11. Петр убивает Парашу
Марко Вовчок
Прошло еще две недели, и опять Параша пришла к Тане, печальна и тревожна.
– Ах, Таня, – сказала она, – я ума не приложу, что мне делать, как мне быть! Петр тоскует…
– Да ведь Михайла нету.
– Что ж ему Михайло! Его, видно, не Михайло мучит. Помнишь, как я с тобой говорила в последний раз? Я после того Петру божилась, что я его всею моею душою люблю, и спрашивала, что его беспокоит; вижу – не говорит, так я ему сама тогда говорю: «Или ты думаешь, что мне надобен кто иной, кроме тебя? Как мне божиться тебе, что один ты у меня на всем свете? Веришь ли ты мне?» И он мне ответил: «Верю». – «Отчего ж ты тоскуешь? По чем? Или у тебя есть какие дела заботные, или неудача?» «Дела? – переспросил он. – Какая неудача?» Сказал это так, словно о летошнем снеге… а больше я ничего и не узнала от него!
– Ты опять спрашивала?
– Да я каждый день, каждый час у него спрашиваю – не говорит!
– Не сердит он?
– Какое сердит! Говорю тебе, стал еще ласковей, еще нежней. Если бы ты знала, как он иногда глянет, как обнимет! Любит-то он меня, любит… так любит, что иногда чего-то страшно станет мне… Чего он теперь тоскует? Жить бы нам да жить, не нажиться! Таня, я уж думаю, не испортил ли его кто.
– Да кто ж испортит? За что?
– А Михайло…
– Где Михайлу испортить! Ведь это вещь нелегкая. Михайло и взяться не захочет, он человек незлой; он разве побранит, больше ничего.
– Прощай, Таня! Вот загадка-то мне загадалася!
Время шло, Петр все тосковал, и Параша все не знала, о чем и почему. Редко-редко бывали теперь веселые минуты у него; в те минуты Параша опять становилась счастлива и всем довольна. Раз, когда выпали такие хорошие минуты, она сказала:
– Если бы мы всегда жили так, желанный мой, лучше бы и не надо! Всего у нас вволю, и мы неразлучны с тобой… Если бы ты был весел, как я! Да твоя тоска прошла – ну ее! И говорить об ней не хочу! И поминать ее не стану! Заживем теперь с тобою! Мне теперь кажется, что мы в счастии и до старости доживем; хорошими такими старичками сделаемся; право, кажется, что уж никогда никакого горя и не увижу, так у меня на сердце легко, сердце чему-то все радуется…
Она сидела подле него, вправду такая свежая, да живая, да радостная, что любо поглядеть. И Петр глядел на нее с улыбкою; когда вдруг все его лицо содрогнулось, и он совсем переменился.
– Так тебе хорошо жить? – спросил он Парашу. – А прошлое?..
– Что прошлое? Разве я о прошлом жалею, или мне теперь не лучше? В прошлом только горе одно.
– То-то горе…
– Бог с ним! Слава богу, что прошло!
– Ты разве забыла?
– На что мне его надо помнить?
– И не вспоминаешь?
– Как вспомнится, я и поблагодарю бога, что прошло. Вечная горю память! Да что ты опять стал сумрачен, голубчик мой? Ох, не загрусти ты опять, ради бога! Или ты боишься, что у нас случится беда какая? Не бойся, мой дорогой, бог милостив; а мы-то друг дружку любим. Ты не суди меня по прошлому, я тебя верно люблю теперь, прошлого не будет, – веришь ли?
– Верю, – ответил Петр.
– Так что ж о прошлом и думать?
– Мне все вспоминается… не могу отогнать от себя… – проговорил Петр.
По его взгляду, по его лицу, по всякому движенью видно было, что вся его душа на нее положена и мучительно терзается.
Он вдруг стал мрачен, и напрасно Параша старалась его разговорить, рассеять, – не могла. Он от нее не отходил, он ее ласкал, но было в этом сколько любви, столько и отчаянья.
– Ах, сердечный мой, не болен ли ты? – спросила его Параша. – Что же это с тобою творится? Полечись ты, попробуй…
– Нет, – отвечал он, – не отходи только от меня.
