Глава 1. О музыкальном вечере
у Гнедопегого моста

Евгений Гребенка

Хвастливого от богатого не распознаешь.

Народная поговорка.

Когда-то при начале весны, часу в шестом вечера, шел я по Невскому проспекту. В магазинах начали зажигать лампы.

– Что вы ко мне никогда? – сказал Макар Иванович, одною рукою останавливая меня, а другою вежливо приподнимая свою шляпу.

– Виноват, Макар Иванович, непременно постараюсь быть.

– Третий год это вы мне говорите!

– Вашу квартиру отыскать так трудно, а у меня мало времени…

– Помилуйте! Я имею, благодаря его превосходительству Александру Петровичу, казенную квартиру, в Каменном департаменте. Знаете, большой дом недалеко от Гнедопегого моста?

– А! Очень рад…

– Вот видите, рады, а ко мне никогда…

– Посмотрите, Макар Иванович, какой страшный лев.

Мы стояли у шляпного магазина Симиса. Многие, может быть, видели на оконном стекле этого магазина нарисованного льва, но видели его днем и пропустили без внимания. Не угодно ли посмотреть этого льва, как зажгут лампы: он преображается в какую-то саламандру златоогненного цвета; его зев, кажется, готов сию минуту раствориться и скусить голову первому прохожему. Его глаза сверкают адским зеленоватым пламенем так дико, так свирепо… Подите сами посмотрите эту вывеску – если не боитесь страшных снов.

– На то зверь, – отвечал Макар Иванович, – сердито нарисован; должно быть, Брюллов сделал.

– С чего вы это взяли?

– Помилуйте, вы видели Помпею?

– Видал.

– Славная штука?

– Да.

– Припомните хорошенько: там есть этакая подобная фигура вся в огне.

– Да вы знаток в живописи!

– Не то, чтоб знаток, а люблю, признаться. Вот вы никогда у меня не бываете, я бы вам показал свои картинки и угостил бы вас музыкою… Приезжайте; у меня по субботам вечера.

– Вы кутите, Макар Иванович!

– Нельзя-с, надобно жить. В то время, когда вы служили в нашем департаменте, я был просто чиновник на первом окладе, а теперь, благодаря бога и его превосходительство Александра Петровича, в три года шагнул хорошо, получил штатное место и казенную квартиру – надобно жить соответственно должности и месту. Вот видите…

– Вижу. До свидания, Макар Иванович!

– До свидания. Не забудьте же: у Гнедопегого моста, спросите помощника архивариуса.

– Хорошо, не забуду.

Пройдя шагов десять, Макар Иванович торопливо вернулся и проговорил мне: «Вам скажут – дверь в углу двора, – а двери не видно. Видите: во дворе сложены дрова, но это ничего, идите за дрова, проход есть, да по лестнице придерживайтесь правой стороны, налево стоят кадки и ведра, жена экзекутора там их ставит. Не забудьте этого…» – И, поклонясь, Макар Иванович пустился по Невскому средним шагом между иноходью и рысцой.

Макар Иванович был человек небольшого роста, полненький, на коротеньких ножках, с круглою головою и большими глазами; вообще он был очень похож на серого попугая в форменном фраке и круглой шляпе; даже любил часто повторять людские речи, не вникая в их смысл, любил перенимать обычаи и привычки, не разбирая, хороши ли они, и при всем этом был весьма невинен в современном просвещении.

Кто служит в штатской службе, тот легко со мною согласится, что в департаментах иногда бывают минуты невыносимой скуки. Не только мелкие чиновники, но даже поседелые ветераны, которые так убедительно и так искусно толкуют о ревности, обязанности, долге, приятности и т. п. – и те длинно, длинно зевают над отношениями в сообщениями. Причину этого найти так же трудно, как и причину дурной погоды: то и другое бывает, и только. Судьба любит людей и потому в департаменты напускала Макаров Ивановичей; эти люди своею невинностью и вместе своими претензиями на что-то услаждают скуку департаментов. Скука когда-то свела меня с моим Макаром Ивановичем. И вот уже постоянно несколько лет он останавливает меня на улице и спрашивает: «Что вы ко мне никогда?»

