9. Или всё-таки Петр?

Марко Вовчок

Прошла неделя, другая; Параша ежечасно ждала беды, и хоть беда не приходила, Параша не успокаивалась. С Михайлом она стала видаться гораздо реже, и свидания стали короче, речи скуднее. Михайло бывал все как-то не в духе и вздыхал; жаловался на голову, на хозяина, на житье. По деревне сейчас же разнеслось, что Петр перестал к старосте ходить. Точного, верного ничего не знали, судили-рядили и догадывались. Петрова тетка говорила, что будто Параше сон приснился вещий: пришел старик с белою бородой и сказал: «Не ходи замуж», – и пригрозил; иные говорили, что староста не хочет отдавать дочери потому, что Петр теперь в немилости у барыни.

Особенно молодежь доискивалась правды и хваталась за каждое слово. Петра видели редко, а когда видали, то по нем ни о чем нельзя было догадаться. Правда, некоторые говорили, что будто стал он глядеть светлее, а некоторые спорили, что угрюмее, да эти некоторые во что бы то ни стало добивались чего-нибудь особенного, но люди неопрометчивые и рассудительные ничего в нем не замечали: каков он был, таков и остался.

Параша встретила Петра только раз, нечаянно. Он прошел мимо ее так близко, что задел ее своим рукавом, но не взглянул; она сама не знала, заметил он ее или нет. Это было в сумерки, и она неясно видела его лицо, – видела только, что шел он, опустя голову, и шел тихо.

Она пришла домой и весь вечер проплакала.

Опять она стала чаще к Тане ходить. «С тобою отведу душу приду», – говорила она Тане и жаловалась на свой талан бессчастный. Таня все слушала, молчала, а раз и спросила:

– Да ты чем же несчастная, Параша?

– Я-то! – крикнула Параша в удивленьи да в горе.

– Да, чем?

Параша опять вскрикнула:

– Как чем?

– Расскажи, – попросила Таня.

Параша хотела рассказывать, но не нашла о чем, точно главное-то ее горе вдруг потерялось, изменило лицо и вид, так что и описать его нельзя.

Она только поплакала и потужила, а рассказать ничего не рассказала. Таня больше не спрашивала.

Дни шли за днями, а Параша с каждым днем все больше да больше говорила с Таней о Петре: ей было страшно Петра, когда она подумала о нем вчера; ей стало жалко, как вспоминала о нем намедни, что, если она его сегодня встретит? Что он думает? Что у него на сердце? Так всякий день о нем речь шла.

– Когда замуж пойдешь? – спросила раз Таня.

– Не знаю… почем я знаю? – ответила Параша.

– Да что ж Михайло говорит?

– Мы об этом давно не говорили.

– А отец знает, за кого ты пойдешь?

– Нет еще. Может, не отдаст. Он сердит на меня.

– Да как же ты всего не разузнаешь, не расспросишь?

– Еще погожу, – ответила Параша и ушла домой.

Ей, видно, не хотелось об этом говорить.

Через несколько времени Таня опять спросила, когда же ее свадьба, что отец говорит, и опять Параша ей ответила, что сама не знает и что отца еще не спрашивала.

– Реши ты чем-нибудь, Параша: ведь самой тебе, кажись, житья нету.

– Какое уж мне житье! – отвечала на это Параша.

– Так реши – легче будет; а хоть легче не будет, так будет верней.

– Я себе хорошего не жду ничего.

– Когда Михайла увидишь?

– Да ввечеру.

– Ввечеру ты обо всем и переговори с ним.

– Да, надо уж решить сегодня. Решу. Только бы мне вечера дождаться!

Ждет – не дождется вечера. То недели проходили – она не решала ничего, годила, а теперь вдруг ей загорелось, чтоб в тот же вечер решить.

Но в тот вечер она понапрасну ждала. Михайло не пришел. Она воротилась домой в тревоге и в горе. На другой день опять выходила, опять понапрасну прождала и всю ночь не спала. Утром она пришла к Тане, и Таня ей сказала, что Михайло отпросился у хозяина к отцу по важному делу, – так Михайло Тане сказал – с Парашей он проститься не успел, кланялся, а ждать его, сказал, через неделю, много через десять дней.

