6. Петр – барынин ключник

Марко Вовчок

Не обошлось без суеты, беготни, шуму да крику, пока барыня устроилась в городском доме. Только слава шла, что она живет у тетеньки, а на деле-то тетенька у нее жила. Правда, была и тетенька когда-то богатая, да остались от богатства только память да разные ожерелья. Барыня наняла дом большой и хороший. Пока повесили картины, расставили кресла и столы, много соображали, рассуждали и спорили барыня с тетенькой. Надо еще сказать, что барыня с тетенькой ссоривались часто, – так, ради скуки, когда гостей не было, – поссорятся да и помирятся; и опять поссорятся, и опять помирятся. Тетенька была женщина зоркая, понятливая; житье ее было обеспечено, уважение ей показывали перед всеми, ей было хорошо, и было с нею барыне хорошо.

В городе барынину хворость как рукой сняло; она не поминала о могильных крестах, а вместо савана нашила себе таких уборов, что знакомые госпожи лучше любили глядеть по стенам и на потолок, чем на нее, когда, бывало, приедут ее проведать.

Петр служил ключником. Кроме его, был еще повар с женою, кучер с женою, форейтор с сестрою, горничная девушка с братом-казачком и одинокий, упрямый, косоглазый человек Кондратий.

Повар был маленький, головастый, живой и болтливый. Жена ему попалась почтительная и худая. Придет, бывало, повар в беседу, станет посеред избы и будет говорить-говорить без конца; жена где-нибудь присядет – слушает.

Кучер был человек надменный; пел он всегда одну песню, которую запретил форейтору перенимать; над женою своею он насмехался и любил он именно ту вороную лошадь, которой не любила барыня, а любимую барынину лошадь, гнедую, всячески обижал, и когда барыня его бранила, зачем он холит именно нелюбимую ее лошадь, он отвечал барыне с почтительным презрением. Жена его все шила и перешивала сарафаны, смотрела в окно и умела гадать на бобах.

Форейтор и сестра его были похожи друг на друга, как две капли воды. Оба черномазенькие, трусливые и льстивые. Бывало, только кучер начнет лениво и неохотно потягиваться, брат или сестра уж и спрашивают: «Куда это вы опять?» – «Да надо к губернатору пойти, ждут на чай», – ответит строго кучер. – «А тебе что?» – «Да ничего», – отвечали и знали, что кучеру угодили.

Форейтор и сестра его были тайные враги казачку, а казачок был славный мальчик, хотя и забияка; тайные враги они потому были, что боялись казачковой сестры, чтобы не повредила им перед барыней. У казачка сестра была очень важная девушка: она ни с кем в доме не говорила, кроме господ и господской собаки.

Кондратий всегда был сердит, принимал всякое слово на свой счет, обижался всем и говорил, что лучше в гроб ляжет он, чем кого бы то ни было, о чем бы то ни было попросит.

Все эти люди от Петра сторонились и были с ним осторожны. Как-то еще вначале кучер жаловался на боль в голове после губернаторского чаю, ко всем упорно придирался, а на Петра только глядел: форейтор хотел угодить и сказал о Петре: «Сидит, точно важная птица!» – кучер хоть и сам угрюмо поглядывал, а пригрозил форейтору и велел замолчать.

– Нет, ты с Петром не шути, – поучал повар, – ты ведь молокосос!

– Слишком ты разговорился! – отозвался Кондратий. – Поклонись своему святому, что Петр не замечает, а то бы тебе не сдобровать, голубчик!

– Да что ж бы он мне сделал? – спросил форейтор.

– То, что вот ты теперь форейтор покуда, а то был бы порошок!

– Как же!..

– Молчи! – протянул кучер громким голосом. – Молчи, а то запру на целую ночь в погребу!

– Не шути, не шути! – твердил повар.

Женщины молчали, значит, тоже думали, что шутить с Петром нехорошо.

Форейтор был пристыжен и лег спать до ужина, а сестра его давно уже притворилась, что спит.