На белом свете, как и в департаментах, бывают иногда для человека скучные минуты, да такие скучные, что не знаешь, куда девать себя. В этом, надеюсь, согласятся со мною все живущие… За что ни возьмешься – все из рук валится, все не ладится… Кузьма Васильевич, влюбленный по уши в Эккартсгаузена, приписывает это состояние душе человека, которая растосковалась по своей отчизне. Василий Кузьмич, ревностный почитатель доктора Бруссе, говорит, что Кузьма Васильевич врет и что скука происходит от неправильного разложения соков, основанного на большей или меньшей раздражимости перепонок, а Кузьма Кузьмич, изучивший в тонкости систему Галля, рассказывает, что в это время на мозгу человека начинает образовываться шишка скуки и что, как его тезка, равно и Василий Кузьмич, не правы. Последняя теория и мне как-то больше нравится: она, изволите видеть, проще, осязательнее, по ней поверка легче; хватил себя за голову, нашел шишку, и дело в шляпе – и знаешь причину чего бы то ни было.

Итак, по теории Кузьмы Кузьмича у меня росла шишка скуки, просто сказать, мне было очень скучно, и я во время встречи с Макаром Ивановичем ходил по Невскому проспекту, не зная, как убить время, смотрел на фонари, освещенные газом, смотрел на вывески, толкал проходящих и был сугубо толкаем оными. Нет, не берет; скучно! Зашел в кондитерскую: там несносно светло, пахнет шоколадом и какой-то старичок жадно глотает его, будто отроду в первый раз попробовал. На столах лежат скучные газеты; мальчики в зеленых куртках бессмысленно улыбаются; краснощекий провинциал, зевая над каким-то журналом прошлого года, невинно спрашивает: «Когда же выйдет декабрьская книжка?» Это уже верх скуки… Я выбежал из кондитерской. На башне городской думы ударило 6 часов. Сколько еще впереди времени, подумал я, куда мне деваться? Ба! Сегодня суббота; еду к Макару Ивановичу. В Петербурге пути сообщения чрезвычайно упрощены и усовершенствованы; оттого без всяких особенных приключений я через четверть часа был уже в квартире Макара Ивановича.

В передней Макара Ивановича меня поразили два предмета; освещение и сам Макар Иванович. Для освещения поставлена была на окно помадная банка, налитая ламповым маслом; на поверхности масла, как лодочка, плавал зажженный фитилек, прикрепленный к поплавку из пробочного дерева. Свет этого хитрого прибора не подходит ни к какому известному освещению. Это было что-то среднее между блеском звезд и жучка-светляка. Человек, не имеющий гривны на покупку свечи, не станет делать вечеров. Кто не жалеет денег делать вечера, верно, не пожалеет купить в переднюю свечку. Из этого заключения легко убедиться, что фантастическое освещение передней было просто маленькая странность штатного чиновника Макара Ивановича, который при мерцании помадной банки как привидение предстал глазам моим; он был в галошах, в шинели и даже в шляпе.

– А! Это вы? – закричал он мне навстречу. – Очень рад.

– Да, Макар Иванович; я, расставшись с вами, вспомнил, что сегодня суббота, ваш день, и решился побывать у вас, не откладывая вдаль.

– Покорнейше благодарю. Вот что называется утешили! Прошу пожаловать.

– А вы куда?

– Я в театр.

– В театр?!

– Извините; и не рад, да еду; играют немцы какую-то комедию; я, вы знаете, и афишки по-ихнему не прочитаю.

– Кто же вас неволит?

– Билет есть, нельзя! Поезжай, Макар Иванович!

– Я вас не понимаю; вам и ехать не хочется, и по-немецки вы не знаете, а взяли билет и едете.

– Нельзя! Вот видите: сегодня мне подарил этот билет начальник отделения. «Мне, – говорит, – ехать некогда, а деньги за билеты заплачены, все равно пропадут». Я уже дома рассмотрел, что пьеса будет немецкая, а делать нечего, неравно обидится; надобно сходить. До свидания!

– И я с вами пойду до улицы.

– Помилуйте! В три года собрались раз побывать у меня, да и не посидите!..

– Что же я у вас стану делать?

– Милости прошу, пожалуйте в гостиную, не соскучитесь; там у меня уже есть три гостя; они сейчас только пришли; прошу до компании. Я там оставил на столе бутылку мадеры, и сейчас к вам явится музыка… Мое почтение! Боюсь опоздать…

Предложение Макара Ивановича было так оригинально, так нелепо, что я решился сделать ему удовольствие, просидеть час-другой с его гостями.

В так называемой гостиной были три человека: один в очках, которого называли Семен Иванович, другой – маленький, горбатый чиновник, в белом галстухе, а третий чиновник с табакеркою.

