1

Тихим и теплым вечером ранней весны Данило Лобода шел не спеша полевою межою. Он возвращался из соседней деревни Семигор <повертався з Семигір>, где было последнее совещание и состоялось окончательное решенье переселяться <из родной Украины > на чужбину, в новый далекий край. [Поряд на полях: Недалеко ходив, за три милі до Семигор на східку. Отеє ж радилися і постановили переселятись у той новий далекий край. Хвалить бога, таки постановили, і на цей раз нерушимо. А трохи далі… Ред.]

Наконец-то порешили. А чуть-чуть <опять> дело опять не кончилось одними разговорами да спорами. Семеро таки отстали от товарищества – больно боязливые… «Нигде, должно, добра не найти, а тут все-таки свой край родной, свои люди, знакомые, а может, на чужбине еще хуже будет…» Правду сказал им Мороз: «Хоть гірше, аби інше!» Дался <им> родной край, а родной край для <нас> голоты не много припас…

Свои люди! Со своими людьми только бабьим делом поохать, а закортила тебя нужда, так иди покланяйся богачу, кацапу, винокуру или помещику, и будет великая их милость, когда они запрягут тебя в свою работу в ту же панщину. Нам бы следовало еще прошлого года переселиться: не голодали бы лишнюю зиму. Отъезжать через месяц. За это время можно, не торопясь, управиться с распродажей имущества. Дело так складывается, что лучше и не надо: имеются уже два покупщика на хату и усадьбу. Главное хата и усадьба, остальной скарб в один день распродастся. Немного этого скарба – все хлам, старье… Уж сколько лет ничего не покупали, не справляли, все только чинили да прилаживали. Коли удастся выгодно продать хату и усадьбу, так хорошо бы запастись туда новым возом, настоящим возом хозяйским… Тоже бороною… И косу купить… Все это на новом месте необходимо.

В мыслях о распродаже и сборах в путь он не заметил, как очутился около своего двора, у плетня вишневого садика. На присьбе сидела <на завалинке хаты> жена. Она, очевидно, его поджидала. Даже в вечерней мгле, ясно обозначавшей ее стройную фигуру, скрывалась жгучая, хотя сдержанная тревога и нетерпение. Однако она не торопилась в вопросом.

– Ну порешили, Оксана! Через месяц в дорогу, – сказал Данило, садясь около нее. Безмолвные слезы полились из ее глаз.

– Ты что оплакиваешь? – сказал с неудовольствием Данило. – Еще не опостылело тебе голодать, не опостылела вечная нужда, вечная напасть. Там, по крайности, будем сыты. Дети сыты будут. Хоть твой край родной, да плакать о нем нечего: тут нам никто не поможет. Надо искать, где лучше. Надо искать хлеба себе и детям.

Она не возражала и только отирала все льющиеся слезы. Они лились тихо, ровно, как вода из переполненного сосуда.

– Перестань, Оксана, – сказал он мягче. – Слезы ничему не пособят. Да и некогда плакать: надо стараться, как бы скорее распродать, чем следует запастись, да собираться в путь. Завтра ж надо приниматься за распорядок. А теперь добрые люди давно спят и сны видят, пора и нам. Может, дашь мне повечерять? Или все плакать будешь?

Она поспешила в хату, засветила огонь и подала ему вечерю.

Обыкновенно Данило не брезговал вечерею – окрайчиком хлеба из плохой муки и с осени бессменной вареной картошкой, но сегодня еда как-то не шла на душу.

Белые стены тесной хатки с пахучими сухими травами и цветами в углу за темным образом божьей матери смотрели как будто уютнее всегдашнего. На лавке крепко и сладко спали два черноголовых хлопчика. Спавшая в другом углу девочка приподняла было головку, проговорила: «Разве уж рассвело?» и снова тотчас же уснула.

– А ты не вечеряешь? – спросил Данило жену.

– Я уже вечеряла.

– Не кручинься, Оксана. Может, мы еще выплывем… А тут, дома, что мы видели, что видим, какие радости? Нужда прежде срока состарила… Посмотри-ка на себя – совсем завяла… почернела…

Ее заплаканные, все еще прекрасные глаза обратились на мужа и тоже, казалось, считали изъяны, какие нужда и горе положили на него, мощного и сильного человека в поре мужества и силы… Положили большие…

– Как будем дружно работать на новом месте, так, может, и в наше оконце засветит солнце…

– Может, – проговорила она, а слезы побежали быстрее.

– И детей не поморим. Не будут весь свой век бедовать без перестанку… без передышки… Эге! уж первые петухи поют. Давно пора спать. Да и притомился я: десять верст дороги от Семигор все одно, что по иным местам тридцать. Да еще к этому досыта накричались, наспорились, пока порешили. Засну, как убитый.

Но он не заснул. Мысли шли как-то вразброд, путались, обрывались. Он хотел углубиться в соображения о распродаже, но то воспоминание налетало неизвестно почему из далекого прошлого и точно <к себе> приковало. Он видел себя хлопчиком на речном берегу с покойным отцом – вот точно так же, как теперь, весна, ущербный месяц… Только еще теплее, прибрежные камни уже все в траве, как в венках, с горы, из панского сада пахнет тополевыми почками.

