Глава 3. Продолжение и конец биографии

Евгений Гребенка

Чтоб не измучилось дитя,

Всему учил его шутя.

А. Пушкин

По приезде в Петербург княгиня делала визиты и недели две не видала Сени; потом вспомнила, приказала его принесть, расцеловала и дней десять с ним нянчилась, пока не получила от кузины в подарок прекрасного зеленого попугая с красным хвостом. Новый пернатый любимец вытеснил из сердца княгини своего соперника, тоже двуногого, но без крыльев – почтмейстерского сына, – и Сеня отдан был в какой-то пансион. Месяца два спустя княгиня навестила Сеню, нашла его очень худым и бледным, расплакалась и объявила содержателю, г-ну Ютржбицкому, что возьмет мальчика из пансиона, если его будут изнурять подобным образом. Ютржбицкий был, что называется, тертый калач, – когда-нибудь мы поговорим о нем подробно, – он униженно раскланялся перед княгинею, сказал, что хотел сделать из Сени математика, но теперь, понимая желание княгини, постарается приготовить его по известному направлению, проводил ее без шапки до кареты, сам отворил дверцы и просил пожаловать через месяц посмотреть на воспитанника.

И точно, в самое короткое время Сеня опять стал так же румян и свеж, как был в благословенном Горохове. Чудесный человек Ютржбицкий! Он постиг чувствительность княгини и переменил совершенно с Сенею метод воспитания; когда другие воспитанники пансиона сидели над уроками, Сеня гулял на вольном воздухе; все его занятия ограничивались русскою грамотою и началами арифметики, и то ad libitum. Гимнастические упражнения, возбуждая аппетит, еще более способствовали укреплению тела. Ютржбицкий образовывал физического Сеню и образовывал с знанием дела. А нравственный Сеня? Ну, да какое до этого дело! Княгиня платила хорошо; княгиня не любила желтых, испитых рож – и Ютржбицкий делал ей угодное.

Нечувствительно прошло несколько лет, Сене стало шестнадцать, и Сеня был очень хорошенький мальчик или юноша, коли угодно: его голова была кудрява и шелковиста, как у ребенка, но в глазах светил недетский огонь; его полное, румяное личико было свежо и нежно, как у девушки, но на верхней губе, щеках и подбородке, как на зрелом персике, пробивался густой пух; из высокой груди Сени вылетали недетские звуки: он говорил звучным контральтом. Сеню взяли из пансиона.

Сеня был жив, резов; все в доме кланялись перед Сенею; воля Сени была законом для всех; княгиня очень любила Сеню; ни одним попугаем так не занималась она, как своим воспитанником.

– Ах, какой ты ребенок! – говорила она часто, как взяла Сеню из пансиона. – Разве так платят дети за любовь своим родителям? Ну, поди сюда, назови меня мамашею, обними меня.

Сеня, робко опустив глаза, обнимал маменьку…

Добрая княгиня!

Излишняя доброта не ведет к добру. Скоро Сеня сделался дерзок, горд, груб с окружающими его, даже и с самою княгинею; выучил попугая браниться, читал Поль-де-Кока, расписывал сонным лакеям рожи, даже поил ликером любимую моську княгини, и за все это добрая женщина драла за ухо своего воспитанника.

Однажды княгиня ласково сказала Сене: «Ты, мой друг, принят в университет; учись, Сеня; со временем ты должен быть подпорою старости твоих родителей; каждый день поутру ты будешь ездить на лекции, а вечера можешь проводить по-прежнему дома, в обыкновенных занятиях».

И вот ежедневно гнедой рысак начал возить Сеню в университет и из университета.

На всех возможных разгульях явилось новое лицо, очень веселое.