Семен Иванович сидел на диване, протянув во всю его длину свои ноги, обутые в сапоги с острыми носками. Чиновник с табакеркою раскрыл табакерку и, смочив палец в мадеру, с большим усилием стряхивал с него вино в табак, а горбунок в белом галстухе стоял среди комнаты, ноги врозь, левая рука в кармане, а правая держала рюмку мадеры.

– Что, какова погода? – спросил меня чиновник с табакеркою так важно, с таким участием, будто он целый месяц не выходил из комнаты и будто с минуты и на минуту ожидал своих кораблей из-за моря.

– Ах, какой вы смешной человек, – перебил чиновника с табакеркою Семен Иванович, – сейчас пришли и спрашиваете о погоде: в пять минут она не может перемениться.

– А почему не может? – спросил очень хладнокровно чиновник с табакеркою.

– Странный вы человек! Ну, атмосфера не какая-нибудь игрушка, которую взял так да и начал вертеть как угодно. Здесь, может быть, и кислород, и другое что не позволит…

– Какой это кислород, Семен Иванович?

– Кислород – простая вещь, постоянный двигатель, то есть элемент, он всегда в воздухе: вы вздохнули – и его втянули.

– И это не вредно?

– Напротив, очень здорово. В больницах нарочно делают кислород: льют уксус или что-нибудь кислое на горячую плитку – вот вам и кислород.

– Понимаю. – И чиновник с табакеркою выпил рюмку мадеры.

– Да, да! Так, так! Учение – свет! – говорил горбунок, хлопая ртом. – Вот я захвачу полон рот воздуха – и, ваша правда, Семен Иванович, точно чувствую кислоту на языке. Я этого до сих пор не замечал.

Целый вечер после того горбунок только и делал, что пил мадеру и хлопал ртом, приговаривая: «Да, именно так, чувствительная кислота…»

– Значит, у вас там, на родине, много кислорода, если вы едете туда для поправления здоровья? – спросил человек с табакеркою.

– Чистейший кислород!.. «Как вы счастливы! – говорит мне княгиня Софья Петровна. – Едете наслаждаться таким воздухом». Да ведь они всегда так, эти вельможи. – Позвольте попросить приз табаку?.. А! Порядочный табак! Я вообще имею привычку нюхать французский; у князь Сержа удивительный, настоящий французский, что называется пикан.

– Нет, я под этим названием не нюхаю. Вы надолго изволите ехать?

– На 28 дней.

– Расчетливо в рассуждении жалованья!

– Помилуйте, на что мне жалованье? Я камердинеру плачу почти столько же, хоть граф Поль и ворчит на меня: «Опомнись, брат Сеня, ты всех людей перебалуешь», да я всегда ему отрежу: «Полно, Поль, не твои деньги; ты граф, а я так себе человек, люблю наказать, люблю и помиловать». Нет, а в деревне жить долго прискучит – прах ее возьми! – как говорит князь Серж.

– Но у вас есть родители; они, верно, вас скоро не выпустят из деревни.

– Да что я у них буду делать? Смотреть, как косят сено, или пугать воробьев по саду? Воображаю я этих провинциалов! К ним придется известный стишок:

И не с кем танцевать, и не с кем молвить слова!

Нет, слуга покорный! Приеду, поучу стариков уму-разуму – недаром же я слушал курс юридических наук, – брошу тысячу, другую, да и назад. Удивлю княжну Верочку: нечаянно явлюсь на бал к минеральным водам. А старики не изволь шуметь: с вечера уложу свои вещи, пошлю на всю ночь в город за почтовыми лошадьми, а сам после ужина скажу: «Итак, любезные родители, я завтра должен ехать! (Разумеется, это их ошеломит). Да, завтра, я решился, а потому не угодно ли вам со мною проститься: заря не застанет меня под вашим кровом. Прошу вас не беспокоиться рано вставать: это может повредить вашему здоровью, и для меня двойное прощанье тягостно». Обниму стариков и назавтра уеду. Это очень просто.

– А если вас не пустят?

– Я им скажу: обязанности службы, долг, ревность и тому подобное; и если закапризничают, просто скажу: еду да и только, потому что хочу ехать. Слава богу, я, кажется, sui juris, могу располагать собою!.. Я, кажется…

– Позвольте, – перебил его чиновник с табакеркою, – позвольте попросить вашего табаку; мне бы желалось понюхать под штемпелем, о каком вы упоминали.

