтобы волосы встали у всякого дыбом на голове!
В палатке наступило страшное молчание.
Наконец Богдан заговорил взволнованным голосом:
– Друже, в твоих словах есть справедливый гнев. Но поднятое нами дело важнее мести; нам надо не только отмстить, но и создать, а для этого мы должны беречь свои силы. Нет сомнения в том, что мы возьмем ляшский обоз, но они будут отчаянно защищаться, и нам придется потерять не мало своих сил. Помни, друже, что главные битвы еще перед нами. Поспольство соберется без счету, а опытных казаков нам уже негде будет найти.
– Хорошо, ты щадишь ляхов теперь, измученных битвой, усталых, охваченных ужасом, а как ты думаешь, пощадят ли они тебя, когда пристанут к гетману и с новою силой ударят на нас? Если ты теперь боишься за казаков, то подумай, скольких уложат они тогда?
– Нет, нет, замолчи, Максиме! – поднял руку Богдан. – Не надо зверства, мы поднялись за волю, за веру. Виновны паны и подпанки, а эти… – провел он рукою по волосам. – Кто обвиняет стрелу, спущенную с лука, за то, что она летит и впивается в тело? Виновна натянувшая тетиву рука. Так и они. Не надо! Не надо! За что карать смертью сотни невинных людей?
– Невинных? Ха-ха-ха-ха! – вскрикнул дико Кривонос и заговорил бешеным, задыхающимся голосом: – А не эти ли самые невинные люди, Богдане, под проводом Самуила Лаща в святую ночь христовой пасхи, когда все казаки стояли на молитве в церкви, ворвались в Переяслав и вырезали всех жителей, не пощадив ни женщин, ни малых детей? В церкви врывались, алтари орошали кровью, топтали конями хоругви, пасхи, иконы. И ты их зовешь невинными! Ты! Ты! Все они изверги, все звери, от пана до жолнера, мучители, кровопийцы, нет им прощенья от нас никогда, никогда!..
– Замолчи, замолчи, Максиме! – отступил от Кривоноса Богдан, охваченный ужасною яростью, звучавшей в его словах. – Не дай сердцу взять верх над головою.
– Не потурай ляхам, – продолжал страстно Кривонос, не замечая его восклицания, – милость к ним – зневага для нас. Когда начал рубить дерево – руби до конца, не оставляй подрубленным на корне, чтоб оно не пошатнулось и не задавило тебя самого.
Богдан хотел было возразить, но в это время раздался протяжный звук трубы; полог поднялся, и появившийся на пороге казак доложил:
– Пан посол польский уже в нашем обозе.
– Кто? Кто такой? – спросил порывисто Богдан.
– Полковник Чарнецкий.
– Чарнецкий? Наш злейший ненавистник? Ха-ха-ха-ха! Клянусь всеми ксендзами, мы должны устроить такому высокому гостю блестящий прием! Гей, джура! – хлопнул Богдан в ладоши.
Вошел казак.
– Оповести сейчас моих чигиринцев, чтобы выстроились кругом намета, – заговорил он торопливо. – Всю старшину сюда позвать, да больше света! Гей, джуры, скорей!
Через пять минут вся палатка осветилась десятками восковых свечей, вставленных в высокие канделябры. У столов кругом поставили небольшие табуреты, покрытые красным сукном. Начала входить старшина.
Поклонившись гетману, полковники молча останавливались вряд по обе стороны входа. Богдан стоял у стола с гетманскою булавой, за ним поместились два молодых джуры.
Одетая в свои красные жупаны, украшенная драгоценным оружием, генеральная старшина молча ожидала появления посла, посматривая на своего гетмана. Вид гетмана был величественен и спокоен, но по высоко подымавшейся груди его, по гордо закинутой голове и горящим глазам видно было, что он сдерживал сильное волнение. Все молчали. Освещенная ярким светом десятков свечей, картина была торжественна, величественна и сурова.
Но вот послышался приближающийся шум конских копыт, ближе, ближе, вот он умолк у самого входа.
Полог широко распахнулся, и в палатку вошел Чарнецкий, в сопровождении почетной стражи казаков. Чарнота держал его за руку; глаза Чарнецкого покрывал белый платок; Морозенко и другие казаки, сопровождавшие его, почтительно остановились у входа. Богдан сделал знак, и платок упал с глаз Чарнецкого.
Полковник бросил быстрый взгляд на всю окружавшую его картину, но, ослепленный множеством свечей, он принужден был снова закрыть глаза.
