1. Петр и Параша
Марко Вовчок
Петр был из себя хорош; молод был, статен. Смуглый, чернокудрый – он суров был. А глаза черные, какие строгие! Какие уста несмешливые!
Он рос одиноко, сиротою. Со всеми в мире, а ни с кем в дружбе. Жил себе особнячком. Весело ли ему, грустно ли, сам он про то знает. Никому он ничего худого не сделал, а его побаивались. Дети драку бросали, как только его завидят; девушки притихали, старые говаривали молодым: «Не трогайте его»; самые смелые из молодых слушали его молча, когда он в речь вступал, а вступал он в речь редко. Были суды и пересуды за его нелюдимство, да втихомолку. Тетка его говорила, что давно бы она отречься от Петра рада, – что он за племянник, глаз не кажет по году, совета не спросит никогда, да боялась она его, потому не отрекалась, а только горевала и жаловалась.
– Я его боюсь, хоть я ему и тетка, – говаривала она, – это такой человек, что и жизни решит, и сам в землю закопает.
Петр был человек имущий и трудолюбивый. Честность его была ни в чем неуклонная, ничем неподкупная; слово его было верное и надежное. В Петре не сомневался и барин и не заставлял его божиться по три раза всеми святыми, как других людей.
Вдруг стали замечать, что Петр мимо старостина двора повадился ходить, что Петр у старосты в гостях бывает.
Староста был бородат и приземист, нравом не строптив, вдов; глаза у него небольшие, и нос небольшой, и рот небольшой, да и ничего в нем особенного, только что именем его редким звали – Капитон. А у старосты была дочка Параша. Свеженькая, веселая, то-то была девушка!
Жили они с отцом на краю деревни, и сколько через их огород дорожек было проторено! А дорожки торили все наши деревенские молодцы. Шел ли кто в лес, шел ли кто в поле, – им всюду ближе через старостин огород. Ну, сами понимаете, что это был за близкий путь: в поле выйти из огорода – топкое болото обойди, а в лес – через поле дорога.
Идет, бывало, один молодец по дорожке, идет другой, каждый на окошечко косится; а Параша у окошечка целый день: старостина дочка, на работу она не ходила. Параша будто ничего не знает, будто ничего не видит, поет себе беспечно да распевает. И много она беззаботных голов отуманила; не одно веселое сердце смутила. Параша про то ведала и тем тешилась. Люди со стороны тоже видели и знали все эти сердечные напасти, ведали, что Параша общая сокруха; а когда стал Петр ходить к старосте, все так озадачились, словно на яблоне орехи выросли. Зашептал весь женский род, удивлялись и рассчитывали, когда свадьбу будут играть, сколько староста приданого даст; раскидывали умом, какой лихой муж будет Петр и каково житье сулится бедной Параше. Петрова тетка ходила из дома в дом и всех спрашивала, веруют ли в бога.
– Веруем, – отвечали ей все.
– А коли вы в бога веруете, отговорите вы девушку, чтобы не выходила она замуж за Петра!
На это ей никто не отвечал ни слова.
Но время шло, а Петр все не сватался. Прошла осень и зима. Люди все дожидались, что будет, а все ничего не было. Сама Параша призадумалась и притихла. Староста ничем не крушился. Человек-то был староста спокойный и со всеми уживчивый. Если он чего и ждал, то ждал с рассуждением: «Я посею, – говаривал он, – взойти, так взойдет, уродить – так уродит, а нет, так нет, – и делать нечего. Понапрасну-то кипеть – только выкипишь».
Каков он был по хозяйству, таков был и в жизни.
Петр ходил к старосте все чаще да чаще. Все Парашины вздыхатели понемножку отстранялися, словно почуяли что-то, – вот как дети расступаются и дают дорогу взрослому человеку: расступаются перед ним нехотя, а все расступаются.
Параше было досадно, зачем они отступаются; она ласковей выглядывала из окошечка. Веселили ее печальные их взгляды и тяжелые вздохи.
– Параша, – говорили девушки, – как это Петр полюбил тебя, ветрогонку такую?
Параше сладко те слова слушать, усмехается в ответ девушкам: «Меня ли не полюбить?»
– А как он ласкает тебя? Что говорит с тобою? Когда же свадьба?
– Много будете знать, скоро состареетесь, – ответит Параша шуткою, а у самой сердце защемит.
Петр еще ей ничего не сказал. Любил и молчал. Отчего же это так?
Отчего не подойдет ближе? Сколько раз она его поджидала вечером у ворот и встречала, как ее сердце билось, а он проходил в избу к ее отцу, не останавливался, кланялся ей как на миру! Другие не так. Другие простаивали под ее окнами целые ненастные вечера; другие бежали за нею, не меряючи пути, чтобы только взглянуть на нее. А на улице ее целая толпа окружит, все слова к ней, все глаза на нее… Она и счастлива, и крушила по своей воле, по своей прихоти. Забавно было. Сколько было потом смеху, сколько речей потом, вспоминаючи с девушками! Теперь одиноко и скучно. Сердце бьется чересчур уж скоро и больно щемит. Что же еще дальше будет? Скоро ли тяжелые часы пройдут?
Притихла Параша, призадумалась, петь перестала. Сядет, подпершися рукою, пригорюнится да глядит в чистое поле…
Раз приходит к ним Петр ввечеру и говорит, между прочими речами, что ему дорога.
Параше холодно стало.
– А куда бог несет? – спрашивает староста.
– Да с барынею, – ответил Петр. – Берет меня с собою в город, ключником там буду.
– Катит на всю зиму, надо полагать? – сказал староста.
– Надо полагать, что на всю, – ответил Петр.