– Извините, почтеннейший! Не взял с собою, да и редко беру, признаться. У меня золотая табакерка очень тяжела, носить не спокойно. Правду говорит барон Кикс: маленькие безделушки тяготят человека более важных дел. Притом же, я постоянно нюхаю, когда занимаюсь литературою. Всякий день, возвращаясь с бала, я имею обыкновение немного сочинять – не стихами, нет! – бог избавил меня от подобного безумия, – а прозою… Приедешь домой, голова еще кружится от ароматической, благовонной, сверкающей, можно сказать, атмосферы бала; еще чувствуешь пожатие атласистых ручек, видишь живо беломраморные шейки и плечики; еще горят щеки, наэлектризованные в бешеном вальсе легким прикосновением роскошных локонов; в устах еще не замер робкий шепот аристократок, назначивших мне rendez-vous. Скорее за перо, – и верите ли? Иногда пропишешь часа три, четыре – так и льется, да все такое грациозное, грандиозное: предо мною возникают гиганты, исполины, графы, князья – все это ново, с иголочки, по последней моде; тон, манера!.. Я сам иногда удивляюсь, как прочту спустя неделю свое писанье – откуда что берется?! Просто вдохновение: его не купишь и не сделаешь! – говорит маркиза Брамаре.

– О ком это вы говорите? – спросил чиновник с табакеркою.

– О вдохновении.

– Понимаю: вы опять о своем вдохновении; то есть, как мы вдыхаем в себя с воздухом кислород?

– Помилуйте, какой тут кислород! Вы меня не понимаете… Я вам говорю о состоянии души, а вы…

– А я вам скажу, Семен Иваныч, что как заговори ваша братья, ученые, то лучше не слушать – ничего не поймешь… А ты здесь уже, Григорий? Сыграй-ка мою любимую.

Последние слова чиновника с табакеркою относились к человеку, одетому в форменный солдатский сюртук, темно-зеленого цвета, с красною выпушкою по швам и с медными пуговицами. Во время громкой болтовни Семена Ивановича этот человек тихо вошел в комнату и стал у двери, держа под мышкою скрипку, а в руках смычок, что давало право сильно подозревать его в музыкальном таланте… И точно, не успел еще чиновник с табакеркою окончить своей просьбы, как человек в солдатском сюртуке словно по команде вскинул скрипку к подбородку, махнул смычком – и послушные струны запели довольно фальшиво двойными нотами мотив известной песни:

Как на матушке на Неве-реке,

На Васильевском славном острове.

Семен Иванович в полсвиста аккомпанировал Орфею Каменного департамента, а чиновник с табакеркою спрятал на время табакерку в боковой карман, оперся локтем на стол, склонил голову на руки и задумался.

Музыкант проиграл песню, дернул три раза смычком по струнам, отчего вышла проба в аккорде G-dur, и, спустя скрипку, стоял самодовольно.

Чиновник, вынув из бокового кармана табакерку, начал говорить:

– Право, хорошо, Григорий!.. Чувствительно и приятно – люблю я эту песню! Помню, еще я был мальчиком, мы жили в Гавани. К моему батюшке, бывало, соберутся ластовые, усядутся летом в садике да как грянут!.. Душе весело!.. Или как был женихом: бывало, зайду на Петербургской стороне к моей Марье Ивановне; так приятно: пьем чай; ее матушка в очках вяжет чулок, а я возьму гитару и затяну:

Как на матушке на Неве-реке…

И Марья Ивановна, бывало, подпевает… Гитара в руках, и слышишь такое удовольствие… Вот уж и жены пять лет как не стало, а все слышу ту же песню… Добрая песня!.. Задушевная!

Чиновник махнул рукою и опустил на грудь голову.

– Не играешь ли ты чего-нибудь из Мейерберга? – спросил Семен Иванович.

– Не могим знать, ваше благородие.

– Он даже нот не знает! – сказал чиновник с табакеркою.

– Неужели?

– Смею вас уверить. Это департаментский сторож; служил прежде в солдатах и сам по себе дошел до этакой игры.

– О, русский человек имеет высокое предназначение! Стоит соскоблить с сердца простолюдина его духовную шелуху, то есть срезать с души эту накипь невежества, как говорит один мой задушевный друг, известный наш литератор; вылощите, вышлифуйте русские умы – и нравственные великаны возникнут из праха… Ну, гениальный Григорий! Сыграй теперь что-нибудь повеселее, так, для танцев.