Молчание не нарушалось. Молча смотрели на своего гетмана старшины, ожидая с нетерпением, как он заговорит с лядским послом дерзко, надменно, гневно; как начнет вспоминать им все прежние обиды и издеваться над их хвастливыми возгласами. Но вот гетман заговорил, и все изумленно переглянулись, пораженные неожиданностью. Голос его звучал приветливо, любезно, почти радостно.
– Большая честь нам и всему нашему запорожскому войску, – начал Богдан, – что достославный пан полковник соизволил прибыть в наш лагерь. Правду сказать, мы бы не смели никогда и рассчитывать на такую честь, да вот случай помог. Благодарим же вельможного пана за честь и за ласку, а господа милосердного за то, что привел нам встречать у себя таких именитых гостей.
Чарнецкий взглянул с изумлением на Богдана; лицо последнего было торжественно и радостно, ни следа гнева, надменности или презрения нельзя было подметить на нем, только от опытного взгляда не ускользнула бы легкая, загадочная улыбка, бродившая вокруг губ гетмана. И эту улыбку подметили казаки.
Безмолвное оживление охватило всю группу. Казалось, им всем передалось каким-то неведомым путем настроение гетмана; словно летучий огонек пробежал по всей толпе: глаза вспыхнули, лица оживились; послышался шелест: старшины пододвинулись друг к другу.
От проницательного Чарнецкого не ускользнуло подозрительное настроение общества; но, несмотря на это, он решительно не мог понять причины любезности Богдана, а потому, опасаясь попасть в какую-нибудь ловушку, он ответил сдержанно:
– Благодарю пана Хмельницкого и все войско запорожское за приписываемые мне доблести, но я не за похвалами сюда прибыл и не нуждаюсь в них; я прибыл послом от пана региментаря, чтоб узнать, что потребуют от нашего войска казаки.
При первых словах Чарнецкого гневная вспышка блеснула в глазах Богдана, но к концу его речи он снова овладел собой.
– Что потребуют? – воскликнул он в изумлении. – А чего еще нам требовать, вельможный пане? Мы ведь привыкли только земно кланяться да просить! Да что там говорить об этом! Еще успеем наговориться. Не будем же омрачать сегодняшнего дня старыми попреками, а на радостях, что славный во всей Литве и короне пан полковник Чарнецкий прибыл к нам в гости, выпьем за его здоровье, если только пан полковник не гнушается сесть с хлопами-казаками за один стол.
Молча, с усилием заглушая кипящую ярость, слушал Чарнецкий хвалебную речь и приглашение Богдана. Среди казаков начинали раздаваться то там то сям громкие восклицания… Положение Чарнецкого делалось щекотливым, но, имея в виду ужасное положение своего войска, ему ничего не. оставалось, как делать вид, что он принимает все это за чистую монету, а потому он и поспешил ответить с достоинством:
– Войско казацкое всегда известно было всем своею храбростью, а потому общество его никакому воину не может составить бесчестья.
– Клянусь честью, да! – вскрикнул гордо Богдан, окидывая собрание вспыхнувшим взглядом, и потом тотчас же прибавил, чтоб побороть охватившую его вспышку: – Но и польское сражалось сегодня недурно. Вот за славу и храбрость пана полковника, первого предводителя польского, которого мы теперь принимаем в своем лагере, я и хочу осушить добрый келех вина! Гей, джуры! – хлопнул он в ладоши. – Вина сюда, еды и меду! Оповестить моих чигиринцев, чтоб воздавали каждый; раз ясу из рушниц, когда мы будем подымать свои кубки!
Хотя в словах Богдана заключалось, казалось, только искреннее восхищение, но, несмотря на это, и старшина, и Чарнецкий сразу поняли глубокую иронию, заключающуюся в них.
Чарнецкий закусил губу, чтобы не дать прорваться потоку бешеной злобы, овладевавшей им больше и больше.
«Первый польский предводитель и в стан мятежников послан… просителем мира… Гм, недурно сказано… Но погоди, подлый хлоп, все это я припомню тебе! – стискивал он в бессильном бешенстве зубы. – Что ж, пожалуй, можно и сесть пировать с вами, лишь бы продлить время. Ха-ха! Опьяненные первой победой, вы совершенно потеряли голову и уверены в полном бессилии врата. Пируйте, пируйте! А тем временем гонец наш уже скачет к гетманам и, пока вы здесь наслаждаетесь своим торжеством над нами, подойдет коронное войско; тогда уж мы поговорим по-своему с вами: не так, как говорите вы теперь».
Тем временем столы уставили огромными блюдами, наполненными дичью, жареною бараниной, рыбой, кувшинами, фляжками и дорогими кубками. Приготовивши все для пира, джуры остановились у входа, ожидая приказаний гостей.
– Вельможный пане и славное товариство, – обратился ко всем Богдан, – прошу всех на хлеб радостный.