Петр точно ничего не замечал, что вокруг говорилось и что вокруг делалось; у него было свое одно в мыслях и в душе. Он уже приехал, как больной, а чем больше дней уходило, тем ему становилось тошнее и труднее в разлуке. Сначала он вспоминал прощание, вспоминал Парашины слезы, ее горе; сердце у него сладко болело; сначала он думал и ждал, как воротится, как ее увидит, потом прошедшее затмилось, будущего стало мало, он затосковал безумно. Он уже не вспоминал о том, что прошло, он не утешался тем, что будет, не ждал, что будет; одно для него было: увидаться с ней, увидаться!

Из деревни часто приезжали люди – как он ожидал их! Кому бы в голову пришло, что такой суровый человек, как Петр, слова не мог выговорить: так билось его сердце, так ему дух захватывало, когда он видел людей тех! Люди передавали поочередно поклоны, и всегда бывал Петру поклон от старосты.

Дни проходили и уходили. Петр отсчитывал каждый день проходящий и каждый день терзался.

В свободные часы, под вечер, он бродил по городу из улицы в улицу, иногда и за город выходил. Он шел, глядя по сторонам и ничего не видя, не замечая – все вперед да вперед, как ходят тоскующие люди. Его останавливал только забор или загорода какая-нибудь. Извозчики его скоро признали и издали вопили: «Пади, пади!» и потом, объехавши его, долго еще оглядывались и грозились кнутом.

Раз он шел так под вечер со своею неугомонною, грызущею тоской по глухой улице, и вдруг слышит громкие, резкие слова за собою:

– Параша, покуда мне ждать?

Петр обернулся, как обожженный, и увидел у ворот домика о двух окнах женщину, покрытую большим голубым платком с разводами. Он близко подошел к ней, не думая и сам не зная зачем. Женщина поглядела на него и отвернулась.

Лицо у нее было худое и глаза сердитые. Петр все стоял подле нее. Она опять на него взглянула, опять отвернулась и плюнула.

Калитка отворилась, и показалась сгорбленная старушка.

– Что ж Параша? – накинулась на старушку женщина в голубом платке.

– Убирается, Анна Семеновна, – отвечала сгорбленная старушка увещательно. – Пожалуйте, войдите.

– В последний раз за ней прихожу, – сказала Анна Семеновна и побожилась, взглянула на Петра, опять плюнула и так громко захлопнула за собою калитку, что отголосок пошел, как от выстрела.

Петр стоял, все ждал. Кого? Чего?

Долго ли ждал он – неизвестно, но дождался, что опять отворилась калитка, вышла сердитая женщина, опять на него взглянула и плюнула опять, за нею выбежала нарядная молодая девушка, – брови у нее были дугою и щечки алые; Петр мельком взглянул на обеих и не тронулся с места. Они поворотили в другую улицу и шли, все оглядываясь на него, а он, кажись, уж забыл о них и смотрел на домик, из которого они вышли.

Домик был серенький, деревянный, с высокою трубой, с ветхенькой, почерневшею крышей. В светленьких окнах, между двойными рамами, он увидел кучки рябины и калины и сосновые веточки. Из высокой трубы вился струйкою дым, небо было ясно, без туч, почти уже зашло солнце, вечер темнел и холодел.

На другой день Петр пошел в ту улицу, к тому домику, на третий день опять, – и стал каждый день ходить.

Из окна на него глядели чьи-то веселые и живые глаза, потом показываться стала молодая девушка и улыбалась ему. Петр глядел на нее, глядел на крышу, на стены одинаковым взглядом.

Девушка сначала дивилась, потом, видно, обиделась и отвертывалась, когда он проходил мимо окошек.

Петру все равно было; он ходил к домику каждый вечер. Один раз, ходячи тут, он услышал звонкий голосок из домика.

– Анна Семеновна, по нашей улице какой-то вор ходит!

– Объявить надо, – резко и громко отвечала Анна Семеновна. – Чего ждете?

Начался спор, слышен был и смех звонкий.

Немного погодя скрипнула калитка, и три женские головы, в больших платках, выглянули на улицу.

– Вор ты или разбойник? Ты чего тут ходишь? – прокричала Анна Семеновна.

– Чего ты тут ходишь? – звонко повторила девушка.

