4

Дом начальствующего, постр[оенный] по новейш[ему] усовершен[ствованию], <не только> отличался и архитектурными красотами и барским простором. У его превосходительства в зале не только свободно могли танцовать в 25 пар, но без затруднений блестяще устраивались любительские спектакли.

В конце жаркого мая 18 ** года этот дом <представлял> со своими увитыми зеленью верандами, роскошными цветниками, группами чудесных деревьев, журчащим фонтаном представлял великолепный уют, где царила душистая прохлада.

Накануне его превосход[ительство] бодрствовал очень долго: беседа его с заезжим сослуживцем о проектах преобразования края затянулась… так затянулась, что пустая бутылка на серебряном подносе заменялась полною раза три, а то и четыре. Вчерашний интимный soirée ее превосходительства, отличавшийся по обыкновению удивительным оживлением, тоже затянулся до рассвета. Поэтому не удивительно, что в вышеупомянутый майский полдень все шторы были спущены, и в тишине обширных покоев только тикали столовые часы старой бронзы. Артистическая вещь, приобретенная ее превосходительством] в последнюю поездку в Париж, <чутко дремавший> гигант-курьер, оберегавший преддверье генеральской спальни, чутко дремал <вдруг встрепенулся>.

Вдруг гигант встрепенулся и поднял предостерегательно руку вверх, а маленький нежненький блондин, с убийственными <как он полагал> шелковистыми мягк[ими] усиками, который было появился с портфелем и распространил благоухание модных в крае духов kiss me quik, тотчас стал на цыпочки и на цыпочках исчез в проходе, ведущем в кабинет его превосход[ительства].

Маленький <блондин> нежненький блондин, Леонид Саввич Синайский, был при его превосход[ительстве] на особом положении, как пристроенный <родственник> к власть имущей родне. Хотя его превосходительство, ведущий свой род чуть ли не от Рюрика, никогда не простил сестре мезальянса, – она, невзирая на все увещания, вышла за человека не своего круга, – [нерозб.] выслужившийся поп, как его называли ее родные, не грешные в мезальянсе, – но это была единственная, к тому же столько каявшаяся сестра, а его превосходительство был мягкий и добрый человек и не устоял в своем отчуждении. Сначала он пристроил у себя, скрепя сердце, племянника, а затем незаметно примирился со совершившимся фактом и даже к племяннику расположился. Этому значительно помогло и то <тем более>, что сестра так прекрасно сумела воспитать сына, что самый строгий Рюрикович не выискал в нем ничего семинарского: лицом он походил на аристок[ратку]-мать, манеры у него были прелестные, ногти доведены до совершенства, французская речь свободна – даже букву р он грасировал <выговаривал> как парижане. Ее превосход[ительство], обыкновенно беспощадно критикующая все почины его превосходительства ], немогланесознаться, что ce petit. Синайский est très gentil, a ее кузина при всяком случае заявляла: ce petit Синайский est joli et crogrer. Таким образом, карьера Леонида Саввича была, можно сказать, обеспечена. Одно только темное несносное облако стояло на ясном горизонте: отцовское наследие – отчество Саввич и фамилия Синайский… Если <Когда> появилась горечь в хорошеньком Леониде Саввиче, то именно в тот момент, когда он <говорил> сказал матери: «Отец заклеймил меня этим отчеством и фамилией».

(Это случилось после того, как один Рюрикович, прищурясь, спросил Леонид[а] Савв[ича]: Comment?) В завитой шелковистой головке Леонида Саввича роились разные смелые проекты: а что если выпустить одну букву – например, Снайский… Синайский… Или заменить: Сунайский… Силайский… Неловко просить об этом, а самовольно… Разве со временем, когда карьера окончательно устроится и обеспечится… О, отец! отец! (Добрейший действительный статский советник, не особенно замедливший сознать, невзирая на сыпавшиеся чины на него, тяготу аристократизма, но несший ее безропотно до могилы).

Кабинет его превосход[ительства] представлял, конечно, великолепие. На рабочем столе, чуть не с версту длиной и соответственной ширины, громоздились на всем пространстве, свободном от богатейшего письменного прибора и массивных серебряных шандалов, вороха проектов преобразования края – планы местности, чертежи канализаций, сметы на проведенье дорог и пр. – кресло перед столом поражало артистической резьбой; чудесные циновки на полу превосходили красотой обыкновенные опошлившиеся <надоевшие> ковры; даже плевательница, формой напоминавшая курильницу, казалась драгоценностью, нечаянно позабытой в углу.