Все с шумом начали размещаться. На челе у стола поместился Богдан, по правую руку его Чарнецкий, а по левую – Кречовский.
Чарнецкий поднял глаза и вдруг встретился взглядом с Кречовским.
«Хлоп подлый, лжец, клятвопреступник, изменник!» – хотел было он вскрикнуть, но только сжал до боли эфес сабли рукою и, стиснув зубы, бросил на Кречовского полный ненависти и презрения взгляд.
Кречовский встретил его с легонькою улыбкой, игравшей вокруг его тонких губ. Чарнецкий вспыхнул весь багровыми пятнами и отвернулся в сторону; остальные старшины сидели все вокруг стола, как попало; оттененные яркою краской жупанов, их суровые, исполосанные рубцами лица дышали своею величественною силой и простотой. Чуялось сердцем, что это великая народная сила, поднятая одною общею идеей за свою народность, за право существования на земле.
Но на Чарнецкого это зрелище не произвело такого впечатления. Вся кровь благородного шляхтича бунтовала в нем при одной мысли, что он принужден пировать за столом с быдлом, которое не смеет считать себя равным с ним человеком, но которое теперь позволяет себе даже иронизировать над ним. «О, если бы не война, он показал бы этим хлопам их место! – стискивал Чарнецкий со скрежетом свои широкие зубы. – Но… ничего, гонец уже скачет. Подойдет коронное войско, тогда вы увидите меня, подлое хамье!»
Хмельницкий, жадно наблюдавший за лицом злостного ненавистника казаков, казалось, прочел, на нем мысли, прожигавшие его мозг.
– Панове товарищи, славные лыцари, казаки-запорожцы! – заговорил он громко и торжественно, высоко подымая свой кубок. – Первый раз в жизни доводится нам, бедным сиромахам-нетягам, принимать в своем стане такого славного лыцаря и полководца, как вельможный пан Чарнецкий. Тем более радостным является этот день для нас, что вельможный пан полковник не жаловал нас прежде, а теперь сделал нам честь и сам пожаловал к нам. За славу ж вельможного пана!
– Слава, слава!- – поднялись кругом кубки и потянулись к Чарнецкому.
Скрепя сердце начал чокаться с казаками Чарнецкий и выслушивать их шумные восхищения его военною тактикой и отвагой, посыпавшиеся со всех сторон.
– Выпьем же еще, панове, – продолжал снова Хмельницкий, когда первый шум умолк, – и за славу молодого гетманенка. Поистине, такого отважного и бесстрашного воина трудно встретить и среди закаленных стариков. Пусть живет на славу и радость отчизне!
Новые шумные возгласы огласили весь свод палатки. Прославление доблести и храбрости разгромленного войска делалось смешным. Чарнецкий давно замечал это, кусая губы, но восхваления делались такими искренними голосами, что трудно было придраться к ним.
– Ишь как печет его! – нагнулся Чарнота к Кривоносу, поглядывая на Чарнецкого, который то бледнел, то зеленел.
– Я бы его не так попек, – прорычал свирепо Кривонос, бросая в сторону Чарнецкого полный ярости взгляд.
– И за славное войско польское! – продолжал снова Богдан, наполняя кубок. – Правда, наделало оно нам немало хлопот, ну, да что вспоминать… Все хорошо, что хорошо кончается!
– Виват! Виват! – подхватили кругом казаки, чокаясь с Чарнецким кубками.
– Благодарю вас, панове, за лестное мнение о ясновельможном региментаре и обо мне, – поднялся надменно Чарнецкий, едва сдерживая душившую его злобу. – Правда, в эту несчастную для нас битву вы еще не могли убедиться в нашей доблести, но, быть может, судьба предоставит нам случай показать вам, что мы недаром слушали ваши хвалы!
Среди казаков пробежал какой-то глухой рокот.
– Еще бы, еще бы! – вскрикнул шумно , Хмельницкий. – Беллона ведь женщина, вельможный пане, и коханцев своих меняет не раз… Да и что ж это была за битва? Жарт лыцарский, ей-богу, не больше!
Чарнецкий вспыхнул и хотел было что-то ответить, но Хмельницкий продолжал дальше:
– Да, вот я забыл вельможному пану сказать: тут татары принесли какое-то письмо… К коронному гетману, что ли, посылало его панство? Разорвали голомозые и мне притащили, так, я думаю, может, вельможный пан передаст его назад молодому полководцу-герою, – подал он Чарнецкому разорванное письмо. – Что ж оно будет у меня тут даром лежать?
Молча взглянул Чарнецкий на письмо, и все лицо его покрылось смертельною бледностью.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 474 – 481.