Параша горько расплакалась. Таня ее утешала, уговаривала, да только даром теряла слова. Когда слезы, наконец, унялись, Параша спросила у Тани:

– Весел пошел? Говори всю правду!

– Нет, Параша. Был он тревожен и скучен, и очень торопился.

К Таниной матери пришли гости, – это было воскресенье, – Параша позвала Таню к себе: «Поговорить с тобой хочется»; но говорить она ничего не говорила, а сидела возле Тани да тужила. Так весь день прошел. Обедать Параша не обедала; отец не принуждал ее, но упрекнул и осудил. Таню он потчевал, как гостью. За обедом или вообще за каким бы то ни было делом староста помногу не говорил, а если случалось, что к нему приставали, он отвечал: «Погоди! Двух дел разом не делают». Так и тут. Он за обедом только заметил, что нехорошо не обедать, нехорошо чудить, нехорошо баламутить, зато после обеда не поскупился на укорливую правду Параше. С той поры, как она отреклась от замужества, он все наставлял ее на путь истинный: и днем, когда ему время, и на сон грядущий, и на свежую голову утром. Он убеждал, доказывал, стыдил; Параша на все молчала.

Прошла неделя. Михайло не воротился. Параша все тужила, что его нет, – а видеть его ей не желалось вместе с тем.

Ей желалось видеть Петра, и думала она ежечасно о Петре. Она подстерегала, где Петр пройдет, чтоб издали его глазами проводить, как он скроется; она вечерком прокрадывалась к его избе, не увидит ли, что он делает, и часто видела, что он сидит у окна; окно поднято, но он в окно не глядит, голова опущена на руки; он сидит, как человек в глубокой думе или в большом горе. Она подолгу стояла и смотрела, и не хотелось ей идти, не хотелось ей его выпустить из виду. Была ли она дома одна, стоило ей призадуматься – перед глазами у ней уже носилось открытое окно и он у окна; вот он поднял голову, оглянул кругом и опять опустил, и сердце у ней замирало так же, как будто она еще там стоит и думает: не увидал ли он ее? Чудное дело! Она боялась, чтоб он ее не увидал, а оттого, что страх был попусту, ей становилось грустней.

О Михаиле она почти совсем перестала думать; разве в разговоре с Таней укорит его, что он ушел от нее, упрекнет, что не ворочается, но ни разу она не сказала. «Как мне хочется свидеться с ним!», – ни разу не сказала: «Когда б он воротился скорей!»

Через две недели без малого Михайло воротился. Параша его встретила без радости и спросила, отчего так замедлил.

– Да вышло так, – отвечал ей Михайло. – Ну, а ты как тут без меня поживала? А что жених твой бывший? Видела ты его? Говорила с ним? Сердит? Не мстит ли чем?

Параша на все отвечала: «Нет».

– А ты его все-таки остерегайся: он, говорят, человек ненадежный – не лает, да кусается. Вот, например, чего это он вдруг к нам, плотникам, приходил?

– Когда приходил?

– Да еще перед тем, как я к отцу ушел. Пришел и всех сверлит взглядами, точно злодея своего ищет; на два слова ответил да одно сам сказал и ушел.

– Один раз приходил?

– Не знаю. Я ушел к отцу. Может быть, без меня приходил. Только ты его остерегайся: он, должно быть, отчаянный на все человек.

– Что ж мне-то его остерегаться? – отвечала Параша. – Он обо мне, небось, и думать забыл.

– Ты все-таки остерегайся: не наобум тебе говорят. Остерегайся!

Но дни уходили за днями, а Петр не делал ничего отчаянного, ни лукавого. К плотникам он больше не приходил; со старостой разговаривал без вражды и без гнева.