В данную пору кабинет походил на нечто вроде музея, где все сложено и расставлено в раз заведенном порядке и где больше всего работает <метелка> щетка, обметающая пыль с ценных предметов; но было время, время, когда его превосход[ительство] сиживал <тут> перед этим столом ежедневно по целому часу, а то и дольше, – года три-четыре тому назад, когда талантливый художник писал с него портрет в натуральную величину. На этом портрете его превосход[ительство] изображен у письменного стола, брови (у его превосход[ительства] несколько жидковаты, но артист умел посгустить краску) сдвинуты, левая рука подпирает голову, очевидно, отягченную административными заботами, правая простерта к кипе проектов преобразования края, как бы указывая: вот что совершаю! (Художник тогда эту кипу искусно порастрепал и так, что, невзирая на живописный безыскусственный беспорядок <уголки чертежей наиболее [нерозб.] уголки чертежей и [нерозб.]> самые грандиозные чертежи, планы и сметы, не выставляясь вполне, заставляли себя угадывать). Глазам его превсход[ительства], обычно благосклонным, но немножко выпученным и как будто недоумевающим, придал несколько строгое выражение.

Прекрасный портрет… (и неизвестно почему ее превосходительство говоря: admerablement [нерозб.] как-то странно улыбалась). Одним словом, талантливый художник заслуженно получил и условленную плату, и под видом командировки щедрые казенные прогоны на обратное путешествие, и рекомендательные письма, которые доставили ему покровительство з высших сферах, а через это покровительство нечто вроде подряда на какие-то особые орнаменты капитального казенного здания.

При кабинете его превосходительства находился кабинетик Леонида Саввича (не грандиозное, но хорошенькое помещение со всеми атрибутами, считающимися необходимыми для деятельного чиновника). Войдя сюда, <где> он досадливо бросил на стол портфель и закурил папиросу.

Хотя нельзя сказать, чтобы Леонид Саввич был чересчур обременен работою, но все-таки канцелярщина – скучнейшая утомительная лямка, не дающая пищи ни уму, ни сердцу, поэтому не удивительно, что в ящике его стола, предназначенного для особо важных бумаг, касательно распоряжений по благоустройству края, имеется просторное отделение, где помещаются романы, ногтевые ножницы и щипчики, гребешочки, щеточки, изящные зеркальца, обыкновенное и увеличительное, флакон духов и т. п., что необходимо всегда под рукой.

В этот день Леонид Саввич был ажитирован – взял было роман (романы у него захватывающие, из библиотеки ее превосходительства – страстной поклонницы Золя, Бурже и Мопассана), но прочел страницу, другую и отложил. Посмотрел на часы; задумчиво пополировал ногти, почти рассеянно произвел наблюденье над побледневшим уже прыщиком на виске. Его поглощало ожидание прибытия почты. Почта должна была получиться часов через шесть, но случается зачастую безобразно опаздывает и сегодня может опоздать… и наверно опоздает…

Ведь всегда так: разрываешься от нетерпения, а тут непременно задержка… Так было, когда он ожидал решения сопровождать ли„их превосход[ительство] за границу… Так было при получении ордена… так будет и сегодня, когда он ожидает выписанный из столицы косметик для усов… Желал бы он знать, в каком это виде? В виде фиксатуара или что-нибудь жидкое? Да, ожидай и мучайся. Счастливцы, кто живет в столице, – что ни пожелает, тотчас же может получить из первых рук, сравнить, выбрать…

У нас все на свете устраивают, а вот целесообразного почтового сообщения до сих пор нет!.. Кричали, что будут экстренные поезда, а выстроили, точно на смех, какой-то жалкий кусочек железнодорожного пути, который вдобавок то тут, то там провалится. Генерал Икс рассказывал, какие в старину совершали чудеса простые курьеры, без отдыха перелетали сотни, тысячи верст и доставляли вовремя, без всяких отговорок и крушений…

О, если бы жить в Петербурге! Никто бы тогда не указывал, как в прошлом году этот нахал Яблонский, какие отвороты носят! «Подобные отвороты давно оставлены»… и со своей ехидной улыбочкой… О, эта улыбочка! «Помилуйте, да чуть не два года, как перестали носить длинные жилеты – в настоящий сезон чуть не на < почти на> вершок короче…» Вот положение: сиди и считай минуты! Если бы хоть угадать, в виде фиксатуара или жидкости? А может, что-нибудь вроде пасты? Сомнительно… Прямо невероятно…

– Леонид Саввич, позвольте вам пожелать доброго утра!