Однажды Сеня возвратился домой раньше обыкновенного; или не было лекции, или он сократил ее по каким-нибудь не известным мне причинам. Сеня вбежал в спальню княгини; там была только одна горничная. Вы согласны, что горничные бывают прехорошенькие? Горничная княгини, восемнадцатилетняя Маша, розовенькая, живая, веселая, с вечною улыбкою, показывающею ряд беленьких ровных зубов, особенно, была хороша теперь: она на досуге пришпилила себе на голову райскую птичку, стояла перед трюмо, строила себе глазки и улыбалась…

– Мамаша дома? – спросил Сеня, вбегая в комнату.

– Уехали гулять, – отвечала Маша, отскочив от трюмо, и, краснея, начала снимать с головы птичку, но птичка, как нарочно, запуталась в волосах и не хотела оставить хорошенькой головки.

– Хочешь, я тебе помогу, Маша?

– Нет, нет, оставьте!

– Какая дурочка! Погоди, я сейчас отколю. – И Семен Иванович медленно, будто нехотя, начал отшпиливать птичку.

– Куда же уехала мамаша в такую дурную погоду?

– Не знаю-с; видно, им хорошая погода.

– Отчего?

– Так-с, Аргонавт Макарович такой занимательный…

– Как? Аргонавт Макарович? Вот это усатое чучело?

– Что вы, чучело! Такой молодец! Такой плечистый!.. – Маша захохотала…

– Княгиня с ним поехала? Да он, кажется, всего раз был у нее, как привез из Валдая письмо от ее кузины.

– Слава богу! Вот уже месяц почти каждое утро ездят гулять вместе.

– Вот что!.. – Семен Иванович потихоньку засвистал.

– Да скоро ли вы кончите?

– Сейчас, сейчас, Машенька! Какая ты хорошенькая…

– Полноте пустяки-то болтать! Оставьте!

– Премиленькая!..

– Пустите! Кто-то идет. Несносный!

– Вздор!..

Семен Иванович быстро схватил Машу за подбородок, приподнял ее голову и звонко поцеловал.

– Ах!.. – пропищал за ним знакомый голос.

– Cet homme a des entrailles! – проревел бас. Убегая, Сеня взглянул назад: княгиня стояла бледная, взволнованная. Ее держал под руку усатый человек в венгерке.

Вечером того же дня дворецкий княгини, Марк Петрович, объявил Семену Ивановичу, чтоб он к завтраму оставил дом княгини. «Вы, дескать, сказали ее сиятельство, – говорил дворецкий, – уже довольно образованы и можете сами себе искать хлеб; а лета ваши такие, что ей, как вдове, не пристало вас держать; да и вам-то скучно жить здесь: вы человек молодой».

– Очень рад! – отвечал Семен Иванович.

– Слушаю-с. Княгиня приказала оставить при вас все ваши вещи и платье; так куда прикажете их перевезть? Я пригласил уже подводу.

– Куда?.. Куда-нибудь!

– Смешно рассуждаете, Семен Иванович!..

– Что?..

– Не извольте горячиться; я вам добра желаю и из жалости хочу, то есть, войти в ваше положение…

– Я сейчас пойду к княгине… и…

– Ее сиятельство приказали сказать, что для них очень прискорбно расставаться с вами, оттого она уехала в театр и надеется, возвратясь, с вами здесь не встретиться.

– О-го! Какая чувствительность! И, верно, уехала с этим усатым валдайцем!..

– Не ваше дело.

– Да, да! – говорил Семен Иванович сам с собою, ходя по комнате. – Их воля, они sui juris! Да, проклятые Аргонавты… где нашли Колхиду! Вот разгадка мифа! А еще профессор ломает голову… И лучше, прах возьми! Бегу из этого дома! И слава богу! Еду!..

– Куда же вы поедете? Здесь город столичный; никто ничего даром не дает, и в комнату даром не пустят. Много ли у вас денег?

– А тебе какое дело?

