5. Петр или Михаил?
Марко Вовчок
Каждый вечер брат крестовый с девушками. Они его не зовут, да нельзя и сказать, чтоб он сам навязывался: все как-то их случай сводил. То встретится он на улице, пожалуется им на свою скуку и их немножко развеселит, рассмешит, то вбежит он к ним, запыхавшись, на минутку от своей работы, за каким-нибудь делом, спешит-спешит от них, а глядь – свечерело… А вечером придет – как же не прийти ему, не рассказать всего: и как хозяин его искал, и как хозяин бесновался, а товарищи поддразнивали и смеялись… да еще и то, что негде ему душу отвести, кроме как тут, у сестрицы крестовой…
Разговоры его не бывали особенные какие, но веселые, живые, как и он сам веселый и живой. Его хорошо, любо было послушать иному грустному и судьбой придавленному человеку. Он был точно всякому меньшой брат, вот как бывают меньшие братья, кудрявые, резвые и милые, себялюбцы и баловни: им все нипочем, они во все входят, во все вмешиваются, не любят печальных лиц, ни слез, и спешат поскорей приласкать, утешить, наскоро и сами слезки две-три прольют, крепко обнимут, шутливо укорят – лишь бы им сбыть с рук грусть, и печаль им всякая тошна. А если чья печаль неутешна, неподатлива, – они рассердятся. Родные сестры всегда любят таких братьев, – хотя и часто от них вздыхают, а посторонние вздыхают – завидуют счастливым сестрам, которых бог такими братьями наделил.
Параша скоро стала узнавать издалека, во мраке, Михайла, – крестового брата Михайлою звали, – скоро стала отличать его шаги от других; не видя его, она знала, что он тут: не ждавши, угадывала, что он будет. Недели в две она повеселела заметно и опять стала быстрей ходить, громче говорить. Если ей вспоминалась любовь, горе, Петр, тогда она спохватывалась и призадумывалась, да недолго. Она себя урезонивала: «Не век же мне горевать! И чего мне горевать? Петр приедет…».
Тут она задумывалась, вспоминаючи, как Михайло говорит: «Чего ж горевать!» – и как он встряхивает кудрями, и как он никогда не горюет. Недели через три ей стало приходить в голову: «Что Михайло обо мне думает?», а через пять недель она сама себя спрашивала: «Любит он меня, что ли?» То ей казалось, что любит, то ей казалось, что нет. Много было намеков, а прямого слова ни одного. Так не любит? Кто ж его знает! Ничего верного и прямого, а много кое-чего, чем показывается любовь: это кое-что все перетягивало.
Параша все больше и дольше ломала себе голову, и все-таки ничего не выходило, ничего ясно ей не сказалось. Ей впервой встретился такой человек. Знала она людей непостоянных, что сегодня они душу за вас положат, а завтра едва признают в лицо, знала людей в любви ревнивых, печальных; знала добрых, угодливых; знала сердитых, знала нравных, – всяких, но когда любили те люди, так любовь была у них на первом месте. Те люди печалились, веселились, больше или меньше менялись от любви: Михайло все был Михайло. Правда, он говаривал иногда тише, нежнее, глядел дольше, ласковей, но не пришло бы никому в голову сказать: «Михайло-то любит!», а сказал бы всякий: «Михайло что-то голос понизил, – с чего это он глядит так?»
Параша тут ничего не понимала, а понять ей хотелось. «Ану, кто кого перехитрит!» – думала она, но его не перехитряла, а время шло да шло. Ее стало мучить любопытство.
«Только бы мне узнать, что у него на уме, – говорила она иною ночью бессонною, – только б узнать!»
И все она ничего не узнавала.
Иногда любопытство ее так жгло, что, кажись, готова была схватить его за руку: «Скажи ты мне всю правду!»
Мысли у нее роились, роились…
«Не любит ли он на стороне? Ходил бы. Зачем он все к нам льнет, – ко мне? Он не для Тани говорит, да и Таня его не слушает… Или он знает о Петре… Что теперь Петр там?»
Сердце у ней замирало робко, тревожно.
«Как теперь Петр один живет? Такой ли суровый он, как прежде? Плакал ли он в разлуке так, как в тот вечер? Когда он приедет? Какое будет с ним свиданье? Что тогда Михайло? Михайло не любит… Как не любит? Отчего б ему не полюбить? Отчего?»