Он так замечтался, что не заметил, как вошел седоволосый <рослый, благообразный> чиновник в золотых очках, по росту, статности и благообразию имевший все задатки быть чрезвычайно представительным в чинах V класса, а пока в классе VII, крайне обходительный начальник и сослуживец, соль всех исходящих и горнило входящих, Александр Петрович Пирамидов.

– Ах, Александр Петрович!

– День обещает быть жарким…

– Ах, ужасный край…

– Необходимость заставляет мириться с неизбежным.

– Почта, наверное, и сегодня опоздает?

– Весьма возможно <вероятно>.

– Но ведь это безобразие! Ведь еще в прошлом году Икс обещал дяде упорядочить почтовое сообщение.

Александр Петрович тронул слегка свои золотые очки (его жена – и только жена – знала, что это несомненный знак крайнего неудовольствия по поводу какой-нибудь несуразности <чего-нибудь глупого>, достойной идиота, как неофициально Александр] Петр[ович] выражался) и примирительно заметил, что еще остается надежда на исполнение обещанного в текущем году.

– Я, знаете, потерял веру…

– Напрасно… Я, Леонид Петрович, хотел спросить вас, в котором приблизительно часу можно ожидать выхода его превосходительства.

– Не знаю, как вам сказать… Дядя вчера так устал, что вряд ли сегодня выйдет.

– В таком случае я обращусь к вам с просьбой передать его превосход[ительству] мой доклад…

– С удовольствием исполню, но необходимо подождать, – дядя, вероятно, меня позовет.

– Его превосход[ительство], чувствуя усталость и не будучи осведомлен, что имеется дело, требующее безотлагательного решения, может вас не позвать, и тогда, опасаюсь, выйдет крайне неприятное положение.

– Да что такое, Александр] Петрович? Ведь почта не пришла, значит, ничего нового не получено.

– Я желал бы доложить его превосходительству о переселенцах, которые снова явились <которые вчера снова явились>.

– Разве переселенцы не могут явиться завтра или послезавтра, не могут подождать?

– Они ждут уже три недели, и между ними поднимается нежелательный ропот.

– Какая неблагодарность! Ведь дядя обещал им… Александр] Петр[ович] снова слегка тронул очки.

– Совершенно недисциплинированные люди; сегодня некоторые, очевидно, с согласия прочих, заявили намерение <отправиться> в случае дальнейшей здесь задержки отправиться в обратный путь, что, если не ошибаюсь, не входит в предначертания его превосход[ительства]… и может дать пищу превратным газетным толкам.

– О, дядя газетных толков не боится…

– Само собой разумеется, но…

– Прошлый раз потому был сделан запрос, что тогда интриговал против дяди Зет, который был в силе, а ведь теперь Зет почти не у дел.

– Но так как его превосходительством выражено мне пожелательное желание обратить особое внимание на этих именно переселенцев, то я полагал бы неотложным довести до его сведения о вышеупомянутом мною нежелательном рапорте. Вы, конечно, поверите, что если я решаюсь <в данном случае> настаивать, то единственно в силу данной мне его превосход[ительством] ясной и положительной инструкции.

Обходительный Алекс[андр] Петрович в таких выражениях, как «нетерпящий отлагательства», «неупустительно», «ясная инструкция», умел вкладывать нечто столь внушительное, что воздействовал бы, мнится, даже на ее превосходительство] (конечно, если бы ее превосходительство зашла бы его послушать), а потому Леонид Саввич, умевший ценить его канцелярский гений, ответил:

– Я с удовольствием, Алекс[андр] Петрович…

– Теперь у нас двадцать восемь минут второго, – продолжал Александр] Петрович, взглянув на великолепные бронзовые часы, тикавшие в смежном кабинете его превосход[ительства], – и я был бы крайне признателен, если бы вы без замедленья осведомились, могу ли я побеспокоить его превосход[ительство] своим докладом о переселенцах – не терпящим отлагательства докладом.

– Я с удовольствием, Алекс[андр] Петр[ович], но ведь разбудить…

– В этом, по всем вероятиям, не представится надобности: в покоях его превосход[ительства] началось движение.

Алекс[андр] Петр[ович] указал в окно налево, из которого видна была часть внутренней затемненной зеленью веранды, где лакей, достигший высшего лакейского изящества, и не уступающая ему в изяществе горничная сервировали утренний миланский кофе – ее превосход[ительство] долго жила в Милане (лучшее время ее жизни, говорила она своему другу кузине) и не выносила иного кофе, кроме миланского, который заваривается не простым кипятком, а кипящими сливками.