Ввечеру пришел староста их проведать и между прочими разговорами спросил Петра, не болен ли он. Петр ответил, что здоров.
– А ты все-таки сходи к Антоновне. Спрос не беда, лучше спросить. Ты переменился в лице; может, оно так, а, может, и хворость какая разыграется. По мне, лучше тебе к Антоновне сходить.
– Сходи к Антоновне! – стала просить Параша.
– Не приставай к мужу, – остановил ее староста. – Взрослому человеку будет одного совета. Жены всегда этим мужьев донимают; мужьям это скучно. Не надо докучать.
Староста посидел у них еще долгонько, расспрашивал об их хозяйстве и рассказывал о своем. Староста всегда, когда приходил к ним, говорил собственно один: те люди, что любят, с другими молчаливы; Петр и Параша слушали и изредка, когда надо, отвечали. Так и теперь неудивительно старосте показалось, что Петр молчалив, но староста заметил, что у Петра лицо нехорошо, но, как человек рассудительный, рассудил, что приставать с советами не следует, больше не помянул об Антоновне, а уходя только сказал:
– Дай тебе бог поскорей поправиться, друг!
Проводивши отца, Параша опять подошла к мужу. Он взял ее за обе руки, привлек к себе, глядел на нее, ласкал, но ни слова не говорил.
Парашу не то беспокоило, что он молчит: молчанье бывало чаще разговоров; нет, ее беспокоили его взгляды, его ласки. Это было именно то иногда, о котором она говорила Тане, что ей страшно чего-то делается. В тот вечер ей очень страшно было.
Вдруг Петр встал и быстро вышел из избы.
Параша окликнула его вслед, но он, верно, уже не слыхал ее. Она вышла за ним, оглянулась во все стороны; он быстро шел по улице и завернул в проулок направо. Куда это он пошел? В том проулке жила его тетка, но он к тетке хаживал только о рождестве да о святой; еще жил там отставной барский пчельник Прохор, – зачем ему к Прохору идти, да еще ночью? А больше там никто и не жил. Куда еще пройти тем проулком? Или в село Рябинки, или на большую дорогу – он ни туда, ни туда не пойдет.
Параша думала и передумывала, стоя у своего порога. Вечер был душистый, свежий; она вздохнула посвободней и проговорила самой себе: «Ему полегчает, как он походит, вечер-то благодатный сегодня!»
Кругом было тихо-тихо. Ни голоса ничьего не слышно, ни огонька нигде не видно, только в этой тиши соловьи пели вдали; заливался один и над головой у Параши, на ветвистой кривой липе, что стояла у их ворот.
Параша подняла голову, чтобы разглядеть птичку, но птички не было видно. Параша подошла под самое дерево, стала и слушала. Она, словно в дремоте, не замечала, как время шло, пока небо с краешка не посветлело, не порозовело; тогда она удивилась, как до зори простояла, и сердце у ней сжалось: где же муж до сих пор? Его не было видно, ни с одной стороны он не шел. Параша вошла в избу, кое-что поработала, посидела так, подумала. Сердце у ней было неспокойно, душа замирала.
«Он ведь чудной», – утешала она себя, но все тревожилась и готова была плакать.
Она пошла к Тане, своей верной советчице, и рассказала ей все. И Таня тут ничего не понимала, но видно было, что и Таня встревожилась не на шутку. Когда ей Параша сказала: «Да ведь он чудной», Таня ей ответила: «Да за таких-то и не поручишься». Параша расплакалась и растужилась.
– Отчего ты за ним не побежала? – спросила ее Таня.
– В голову не пришло, Таня! Он уходил быстро… Мне чего-то страшно было… Что теперь делать?
– Да теперь ждать надо: что ж теперь делать больше? Параша ждала целый день и целый день плакала, не осушая глаз. День прошел, Петр не воротился. Она пошла к отцу и все ему рассказала.
Староста выслушал и подумал.
– Жди, пока придет, – сказал он дочери.