– Опять продадим пшеницу с убытком. За нас будет бога молить Маликов купец.
А Параша думала: «На всю зиму!» – и глядела на Петра из уголка. Ей показалось, что он печален и бледен: радостно стало ей, да не верилось. Она подошла к столу, поправила огонь, чтобы поярче светил: да, он печален был и бледен. Она опять отошла в уголок и все на него глядела.
«А какой человек? – думала она. – Кто, кроме меня, подстережет такую печаль? Иной подумает, что у него только голова болит… Хоть раз бы в разговоре запнулся!.. И отчего ему не поглядеть на меня подольше, поласковей?.. Заговорит ли он хоть нынче сердечно?»
Она все глядела на него.
Вечер прошел. Петр стал прощаться со старостою. Параша выскользнула вперед из избы и в сенях шепнула Петру:
– Придите еще проститься.
Он вдруг остановился, но ничего не ответил ей.
– Лоб береги, темно! – сказал староста, провожая Петра.
«Расслышал ли Петр мои слова? – мучилась Параша. – Если бы расслышал, ответил бы: ему ли с мыслями собираться? Догадается ли прийти сам? Любит ли? Забудет ли в разлуке?»
– Когда ж в путь? – послышался ей голос отца на улице.
– Кто его знает, – отвечал Петр. – Говорят, через неделю, а может – через две.
Параша чуть не вскрикнула с радости: через неделю! Она думала, что уж завтра. Отлегло у нее от сердца.
– Барыня-то уж заболела? – спрашивал староста.
– Со вчерашнего дня.
– Ну, так через неделю укатите, – уверенно сказал староста и запер двери за гостем.
Надо вам знать, что барыня наша была молодая и до смерти любила людные сборища и веселые беседы. Такой нрав по наследству ей перешел: у ней папенька на именинном пиру богу душу отдал, а маменька скончалась в гостях. Она сама, еще крошкой, так всякие танцы выпрыгивала, что все ахали и утешались. Замуж ее отдали молоденькую, мужа своего она только что в лицо знала, когда он ее привез в свой дом. И стали они жить да поживать. Молодая скучала; молодой ходил недовольный, – мало к себе любви видел. Начались у них ссоры.
– Что прибыли, что я женился? – говаривал барин в горький час. – Только седею!
– Вы не седеете, – ответит ему барыня, взглянувши на его голову.
А он совсем, совсем лысый был, и все в том не признавался: «Седею», – говорил.
Ссоры пошли чаще и бурнее. Бывало, искричатся оба так за день, что ввечеру изнемогут, лежат в креслах, молчат, только знаками показывают друг дружке: «Ты мне, дескать, постыла», «А ты мне не мил».
Об эту пору приехала к ним родня; ее тетенькой называли из уваженья, а по родству она была далекая. Была это барыня старая уже, вдова и великая щеголиха. Общительная, бойкая и приветливая, и не переборчивая, она всякого к себе привлекала. Молодая барыня прильнула к ней мягкою кошечкой. Родня пожила месяца два, погостила и увезла молодую барыню с собою.
Барину куда как не хотелось этого, а сам просил родню, чтобы взяла жену к себе в гости. Как нашла на него такая дурь, – он не мог сообразить, пенял потом на себя и по лбу себя постукивал.
Погостивши у родни, барыня приехала совсем иная: нежная, и такая во всем находчивая, смирная, покорная… Барин кричит, а она сложит ручки да только вздыхает:
– Успокойся, друг мой! Тебе это вредно!
А он пуще беленится.
Стала барыня чаще к родне ездить, и стала она там гащивать у ней по целым месяцам. Та приютила ее под свое охранное крыло: так сама писала к барину в письмах. Барина эти поездки из себя выводили; хотел он раз не пустить барыню, – барыня ему ни слова противного, да заболела. Каждый день умирать собирается и просит барина похоронить ее под черным крестом; каждую ночь по дому звон во все колокольчики, беготня, суета; послала за родней – проститься перед смертью. Родня приехала немедля и выходила больную, и повезла с собою для укрепления в силах.
Барин еще тогда же махнул рукой им вслед.
С той поры барыня больше жила у родни, чем дома. Барин попривык жить один: по комнатам ходит или два ветвистых дерева рисует, а не то в окно смотрит. Скучно ему, да спокойно. Встревожится, когда барыня наведает, и рассердится он крепко. А она вбежит всегда с радостью, ахает, что наконец-то до деревни милой добралась. «Люблю, – говорит, – ах, люблю тишину полей!» И только приехала, сейчас пяльцы велит подать и начнет вышивать барину спальные сапоги, по серому полю розанами. Только барин в двери: «Что, мой друг? Ах, какое милое утро! Сядь подле меня, погляди, что я вышила». Барин не ответит ничего, ходит и всеми дверями хлопает. Барыня того точно не замечает.
Дней через пять барыня начинает вздыхать и кладет на пяльцы платочек для слез. «Вы мне отец и мать, вы мне всех теперь заменяете», – то и дело благодарит она барина и умиляется, и жалуется, что грустно ей будет с ним в разлуке. Барин все молчит и все ходит. Что-нибудь разобьет или изломает, но все молча. А там и не вытерпит: все, что накипело у него на сердце, все выкричит. Барыня заболеет. Барин, хотя ее упрекает, что притворщица, а за лекарем посылает. Лекарь, едучи к больной, всегда возьмет от своей лекарши порученья в город, чтобы через барыню купить.
В доме беготня, смятенье, стонет барыня. Барин принесет деньги и бросит ей на постель, но барыня еще руки не может приподнять. Еще лечится она дня два-три, потом прощается с барином, слезно плачет и едет к родне в город.
Так бывало каждую зиму.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 149 – 154.