– Ах действительно… Так я поспешу, – сказал Леонид Саввич.

Он знал, что хотя его превосходительство любил понежиться, однако, заслышав, что миланский кофе сервирован, спрыгивал с постели, как спрыснутый студеной водой кот, торопливо одевался и спешил явиться в должную пору. Его превосход[ительство] собственно предпочитал русский чай – он не жил долго в Милане и решительно ни к чему миланскому пристрастия не имел, – но, разумеется, не протестовал.

– Весьма и весьма обяжете, Леонид Саввич.

– Я поспешу… И поспешил.

Александр Петрович окинул взглядом вороха бумаг на столе его превосходительства, отобрал и пересмотрел несколько своих докладов и положил их на виду. При этом занятии он отнюдь не представлял уже образца обходительности и любезности, его благообразная физиономия положительно отразила брезгливую досаду.

Досадовать, конечно, имелось полное основание: он, Александр Петрович, вот уже пятый год бьется, как рыба об лед, а между тем намеченной цели (губернаторства или хотя [бы] вице-губернаторства) еще и надежды нет скоро достиг[нуть] <далеко не видно>. Он, правда, заручился словом старого кисляя (так Алекс[андр] Петрович называл себе мысленно его превосход[ительство]), но много ли значит это слово, если у него ни на грош нет умения уловлять благоприятный момент – уже не говоря о том, чтобы взять что-нибудь с боя. А из высших сфер не со вчерашнего дня уже повевает холодок. Только сопляк Синайский может воображать, что Зет «почти не у дел»… Вот Зет человек! Голова, сокол! Вот у него бы служить. Можно бы заявить себя… выйти из ряда…

Практический человек не позволил себе долго заниматься праздными сопоставлениями заманчивого «что могло бы быть» с неудовлетворительным «что есть», и Александр Петрович направился в свою канцелярию, где, чуть заслышав его приближение <заскрипели перья>, оборвался обмен мыслей, спугнулись все думы, мечтания и заботы, <так> точно молодой коллежский регистратор и юный губернский секретарь всего назад тому какое-нибудь мгновение не вели захватывающей беседы по поводу предстоящей помолвки знакомой девицы и пожилой титулярный советник не раскидывал умом, как образумить дочь Сашеньку, влюбившуюся в щелкопера и голяка, а советник – коллежский не кручинился и не волновался, не омрачался заботой, что скоро женины именины, а между тем все еще неизвестно, будет ли улажено его ходатайство о выдаче ему суммы на лечение болезни. Что, если откажут?

Давно ли отказано Пирожкову даже на похороны жены? Правда, Пирожков – мелкая сошка. И досадовал, что вовсе некстати доктор Иван Иванович придумал это «переутомление». Гораздо бы забористей «печень» или «слабость зрения», порожденная усиленными служебными занятиями. А элегантные чиновники особых поручений, недавно возвратившиеся из командировок, не громили несправедливости положений, предписывающих выдавать прогоны на 5 лошадей только <людям> статс[ким] советникам, а мелкие сошки не наслаждались возможностью курить из кулака.

Алекс[андр] Петрович солидно прошелся по канцелярии (обширное помещенье, с присущей всем канцеляриям, если позволено так выразиться, мертвенностью), приблизился к окну на улицу и приподнял жалюзи.

Ослепленное солнце беспощадно жгло. Проезжавшие арбы поднимали за собой тучу пыли, стоявшую <столбом> в неподвижном раскаленном воздухе, под окном у самого канцелярского перрона перед закрытыми дверями (швейцар спрятался от зноя) стояли грязные, оборванные люди – переселенцы.

Молч[ание], от кот[орого] станов[илось] жутко. Тишина царила среди толпы изможденных людей. Дети с потухшими глазами прижим[ались] изможденные] к матером].

Алекс[андр] Петр[ович] спустил жалюзи и еще раз прошелся по канцелярии.

Даже его канцелярское сердце легонько сжалось, когда он увидал эти воспаленные впавшие глаза, потемневшие и запекшиеся уста.

Струи жгучего воздуха. Пыль, серая, как зола. Среди глади. Колюч[ие] терновники да редкие хрупкие ломкие кусты. Мохнатые тарантулы и серые змейки. Шли, шатаясь, обезумевая от мучительной истомы, и падали на горячий песок.