– Ах, батюшка! Хорошо вам так говорить, как у вас не болит сердце! Каково мне ждать-то!
– А ты жди – надо ждать.
– Лучше я пойду его искать…
– Да где будешь искать-то? Ведь месяц и ветер только в сказках дорогу показывают, какою пошел добрый молодец… Куда пойдешь искать?
– Да пойду в Рябинки; там не найду, по большой дороге пойду…
– Да зачем?
– А может, что сталось.
– Да теперь уж поздно: коли статься, так еще вчера в ночи сталось.
– Видно, вам горя мало! – сказала Параша с укором и с плачем.
– Как горя мало? Сколько надо, столько и есть: ведь он тебе муж и мне он зять.
Она не послушалась отца, ходила в Рябинки: в Рябинках Петра и не видали. Она ходила далеко по большой дороге, встречных прохожих и проезжих всех людей расспрашивала о Петре: иные ей говорили, что не встречали, а другие уверяли, что видели такого неделю тому назад, и советовали ей идти в ближний город, верно, там найдет; иные советовали спешить к гадальщице погадать… Изморившись, она воротилась и заперлась дома в горьких слезах, в тоске и в беспокойстве.
«Ах, за что, за что он так бросил меня?» – спрашивала она беспрерывно.
Староста донес барину и объявил в деревне, что случилось. Все дивились. Барин велел дать знать, куда следует, что сбежал неизвестно отчего и неизвестно куда его хороший, усердный и верный человек.
Прошел месяц, а Петра все не было; точно он в воду канул. Параша была безутешна. Она оплакивала мужа, как умершего, себя, как несчастную вдову, и все-таки ждала его. Староста был огорчен, но огорчен был в самую меру, ни больше, ни меньше, как следует рассудительному человеку.
Вдруг Петр нежданно воротился домой.
Параша сидела одна дома и тужила, и вдруг он входит. Все тогда забыто было.
Он взял ее на руки, как дитя давно невиденное, найденное, дорогое, он был такой счастливый! Но при дневном свете ясно и хорошо видела Параша, как он за это время страшно изменился. Она его ласкала и спрашивала, что с ним сталось, где он был. Он только сказал:
– Так, тоска нашла! Бродил!
Несколько дней прошло в таких вопросах и расспросах, в ласковых укорах; потом жизнь пошла по-прежнему хорошо и счастливо.
Люди со стороны дивились, но молчали; барин рад был, что его любимец воротился, и даже не выговаривал ему, а только вперед не велел без спросу уходить.
Но не долго жизнь так шла: скоро Петр опять затосковал и опять пропал на долгое время. Параша была теперь спокойней немного, но еще печальней.
– Ах, вижу, вижу я, – говорила она Тане, – это не даром: испортили его злые люди!
Таня все ее горе разделяла. Сама-то Таня крепко любила, так и чужая любовь была ей понятна; понятны были и горе, и радость.
Староста еще дочь проведывал и с добрыми людьми толковал о такой притче. Барин беспокоился.
Опять Петр воротился такой же радостный; только одну Парашу видел он, только одна она была для него в целом мире; но радость еще скорей прошла, а тоска напала еще тяжелее. Параша стерегла его и стала упрашивать:
– Не ходи! Не ходи, уж ночь скоро! Буря поднимается!
– Пусти меня, – вымолвил он, – мне до смерти тяжко!
Вырвался и ушел.
Сначала люди дивились, а потом привыкли, – люди ко всему привыкают скоро и скоро ко всему приглядываются. Кто считал Петра за безумного, кто за испорченного, а кто просто за чудного или за юродивого человека.
«На Петра опять нашло», – говорил один другому. «А! – отвечал другой. – Когда ушел?» – «Да вчера». – «Жаль, что нашло на него в рабочее время, пожалуй так совсем хозяйство у него прахом пойдет». – «Да, кажись, что будет так». И заводили речь о другом.
Раз Параша упала в ноги Петру и не пускала его, молила и рыдала, удерживала. Он вырывался, то отталкивал ее от себя, то прощался с нею страстно.