Они с отцом наловили рыбы и замешкались на берегу: подошел Михайло Крук, старый отцев родич и приятель, и завел с отцом разговор. Он, хлопчик, сначала подосадовал: ему уже пахла жареная рыбка-плотичка, а тут задержка. Однако делать нечего, приходится потерпеть. Стоять надоело, тоже присел около батька и от скуки бросая камешки в воду – в воде сверкали звезды – он примеряясь норовил попасть в самые яркие. Прохлада <веяло холодком > от реки веяла в лицо и стало как будто клонить ко сну. А Михайло Крук все говорит. Слово по слову и его, хлопчика, Круковы рассказы заняли. Старый Крук хорошо рассказывал – точно своими глазами видит, точно сам орудует в деле, сам терпит. И пронесся в памяти Круков давний рассказ: как он, Крук, переселялся на Кубань, как <повертався> ворочался с Кубани, как с хозяев попал в соседи…

Да <его ж> Кубань не мало людей придушила. Не сведущи тогда были люди, не спросившись броду, совались в воду. Теперь не то. Стали осмотрительнее, не переселяются очертя голову.

Будто так уж тяжко на чужбине? Так жалко родных мест, батьковщины? Крук говорил, что его старая Олена умерла с тоски. Так-таки и сказала: не хочу жить, не буду… Конечно, коли взбалмошная упрямая баба что заберет себе в голову, так ей и умереть нипочем. Оксана не такая: поплачет – бабы без плача не могут – и покорится, привыкнет. Невеликие ведь радости покидает. Как кто, а Данило Лобода <Глух> горевать не станет, только порадуется…

Но тут он почувствовал что-то совсем не похожее на радость. Ему вдруг стало как-то не по себе. Точно какие-то тиски начали потихоньку сжимать сердце. Он прислушался к спокойному дыханию спящих детей. Спит ли Оксана или все еще потихоньку горюет <плачет >? Спит, кажется… Глупая женщина за день досыта наплакалась и во сне еще не угомонилась: вырывается не то вздох, не то рыданье.

Душно как будто стало в хате. Он приподнялся и распахнул окошечко. Струя свежего весеннего воздуха пахнула в лицо. Ущербный месяц еще слабо светил; чуть-чуть белелись хатние стены.

Будет жить в этих стенах, где он, Данило Глух, прожил почти полвека, другой человек… Ну что ж, пусть себе живет на здоровье. Пусть не изведает того, что он, Данило Глух, тут изведал. Отлично, что пришел конец этому изведанному. Напасть загоняла, как травленного зверя, отуманила, одурила. Роскошь будет отдохнуть на новом месте, на просторе, в приволье. Земли будет столько, что только поспевай обрабатывать. Первое время, разумеется, придется потерпеть, без этого нельзя. Не все сразу. Мало-помалу поправится. Станем и мы похожи на людей. Отляжет от сердца… Но пока, напротив, на сердце <все> как-то все тяжело. Сердце все несносней замирало. Представленье будущего благосостояния радостно не захватывало, как будто даже не вызывало удовольствия. Овладевало все больше и больше какое-то утомление, но сон не смежал глаз. Что-то точно дразнило, душило.

Пропели и вторые петухи. Звезды потихоньку тонули в небе.

Точно что душит в хате. Не полегчает ли на вольном воздухе…

Он вышел в садик. Веяло предрассветным пронизывающим холодком. Село начало выступать из мрака. Вон обозначилась усадьба Семена Барабаша, заклятого врага. Давно уже они заклятыми врагами, а вот теперь вспоминается, как играли хлопчиками, как дружили парубками.

На востоке поалело. Слабо блеснула река, озарялись далеко утесы, ближний, еще черный лес, засквозил на пурпуре небосклона.

Вдруг он не услышал, а скорее почувствовал чье-то присутствие и оглянулся.

На хатнем пороге стояла Оксана.

– Надо нам хорошенько сообразить, что распродать, что взять с собою, – сказал, подходя к ней.

– Кожух бы выкупить… Матвейку чоботы справить…

– Продадим хату – выкупим кожух и чоботы справим.

Что найдется из мелочи, надо сложить в сарайчик – виднее будет и покупщикам и нам.

– Без тебя забегала вчера Зозулчиха, говорила: мы бы купили хату, кабы вы не дорожились. Очень, говорила, Данило дорожится, а вся хатка ваша в горсточке поместится. Садик тоже, говорит, протяни руки, да весь его и обнимешь…

– Ты скажи ей, пусть ищет себе <по вкусу> получше и подешевле.

– Растили мы этот садик, берегли… – она умолкла, сдерживая слезы.

– Вырастим, бог даст, другой: на новом месте простор будет. И огород такой там разведем, что из одного угла в другой не доаукаться…

А краешек солнца уже показывался над землею, река заискрилась над просыпавшимся селом, уже кое-где вился дымок, скрипел журавель у криниц, хлопал бич, выгоняющий стадо в поле.

Они вместе обошли двор, оглядели, что оставалось от разоренного долгою, неотступною нуждою хозяйства.

Этот обзор поднял в душе Данила кипучую горечь. Сколько ухитрялся он, как бы поправить, что пришло в негодность. Сколько забот тут положил, сколько напрасного труда <поплакано, попосумовано>. Каждая трещина, каждый полом, изъяны, сколько испортили крови! Сколько лет он толок воду, пока сообразил, что над разоренным гнездом глупо убиваться, – надо его бросить и приняться вить другое.

– Немного выручим, – сказал он, – да как-нибудь доберемся до места. Я поспешу в Калиновку, к Павлюку, похвалюсь, что с переселеньем порешили, и пусть, коли у него охота, покупает хату и усадьбу. Не полажу с ним, пройду в Бобрики к Золотаренку. Дай-ка хлеба на дорогу. А ты пока все…

Ведро холодной воды отлично освежило отяжелевшую от бессонницы голову. Ночную не то тоску, не то хворь как рукой сняло, мысли прояснились и теперь неслись в далекий край, суливший простор и приволье.

«Идет, как на праздник! – подумала Оксана, провожая его глазами. – Каменный он, что ли, что ему не жалко… что ему не страшно…»

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 68 – 72.