На деревне уже проведали, что Михайло вечерами ждет Парашу, и Параша к нему выходит. Раскидывали теперь люди умом, как староста примет сватовство, когда свадьба, что Петр сделает или скажет, – захочет ли он наказать или помилует Парашу и Михайла?

А в Михаиле все участие брали, – даже те люди, что сами Парашу любили, и те на Михайла почему-то не могли сердиться: он всем был друг находчивый, приятель веселый. И потом – он придет и сам в грехе признается, и хоть признается – не раскается, да признался, видите, сам. И потом здравствуется и прощается, – обнимается и неласковостию вашею так-то огорчается… «Бог с ним, он хороший малый!» – «Беда наша, что в одну западню попали, а Михайло славный человек». – «Ах, кабы нам с ним да нечего делить было, кажись бы тогда и смерть нас не разлучила – душевный человек!»

Так о Михаиле по деревне говорили.

Случилось Михайлу встретиться с Петром; Петр обошелся с ним, как со всеми мало знакомыми. Раз, при Петре, товарищ ясно намекнул Михайлу на Парашину любовь; Петру этого нельзя было не слыхать: он тут же близехонько стоял; но Петр не оглянулся, только говоривший тогда с Петром человек вдруг остановился на слове и спросил: «А что?» Петр ему на это ответил: «Ничего, слушаю твою речь». Разговор пошел дальше.

И после того, сколько раз ни встречался Петр с Михайлом, ничего Михайло не заметил к себе враждебного. Михайло попробовал с ним заговаривать, – Петр ему отвечал без запинок, но очень коротко; нечего было рассчитывать на то, чтобы подружиться с ним, но видно было, что он ссоры не ищет.

Все это было Параше известно, и дивила Параша Михайла тем, что не радовалась такому миру, и покою, и согласию. А Михайло так очень, очень был тому рад. Он стал весел по-прежнему, по-прежнему ласков и шутлив.

Чем веселее был Михайло, тем была Параша печальнее. Он часто у ней спрашивал, отчего сумрачна, и всегда ответ бывал: «Так… чему ж веселиться-то?»

Один раз, когда он ее об этом спросил, она ему вместо ответа сказала:

– Что ты думаешь?

– Как что думаю?

Она пристально взглянула ему в лицо.

– О свадьбе-то нашей, Параша? – спросил он ее.

– Да, о свадьбе, – ответила она.

– Да что ж! Можно свадьбу сыграть, коли хочешь.

– Не знаю, отдаст ли меня отец.

– Известно, – отдаст. Отчего же не отдать?

Параша задумалась и вдруг ни с того, ни с сего сказала:

– Экое житье горемычное на свете!

– Нам-то теперь чем горько? – спросил Михайло. – Иль ты бредишь?

– Скажи ты мне правду, Михайло!

– Какую правду?

– Зачем ты к отцу ходил?

– За делом. Ходил проведать.

– Ты ведь боялся тогда тут оставаться?

– Чего бояться! Не хотел, вот и все тут. Приятность была небольшая.

– А меня бросил одну? Как себе знаешь, так и будь!

– Да что ж, разве хуже вышло? В таких случаях ненадежных всегда надо отойти на время, пока в человеке переиграет сердце…

– А я-то ведь тут была!

– Да тебе некуда было идти, ты у отца. Да потом еще вам, девкам, всегда лучше можно вывернуться, а нельзя вывернуться, – вы просто можете караул закричать, кто-нибудь и выручит; а наш брат не то. И потом еще вы можете ублажить, отуманить…

– Так это я стала бы ублажать да туманить?

– А то, думаешь, нет? Коли бы очень круто пришлось, как бы еще улестила-то, душа моя, любо – два!

Он смеялся, был очень ласков с ней, был очень весел. Параша сказала:

– Прощай!

– Да куда спешишь? Полно! – Я только что разговорился, а ты собралась идти. Не ходи!

– Мне пора, я пойду, – настойчиво ответила Параша.

– Да чего ты сегодня такая? Или левой ногой с постели встала? Вишь брови-то хмуришь, словно колдунья какая!

– Пора, я пойду, – сказала опять Параша.