– Верно, есть, когда спрашиваю, Семен Иванович. А я знаю, что немного; дай бог, как рублей десяток-другой наберется – вы человек небережливый. Правда моя? То-то же. Молчите? Вам надобно служить, Семен Иванович. Хотите, я вам достану место? Не смейтесь, Семен Иванович! Наш брат, простой человек, подчас делает, больше иного знатного; поживете, увидите! Золотой стрелке честь: она дескать, время показывает, а ее-то толкает железная пружинка, только пружинки не видно… Хотите, завтра же вас определим, а то вам негде будет головы преклонить; вы же дитя барское, к нужде не привычное…

– Пожалуй! Делать нечего.

– Извольте; но вы с своей стороны не откажите и мне в услуге. Когда вы сейчас говорили сами с собою, я многого не понимал: вы говорили хорошо, по-ученому, известно: ученье свет, мы люди темные. Вот я и подумал: у меня растет сынишка Федька и грамоту уже знает, не поучили ль бы вы его уму-разуму? Я за это уже вам доставлю местечко. У меня есть хороший приятель, Иван Иванович Баллада; он служит столоначальником по счетной части; вот тут же недалеко от нас в казенном доме и квартирует; если вы согласны, мы сейчас же можем сходить к нему поговорить о месте.

Семен Иванович молчал.

– Куда же прикажете перевезть ваши вещи? – спросил хладнокровно дворецкий.

– Нет, пойдем, братец, лучше к Балладе.

– И давно бы так!.. Да, вот я еще хотел вам сказать, Семен Иванович. Извольте видеть, было время, вы на меня покрикивали ты и даже часто называли седланою коровою… Ну, бог с вами, это было время, а теперь другое: когда вы были ребенок, известно, балованное дитя, для потехи ее сиятельства, а теперь вы, слава богу, уже человек взрослый. Со стороны подумают об вас худо, скажут, что вы и седин не уважаете… Я же, славу богу, человек пожилой; недавно купил домик на Петербургской стороне у отставного камер-музыканта Фейфа, с огородиком и кустом сирени, – может, вы заметили в Двусторонней улице? И надзиратель у меня бывает, и сама княгиня говорит со мною уважительно…

– Хорошо, хорошо, пойдемте, почтеннейший Марк Петрович.

– Пойдемте, любезнейший Семен Иванович! Ваши вещи я прикажу перенести в мою комнату; вы у меня переночуете; а когда приедет княгиня из театра, я доложу, что вы съехали и очистили покой.

– Я знаю Балладу уже более двадцати лет, – говорил дворецкий Семену Ивановичу, идя по длинному коридору казенного дома, – тогда еще он пел альтом в каком-то хоре, и с тех пор наша дружба не прекращается; я ему доставляю иногда игранные ноты с флигеля ее сиятельства… Веселый человек! А притом и деловой, учит петь двух дочек какого-то значительного человека, – да, что хочет, все делает, – уважительный человек! Слышите ли?

В это время в углу коридора раздалось: фа-соль! фа-соль! И после октавою выше: фа-соль! фа-соль!..

– Это сам Иван Иванович пробует свой голос. Вишь, как звенит!

При этом слове Марк Петрович отворил дверь из коридора прямо в маленькую комнату. В комнате против двери сидел на диване толстый человек в пестром жилете и белом галстухе с манжетами, держа на коленях маленькие клавикорды аршина полтора длиною; за ухом у него торчало гусиное перо, на носу зеленые очки, в правой руке был карандаш, в левой – лист бумаги. Иван Иванович смотрел на бумагу, бил карандашом по двум клавишам и вопил: fa-sol!

Иван Иванович очень хорошо принял Семена Ивановича, обещал завтра утром на уроке у его превосходительства похлопотать о месте и просил наведаться завтра же часу во втором в департамент.