Был в селе храмовой праздник. Народу сошлось много из ближних деревень. Видимо-невидимо было черных бород и красных поясов, зеленых, алых и лиловых платков и стразовых булавок и серег. Целые ряды стояли всяких саней: и с резною спинкой, и совсем без спинки, и больших таких, что по лесу в них не проедешь, и таких маленьких, что рослому человеку, кажись, можно только одну руку в них положить.
День был теплый. Ночью выпало много снегу; он мягкими сугробами лежал и белел на солнце, а солнце, как ни ярко светило, не мешало виться снежным звездочкам и незаметно быстро осыпать прохожих людей. Добрые люди только поглядывали на небо, дивясь, из какой это тучки снег – небо было голубое, ясное.
Белей снега шла Таня домой из церкви с Парашею. Между пришлыми гостями она увидала своего бывшего жениха – видел и он ее. Что же будет еще?
– Он для тебя пришел. Увидишь, если не посватает! Верно, уж он дома все уладил.
Это говорила и повторяла Тане Параша. Таня молчала и не вслушивалась в ее слова. А кто бы хорошенько вслушался, тот бы подивился, как Параша путалась, повторяла одно и то же, начинала, не кончала… Щеки у ней горели, она беспрестанно оборачивалась, оглядывалась; то ускоряла шаги, то шла тише. Перед ними и рядом, и следом, валил народ; было шумно, живо, празднично.
– Таня, я к тебе, – сказала Параша, входя за Танею в избу, – теперь у батюшки моего, небось, полон двор гостей, а у меня голова болит, и в глазах рябит и без них.
В избе не было никого. Танина мать зашла куда-то из церкви.
Таня сидела бледна и печальна, склонясь на руки; Параша стояла у окна, прижавшись горячим лицом к стеклу, а мысли ее, видно, носились-носились, как птицы перед бурею.
– Таня, что ты задумалась? – говорила она Тане. – Жди его, он придет! Я того и гляжу, что он сюда войдет… Вот тебе и радость после кручины… И замуж пойдешь… О чем ты так задумалась? Ты жди его, он сейчас придет к тебе…
Таня не поднимала головы.
– Идет, идет, – вскрикнула вдруг Параша, – идет сюда!
Поспешные шаги слышались; вот в сенях дверь отворилась, вот отворилась избенная дверь, и вошел Алексей.
Таня поднялась и глядела на него.
Алексей вошел быстро, поспешно, но, увидев Парашу, приостановился и поклонился ей.
Параша схватила свою шубку, сказала Тане «Прощай» и вышла из избы. В сенях она подумала: «Куда ж идти? Лучше я тут погожу, лучше послушаю».
Она стала слушать. «Бедная Таня плакать теперь будет».
Но плачу не было слышно, а голос Тани слышался явственно, – ласковый и печальный голос. Таня спрашивала Алексея: «Здоров ли? Где бывал? Как жилося?» Алексей рассказывал прО свою тоску по ней и спрашивал: тосковала ли она по нем, утешал, что, может, придут лучшие времена… Потом, будто почуявши, что кто-то слушает, он заговорил тише да тише, и слов уж нельзя было разобрать; долетал до Парашина слуха только шепот да иногда тихий смех: есть такой смех, что смеются им только милому человеку. Параша все прислушивалась, и все ей становилось невыносимей, все тошней. Она себе представляла, как сидит Таня подле Алексея, как Алексей глядит на нее, какие добрые у него глаза, улыбка славная какая!
У Параши слезы катились градом, точно с ней чем не поделились, точно у нее что отняли: так ей было досадно и обидно.
Вдруг с надворья распахнулась дверь и вошел Михайло. Она слез не успела отереть и поспешно отвернулась от света. И вдруг она чувствует: сильные руки обняли ее крепко.
– Не тоскуй, душа моя, не тоскуй! – сказал он и стал ее целовать.
Параша обомлела. Когда она пришла в себя, первая ее мысль была: «Отгадала я – любит!» и вторая мысль – вырваться от него; но только она хотела его оттолкнуть, он сам пустил ее и вскрикнул:
– Ах, Прасковья Капитоновна, да это вы! А я вас за Таню принял! Прощенья прошу, – простите! Повинную голову и меч не сечет!..