– Ну, иди себе. А жаль: я было разошелся. С горя разве песенку запеть? Прощай, моя душа. Выходи завтра пораньше.

Он запел: «Здравствуй, милая, хорошая моя, чернобровая, похожа на меня», – и с песней ушел.

Параше домой не хотелось, она тихо пробрела тропинками до Петрова двора; во дворе все тихо; вокруг на всем красноватый вечерний блеск; слышалось издали, что журчали весенние воды. Окно открыто, но у окна никого нет. «Ах, если б он тут был! Кажется, пошла бы прямо к нему да сердце свое облегчила!» – сказала Параша вслух и сама своего голоса испугалась. Как бы пошла она? С какой стати? И к кому ей идти за советом, за участием? И в чем ей совет надобен? У ней есть жених выбранный, она скоро замуж пойдет… Как жить она будет замужем?

Параша пошла домой.

Шла и перебирала в уме свой разговор с Михайлом. Печально она шла. Все его легкие слова раздумывала, веселые его взгляды вспоминала. Обидно ей было и как-то скучно, а на сердце тяжело и холодно. Вдруг она очутилась лицом к лицу с Петром. Она вскрикнула и остановилась, и глядела на него. Он похудел и постарел. Сердце у ней повернулось. Стыдно да жалко стало. Она заплакала.

Он тоже приостановился, – встречей такой был словно удивлен, огорчен, – поклонился Параше и пошел. Она за ним, догнала его.

– Здравствуй! – прошептала она со слезами. Он опять ей поклонился, не глядя.

– Постой! Постой! – просила она. – Я тебе что-то сказать хочу… Ты жалеешь ли обо мне?

Он взглянул на нее, и как взглянул, так уж глаз не мог отвести.

– Мне жизнь не в жизнь стала! Я тоски своей избыть не могу! – жаловалась Параша, плача.

– Мне твоему горю не помочь! – проговорил он и хотел идти.

Она его за руку схватила.

– Ты от меня совсем отрекся? И никого у меня нету! Ах, не покинь ты меня!

Она его крепко обняла и горько так плакала. Он хотел отстраниться, – еще крепче она прижалась, еще горьче заплакала: он не оттолкнул. Он наклонился к ней и глядел на нее.

– А другой… – вдруг вымолвил он.

– Бог с ним, с другим! Мне его не надо… Ах, вороти ты прежнее! Прости меня! Полюби опять!

– Шутишь ты со мною?

– Какие шутки! Мне без тебя жизнь не мила. Он ее обнял крепче. Она плакала.

– О чем ты плачешь? – спросил он.

– Ты совсем, видно, разлюбил меня! – попрекнула она. – Ну, скажи сразу всю правду, разлюбил?

– Ты бросила меня…

– Бросила! Точно спасибо мне за это говоришь! Бросила, а вот опять к тебе пришла, – сама пришла, ты ведь не перезывал меня… и люблю я тебя лучше, крепче прежнего… Что же ты глядишь на меня? Или мне не веришь? Или сам не любишь?

– Пойдешь за меня?

– Пойду. Хочешь, сегодня отцу скажемся? Свадьбу можно скоро сыграть… Будем с тобой неразлучно, до старости, до смерти нашей… А умрешь ты, я без тебя жить не стану, и ты без меня не живи…

Он глядел на нее и слушал. Параша вдруг прояснилась, вдруг оживилась; сердце у ней билось вольно, легко.

– Рад ли ты? – спрашивала она Петра.

И когда он говорил, что рад, ей казалось, что его радость безмерна, а когда он молча глядел на нее и слушал ее речи, ей чудилось, что мучится он чем-то. Она не могла, не умела хорошенько разобрать, что с ним, но одно знала, что он ее любит навек.

Они еще стояли, когда вдали показался Михайло. Параша его увидала, побледнела и взглянула на Петра; Петр глядел на нее, – он не нагляделся еще, – а Михайло, увидавши их, не показал виду, что заметил, своротил на другую дорожку, обошел их издали и скрылся.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 193 – 200.