Сторож сыграл вальс из «Фрейшюца».

– Превосходно! – кричал Семен Иванович. – Не играешь ли ты мазурки Шопена?

– Никак нет.

– Как это можно не играть! Ни одной мазурки Шопена? Это срам не играть Шопена!

– Чьи мазурки вы изволили сказать? – спросил чиновник с табакеркою.

– Шопена!..

– Шопена? Я первый раз слышу.

– Помилуйте! Все без ума от Шопена… Человек пятнадцать в высшем кругу в Вене насмерть затанцевались под эти волшебные мазурки… «Я предпочитаю мазурки Шопена мороженому из фисташек», – говорила мне еще вчера баронесса, а баронесса по своему темпераменту не может жить без мороженого… Третьего дня супруга его превосходительства, тайного…

– Отчего же они так хороши? – перебил Семена Ивановича чиновник с табакеркою.

– Отчего хороши? Они просто прелесть: этакие сочные, жирные, мясистые!

– Это уж слишком, – сказал чиновник с табакеркою, голосом обиженного человека, – вашим ученым языком вы можете говорить как вам угодно, я не в претензии; но в глаза дурачить себя я не позволю. Кто таки где видал мясистую мазурку? Танцевать их, пожалуй, могут особы всякой комплекции, но чтоб были мазурки жирные…

– Вы не понимаете, милостивый государь, что значит сочная мясистая мазурка?

– Позвольте вам напомнить, что, доживя до седых волос, я всегда разговаривал на российском диалекте и понимаю русские слова; сосиски сочные, мясистые бывают – это понятно, а мазурки… извините меня…

Я, видя, что дело принимает довольно серьезный оборот, и не хотя быть свидетелем полемики, взял шляпу.

– Не уходите! – закричал Семен Иванович. – Вот я только докажу им о мазурке – и мы поедем вместе; у меня свой экипаж.

Я поблагодарил Семена Ивановича за предложение, извинился перед ним и вышел.

В интервале между дровами и подъездом, ведущим к Макару Ивановичу, стояли старые дрожки; в них была запряжена дюжая водовозная лошадь; на козлах сидел мальчик в сером армяке и картузе.

– Это экипаж Семена Ивановича? – спросил я.

– Я привез их; а экипаж не ихний, а от Марка Петровича, княжего дворецкого; Семен Иванович учат у Марка Петровича сынка, так вот Марк Петрович и дают по вечерам ездить эти дрожки да какого-нибудь разъезжего коня…

Я уже был у ворот, а словоохотный мальчик все еще проповедовал с козел о своих дрожках, о лошадях и в особенности о Марке Петровиче.

Примітки

…вы видели Помпею? – йдеться про знамениту картину російського художника Брюллова Карла Павловича (1799 – 1852) «Загибель Помпеї».

…был просто чиновник на первом окладе… – чиновникам нижчих рангів протягом перших п’яти років служби виплачувалася найменша ставка, яка згодом могла бути збільшена.

Еккартсгаузен Карл (1752 – 1803) – німецький письменник-містик.

Бруссе Франсуа-Жозеф-Віктор (1772 – 1838) – французький лікар і вчений; розроблена ним теорія про те, що загальному захворюванню людини передує порушення обміну речовин в окремому органі, широко дебатувалася в XIX ст.

Галль Франц-Йосиф (1758 – 1828) – австрійський анатом і лікар, засновник френології – антинаукової теорії, згідно якої локалізацію психічних процесів у людському мозку можна визначити за анатомічними особливостями черепа та його рельєфом.

И не с кем танцевать – неточна цитата з комедії О. С. Грибоедова «Горе от ума» (дія V, ява I). У Грибоедова: «И не с кем говорить, и не с кем танцевать».

Орфей – за давньогрецьким міфом, легендарний поет і музикант, чий спів зачаровував людей, звірів і навіть неживу природу.

из Мейерберга – Викривлене прізвище французького композитора Мейєрбера Джакомо (Лібман-Вера Якоба, 1791 – 1864), автора популярних у той час в Росії опер «Роберт-диявол», «Гугеноти» та ін.

«Фрейшюц» – опера німецького композитора Карла-Марії Вебера (1786 – 1826) «Чарівний стрілець».

Шопен Фредерік Францішек (1810 – 1849) – видатний польський композитор і піаніст.