– Ох, останься, останься, не бросай меня! За что ты меня бросаешь? Ах, не уходи! Мне без тебя и горько и страшно!
– Мне самому страшно с тобой! – вскрикнул Петр. – Я уйти хочу от тебя, пусти меня!
– Убей меня прежде! Я не пущу тебя!
– На меня находит нехорошее, – сказал Петр.
Лицо у него совсем побелело, губы дрожали, и слезы лились ручьем.
– Пусти меня!
Он не глядел на Парашу, а глядел вниз, не поднимая глаз.
– Тебе со мной лучше будет, желанный мой, – ласкала его Параша. – Ляг, не заснешь ли? Успокоишься…
Он лег, но не заснул и не успокоился. Он поминутно рвался идти, а когда Параша его не пускала, он прижимался к ней, будто в ужасе, и бросался в подушку вниз лицом.
– Пусти меня, – сказал он еще раз Параше, – пусти!
– Нет, нет, милый! Уж время позднее, ночь на дворе…
– Помнишь ли, – сказала Параша, немного погодя, – помнишь ли, бывало, как мы с тобой вечерами видались? Помнишь, как прощались?
– Не говори, – перебил ее Петр быстро.
– Ну, я расскажу тебе, как я по тебе тосковала, как ходила к твоему двору.
– Я забыть не могу! – проговорил Петр.
– Или ты припомнил что нехорошее? Ах, я люблю тебя верно и крепко теперь! Нехорошее прошло…
– Что прошло, то было, – проговорил Петр.
– Куда ж ты? Куда? – вскрикнула Параша, обхвативши его обеими руками.
– Пусти ж меня! Нехорошо мне!
– Нет, нет, не пущу я тебя! Ну, пожалей меня, ненаглядный мой! Обними и поцелуй покрепче!
Он ее крепко обнял и крепко поцеловал.
На другой день рано утром, еще очень рано, Петр вошел к старосте.
– А что бог дал? – спросил староста, глядя на него.
– Я жену убил, – сказал Петр. Староста отступил и посмотрел на него.
Петр был измучен, бледен и изнеможен; прежний тревожный и горящий взгляд его потух, и на лице словно написано: «Хуже ли, лучше ли, а все покончено, настал отдых!»
Староста пошел к Параше, пробыл там недолго и воротился с заплаканными глазами. Петр ходил с ним, но не входил, ждал у ворот.
– Надо объявить, – сказал староста Петру, – пойдем… Недолго ты пожила, Параша, – проговорил он, – всего-то двадцать один год.
Петра он ни о чем не расспрашивал и не упрекал; сказал только:
– Будь от меня подальше, и не говори ты со мной: ты мою родную дочь жизни решил.
Петр сейчас же от него отошел. Приехал суд, привели Петра на допрос.
– Ты убил жену?
– Убил.
– За что ты убил ее?
– Тяжко было.
– Или вы жили несогласно? Не любил ты ее?
– Я ее любил.
– Она тебя не любила?
– Любила.
– Что ж вы, поспорили?
– Нет, не спорили.
– За что ж ты ее убил?
– Тяжко стало, не вынес.
Люди уже заявили, что на Петра иногда находит. Барин хлопотал, дарил и просил за него.
– Ты болен?
– Я здоров.
– Отчего ж ты в бегах бывал?
– Тяжко было.
– Не подозреваешь ли ты человека, который тебя испортил?
– Нет такого человека.
Долго шли расспросы и допросы, да ничего ясно не дознали.
Долго судили и порешено было Петру на поселенье. И сослали его.
Слухи потом были, что не дошел он туда: начал он неутолимо тосковать, перестал спать, не ел и не пил, извелся и истосковался. По слухам, сокрушился он по убитой жене, и похоронили его где-то при большой дороге.
Староста после смерти дочери постарел и рассуждает все больше о печальном.
– Вот до чего люди-то доходят, – сказал он Тане после Парашиных поминок, – доходят люди до беды большой.
– Не все до большого доходят, – ответила ему Таня, – а всякому свое горе!
– Да, точно, в жизни есть горе, – согласился староста.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 206 – 214.