Параша не верила своим ушам и смотрела на него во все глаза: он перед ней стоял, кланялся, просил прощенья и улыбался; у ней брызнули слезы, она побежала от него.
Она прибежала домой, сказалась нездоровою и легла в светелке.
Целый день она там мучилась и казнилась: «Ах, я безумная! Ах, я глупая!»
Ввечеру, когда гости разошлись и разъехались от отца, она встала и оделась, хотя голова уж и вправду у ней болела сильно, и сердце колотилось. Пошла она к Тане.
Когда она подходила к Таниной избе, ей показалось, что стоял кто-то – у нее в глазах все завертелось и закраснелось, – но когда она подошла близко – пусто. Или никого не было, или ушли, завидевши ее.
Таня сидела с матерью и говорили они о чем-то. Танина мать была безобидная, хорошая старушка, умная и смирная.
– Добро пожаловать! Добро пожаловать! – так она встретила Парашу. – Сядь, моя касаточка, вот тут сядь.
Параша села.
– А что не весела? Как больная глядишь, здорова ли ты?
– Что-то хворается, – ответила ей Параша.
– Не с глазу ли?
– Да не знаю.
– Ты к Антоновне бы сходила.
– Да я, может, схожу.
– Сходи, сходи. Не шути болезнью. Сходи к Антоновне.
– Схожу.
– А твой отец дома? С гостями небось?
– Гости уехали, и отца нету дома.
Параша разговаривала и с Тани глаз не сводила. Нельзя было сказать, чтобы Таня повеселела, но она вся переменилась: то же лицо, да не то, те же глаза, да иные. Так меняются, по сказанью, лица у святых после молитвы, а у людей – после свидания с дорогим другом.
– Ну, что ж, Таня? – спросила Параша, улучивши первую минутку, когда старуха от них отошла. – Что ж сказал Алексей? Когда ж у вас свадьба? Ну, говори! Ну, говори!
Она торопила, словно от ответа Танина все для ней самой зависело,
– Какой же помин о свадьбе теперь? – отвечала ей Таня. – Он проведать приходил, поговорить… Тоскует…
– Слышала я, как жаловался и как утешал!
– Очень ему горько.
– Что это ты над ним так разжалобилась? Ему горько! Он тоскует! Да кто ж тому виноват? Вчера еще ты на его обиды плакалась, а сегодня чуть ли уж не ты его обидела!
– Ты, видно, никого не любишь, – отвечала Таня, выслушавши. – Оно и лучше!
– Нет, хуже!
Разговор прервался.
– А где пропал Михайло? – спросила вдруг Параша.
– И вправду, – сегодня не приходил. Видно, где веселей нашлось: сегодня праздник.
– Я сама знаю, что праздник!
– Чего такая сердитая?
– Тоска. Жизнь опостылела.
– Погоди, – приедет.
Эти слова точно укололи Парашу. Боль была остра, да прошла мигом и забылась.
– Что этот Михайло за человек? – сказала Параша.
– Или ты на него за что сердита?
– Я говорю: что он за человек?
– Так себе, беззаботный человек.
– Он тебя очень любит?
– Очень-то он, кажись, никого не любит.
– И ласкается к тебе, и целует?
– Редко.
Параша стала прощаться.
Только она вышла и затворила за собою двери, перед нею очутился Михайло, точно из-под земли вырос.
– Прасковья Капитоновна, доброго вам вечера!
О том, что было утром, ни слова: или он забыл?
Параша шла скоро и не отвечала ему. Он шел рядом с нею и говорил. Говорил о празднике, о глубоком снеге, об ее отце… Вот уже подошли к их двору, и он говорит ей: «Прощайте»; но только она кинулась в свои сени, он ее удержал, обнял и спросил: «Любишь ли меня?»
– За кого теперь меня принял? – спросила Параша.
Она дрожала вся.
– Любишь ли, Параша?
Она не отвечала, он ответа не ждал, ласкал ее и голубил. Параша совсем потерялась. Сама она не разумела, что с нею. Как она могла принять его слова и ласки? Как она обещала завтра выйти к нему под вечер? Что обошло ее так? Что ее околдовало?
Он уже ушел. Она глядела кругом. То же синее, звездное небо, та же холодная ночь, – вот дворы все, вот деревья, – все то же: что же с нею сотворилось?
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 168 – 174.