Голые места, обожженные. Словно подвигаешься вперед, а ввечеру, отдыхая, кажется, что остаешься на месте. В пересохшем рту вкус не то пыли, не то песку.

Скипевшаяся земля. Небесный свод наполн[ен] огнем, а ночью темнотой. [Поряд на полях: Звезды заливали своим светом лесистые высоты, душист[ая] прохлада. Ред.]

Солнце беспощадно сверкало на беззвучных вершинах. Сухой ветер обжигал. Узкий проход стеснялся между каменными глыбами. Душный воздух неподвижен. Солнце пропекает безводное дно реки. В углублениях, изрывавших] горы, и ночью гнездился зной. Воздух еще жег над раскаленными ущельями. Высокие деревья на дне чернели, образуя пышащие зноем темные бездны. Горы уходили ввысь и казались совсем близкими к тихому сиянию, бесстрастью звезд…

Раскаленные ущелья. Возд[ух] жег, как огонь. Даже в пещерах гнездился, как враг, зной. Ущелья точно русло иссякшей реки. Так иссякнет здесь и его жизнь. Безжизн[енная] знойная песчан[ая] пустыня, горная излучина.

Досі як засну, оце вона й тут… Деколи й не сплю – а вона тут.

Он ненав[идит] этот чужой край за это обилие мыслей, кот[орые] тут нахлынули.

Он точно переродился. В нем поднят какой-то вихрь мыслей, в кот[ором] он не мог разобраться. Особ[енно] одолевает] этот вихрь по ночам, когда измученный не тяжелей] привычной дневн[ой] работой, как быв[ало] дома, а бездействием, праздностью, он леж[ал] без сна и глядел на звезды.

Ненавистная чужбина. Ищет «своих» звезд.

Грезились сверканье кос, запах дождя, мокрая нива. Один просып[ается] и спрашив[ает], где ручей. (Ночевка). Вповалку на каменист[ой] почве (каменной земле). Цел[ый] водопад мыслей. Угрюмое безмолвие. Лютая горечь.

Осень [18]96 года. Путь по закаспийской жел[езной] дор[оге]. (Куда идти? Ведь одно и то же для бедняка. Всех боится, кроме своего брата). Болезни, смерть мальчика (хочу додому). Лицо его странно исказилось, и он заплакал, как мал[енький] ребенок. Всякий день умирало детей около 30 (дизентерия).

Желез[ная] дорога до Петровска, откуда Касп[ийским] морем на пароходе [до] Самарканда, оттуда на своих и нанятых подводах до Андижана.

В Петровске ожидали парохода 6 дней и жили на берегу под открытым небом.

В Андижане дали проводника и арбы. (Вода, арык из Карадарьи, много зелени, парк в Анд[ижане].)

Ехали до гор три недели, остановил[ись] табором. Дизентерия. Почти все дети умерли. Хоронили где попало в булыжнике (Выбери местечко… Дитинко моя! Мать хоронит).

Что Мих[аил]? Шукаю свої зорі.

(Домой хочу!! Мальчик.) Вот и ты полягла.

Если бы похоронили дома, то было бы легче.

Чувствовал мучит[ельный] гнет от бродивших в нем небывалых мыслей.

Исстрадавшаяся человеч[еская] душа. Необъятн[ая] кручина-скорбь. Измучен[ный] человек. Тоска пылала все жгучее (жгла). Несчастье чувствуется сильнее тем[ной] ночью, чем хлопотлив[ым] днем. В груди заколола тоска с мучительной печалью, смертельной тоской, мукой. Страсть разрывала сердце. Едкая мука. Скорбь измождила его. Безумная], алчн[ая] тоска.

Дорога длинная, дальняя оставила впечатление нестрой[ной] беспорядоч[ной] панорамы, из-за кот[орой] мельк[ал] родной край, где солнце мягко обдавало долину, ущелья заполняли леса, венчали утесы, одевали низины темной зеленью.

Вспом[нил], сколько вместе говорено, думано, пережито.

Жінка в мене була добра, а тут… Якби приміг, своє серце б вирвав та їй віддав.

Покинули цел[ое] кладбище детей.

Решил возвратиться побираясь, та не діждала.

Жінка: вертайсь у свою сторону.

Девочка тихо умирала. Не хочу того багатого хліба, що, казали, тут буде. Зачах хлопець.

Силился помогать.

Последние слова: уходи, тато, уходи додому.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 78 – 88.