И старый голос продребезжал:

– Чего ты тут ходишь?

– Мы соседей позовем, караул будем кричать! – грозилась Анна Семеновна.

– Кричать будем караулі – стращала девушка.

– Караул будем кричать, – говорила старуха.

– Ты, вор, тут не ходи! – приказывала Анна Семеновна.

– Не ходи! – запищала девушка.

– Не ходи, – говорила старуха.

Петр приостановился: сообразить, что ли, хотел, или спросить, – вдруг Анна Семеновна завопила на всю улицу басом: «Караул!»

Пронзительней и звонче ее кричала девушка – старушки не было слышно, только видно было, что она руками махала. В одно мгновение на улице столпились люди, поднялся крик, шум. Петра схватили несколько рук и связали его. Все на него кричали, и долго никто его не слушал; но, опомнившись и успокоившись немножко, разобрали, что его барыня живет на губернаторской улице, – весть такая почти всех смягчила, – и повели его тогда к барыне. Там все дело рассказано и потушено. Барыня сделала Петру строгий выговор за то, что он буянит, и все люди были озадачены таким случаем. Чего он ходил туда? Что все это значит? – думал каждый, но спрашивать никто и ни о чем не спрашивал. Люди за ним наблюдали, и все глядели так, что вот-вот что-то нехорошо будет.

– Заигрывает в нем, заигрывает! – шептал всем повар.

– Видно, задаст он нам трезвону! – говорил Кондратий, словно радость его брала.

– А что, думаете, сделает человек? – спрашивал торопливо повар.

– Да уж найдет, что ему сделать! – отвечал Кондратий со зловещим смехом.

– Возьмет да город выжжет, – полагал кучер, сидя на лавке и болтая ногами, точно он говорил, что вот надо на водопой вороную лошадь сводить.

Кучер любил обо всем говорить небрежно, а особливо о страшных вещах. Форейтор с сестрою молчали и, кажись, трусили за прежние свои грехи. Поварова жена слушала и вздыхала; кучерова жена слушала и глядела в окно.

– А ведь в день бы не выжег, небось, всего города, – вмешался казачок, – поди-ка, пока б занялся Калабина купца дом: под такую махину с четырех углов подложи, и то ничего не выйдет!

Через казачка дошло до его сестры, а через сестру – до барыни, что Петр, должно быть, сбирается мещанку поджечь. Барыня переполошилась и велела сейчас же позвать к себе Петра.

А Петр тем временем, как его искали к барыне, ходил и думал: «Есть ли что в свете невозможное? Зачем оно есть? Чего смотреть на него? Отчего ему не уйти без спросу в деревню и повидаться с Парашей? А после? Да что бы ни было после, – ему надо ее увидать, хоть бы и смерть после».

«Увижу ее, увижу! – твердил он, идя домой. – Соберусь сейчас и пойду, и увижу ее!»

Его еще у ворот встретил казачок с приказанием от барыни сейчас явиться.

Петр пошел в хоромы, повторяя себе: «Увижу ее!»

Он вошел в гостиную, барыня сидела в большом кресле.

– Петр, – сказала ему барыня строго, – я слышу очень дурные вещи про тебя; исправься. Если ты не исправишься, я тебя сошлю в деревню.

Петр подвинулся вперед. Барыня испугалась и позвонила в колокольчик. Из одних дверей вбежала горничная с казачком, из других вошла тетенька.

– Ты завтра же будешь отправлен в деревню, – сказала барыня гневно.

У Петра голова кружилась и в глазах потемнело; он едва дышал.

Барыне, видно, жалко его стало.

– Ты ведь ужасно себя ведешь, – заговорила она опять, – на тебя жалобы, я не могу тебе простить…

Барыня наводила Петра, чтоб он прощенья попросил. Петр стоял и молчал.

– Так ты ступай в деревню, – сказала барыня, подождавши его ответа, – ступай сейчас же, как соберешься, слышишь?

Барыня очень рассердилась. Петр вышел.

В кухне было смятение большое и чаяние какой-то беды. Но Петр наскоро со всеми простился и через час, – меньше, чем через час, – уже вышел из города.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 174 – 179.