Ночью Семен Иванович имел время поразмыслить, впервые оглянулся вокруг себя и увидел, что ему нельзя существовать без службы. Но сдержит ли поющий скворец Иван Иванович свое слово? Сомнение закралось в душу Семена Ивановича: в нем родилась какая-то недоверчивость к себе и к своему покровителю, словом, он был в положении человека, ищущего места. Вы счастливы, читатель, если не испытали этого положения! Благословляйте судьбу свою и пожалейте о Семене Ивановиче, который робко прочел надпись: департамент такой-то и медленно, решительно взялся за чисто выполированную бронзовую ручку департаментской двери.

– Прощайте, Семен Иванович; может быть, никогда не увидимся!..

Быстро оставил Семен Иванович департаментскую ручку, будто она обожгла его, и оборотился: перед ним на тротуаре стояла Маша.

– Машенька, что с тобою?

– Отправляют по пересылке в Саратовскую губернию на фабрику… – отвечала Маша, хотела улыбнуться – и заплакала.

– За что?

– Все через вас… вот видите…

Она не договорила, пошла, оглянулась на Семена Ивановича, еще раз оглянулась при повороте в другую улицу, поклонилась ему – и исчезла.

Семен Иванович стоял у двери; ему стало досадно, и совестно, и чего-то жаль. «Неприязненное предзнаменование!» – подумал он и вошел в департамент. Верно, он не знал русской поговорки: начало дурное – конец хороший. Да и кто теперь верует в приметы, кроме старушек-тетушек? Я имею удовольствие лично знать человека, которому заяц перебежал дорогу почти у самой заставы при въезде в губернский город. Согласитесь, примета весьма неблагоприятная, особенно для едущего по тяжебному делу? Мой знакомый не оплошал: застрелил зайца, приказал зажарить, прибавил к нему ящик шампанского и угостил судей этим куриозным, как он сам выражался, зайцем. Через неделю мой знакомец выиграл дело! Вот вам и приметы! По-моему, всякая примета хороша, умей только распорядиться…

– Хорошее дело – опыт! Жаль, что надо покупать его ценою седых волос…

Семена Ивановича приняли в департаменте очень хорошо и скоро определили помощником к г. Балладе. Баллада, несмотря на свое физическое свойство – певучесть, обладал еще превосходным французским глаголом savoir vivre. На основании этого полезного глагола, он умолчал об отношении Семена Ивановича к княгине и распустил слух, будто она сама хлопочет о нем. Баллада говорил по секрету много всякой всячины, которая была бы не очень приятна ее сиятельству, если б дошла до нее. Между тем это дало Семену Ивановичу вес в глазах мелких чиновников, это его ободрило; он начал бессовестно лгать канцелярским о высшем круге, который был для них terra incognita, и мало-помалу, повторяя свои нелепые рассказы, дошел до того, что сам, если не вполне, то вполовину верил своим басням. Впрочем, если вы служили, то сами скажете, как не верить в сильную, необыкновенную протекцию человека, шагнувшего разом на штатное место? И как не верить всем мифологическим рассказам человека, имеющего такую протекцию?!

Я имел честь з первый раз видеть и слышать Семена Ивановича на музыкальном вечере у Макара Ивановича – помните? – у Гнедопегого моста в Каменном департаменте, в казенной квартире. И еще мы шли с вами по лестнице, где жена экзекутора ставит на ступеньках к левой стороне кадки и ведра…

Примітки

«Чтоб не измучилось дитя» – неточна цитата з віршованого роману О. С. Пушкіна «Евгений Онегин» (глава 1, строфа III). У Пушкіна: «учил его всему шутя».

Поль-де-Кок (Кок Шарль Поль де, 1793 – 1871) – французький письменник, у творах якого багато описів любовних пригод і т. п.

Cet homme a des entrailles – іронічне переосмислення французького фразеологізму «Un homme sans des entrailles» – бездушна людина (буквально: «людина без нутрощів»).

…проклятые Аргонавты… где нашли Колхиду! – Гра слів: за давньогрецьким міфом, аргонавти – мандрівники, що вирушили до Колхіди у пошуках Золотого руна.