Глава 8, в которой может Сеня приехать
Евгений Гребенка
Вот ближе, ближе.
Сердце бьется;
Но мимо, мимо звук несется,
Слабей… и смолкиул за горой
А. Пушкин
Вечерело. Стада, возвращаясь домой, мычали и блеяли; на Синеводе кричали утки и гудел выпь, точно будто кто водил смычком по контрабасу; в садах пели соловьи, в воздухе летали жуки; затворник Ивана Яковлевича, выставив голову в круглое окно своей темницы, бессмысленно смотрел на природу. Иван Яковлевич сидел на крыльце в белом халате и колпаке; здесь была жена его и два соседа: синеводский архитектор и живописец.
Впрочем, не должно понимать этого в буквально смысле. Соседи были мнимый архитектор и мнимый живописец, короче сказать, они были аматеры, почти такие же аматеры, каких мы с вами, любезный читатель, имели скуку не раз слышать на домашних концертах. Первый весь свой век строился и не мог себе состроить комнаты, в которой можно бы зимою сидеть без шубы, а летом во время дождя остаться суху. Второй рисовал тушью с натуры цветы, прикрывал их слегка красками и дарил всем синеводцам в день их ангела, подписывая: «рисовал Георгий Кулеш 18… года, мая 9-го дня, в два часа полудни, при солнце», или «в 7 часов утра, при сильном ветре», и т. п., судя по временам и погоде.
Пили чай.
– Посмотрите, почтеннейший, что за машина этакая! – сказал Иван Яковлевич, указывая чайною ложечкою на кабанью голову. – Подлинно славнейшее животное на всем Синеводе.
– Да! – отвечал архитектор. – Животное! Настоящее животное! И здание недурно! Вы сами его строили?
– Сам.
– И план сами составляли?
– Сам.
– Недурно! Есть ошибочки, а право, недурно! Я бы на вашем месте сделал карниз у окошка.
– Куда нам до карнизов! Было бы сало…
– А должно вам отдать справедливость, – прибавил живописец, – вы отлично умеете откармливать кабанов.
– Стоит только сначала закормить нечуйветром, – сказала хозяйка, – а после и от чистого хлеба будет сыт.
– Вот что! Знаю нечуйветер – маленькие голубенькие цветочки; я еще имел удовольствие изобразить их на картине, которую подарил вам в день вашего рождения, Аграфена Львовна.
– Славнейшее животное! Верите, иногда меня страх берет, глядя на него: жары наступают, может с ума сойти от жиру.
– Кто же вам мешает порешить его? Вот скоро заговенье на Петров пост; оно и кстати угостить и нас колбасами.
– Очень рад, милости просим; да нельзя… Все, знаете, сынишку поджидаю, хочу уж при нем это торжество совершить; у них там, знаете, говорят, все такое поджарое, этакая штука в редкость.
– А уж пора быть Семену Ивановичу.
– Пора-то, пора. Ума не приложу, куда он девался… Пишет ко мне Сеня из Москвы: доехал, говорит, благополучно, да там с каким-то графом трое суток гуляли, не пускает, говорит, да и только; однако сегодня, говорит, вырвался и уезжаю.
– Какие знакомства! – прошептал архитектор.
– Благословил вас бог сыном! – сказал живописец.
– Да, спасибо Груше, выкормила молодца.
Иван Яковлевич обнял жену и отер слезы.
– Верите ли, друзья мои, жду не дождусь! Из Москвы, мне хорошо известно, почта ходит на худой конец шесть, семь дней, а вот уже неделя с лишком, как я получил письмо. На долгих можно бы давно приехать, а он летит на перекладных.
Зазвенел колокольчик. Старик Иван Яковлевич закричал – «это он» – и сбежал с крыльца; соседи улыбались, Аграфена Львовна была уже за воротами. Но – увы! Это был становой пристав в зеленом нанковом сюртуке, в пыли, с трубкою в зубах. Опять все пришло в прежний порядок.
– Откуда вас бог несет? – спросил хозяин у станового.
– Не бог, скажите, а с позволения сказать – нечистая! Кто-то сдуру уверил исправника, что в моем стану скрывается известный разбойник Засорин. А вы знаете, какой он, наш исправник: все у него по-военному, кричит: «Лови, бери! Доставляй в полицию!» А где его ловить? Третьего дня получаю строжайшее предписание: «Немедленно с получением сего отправиться на поиски». Моя Лизочка была именинница, собрались добрые приятели, пирог стоял на столе – все оставил, двое суток бегал по стану; во ржах искали, в тростниках искали, перерыл, что называется, все мышьи норки, в озеро невод забрасывал, вытащили небольшую щуку – и только! Устал, как почтовая лошадь, заехал к вам на перепутье отдохнуть полчасика, да прямо в Горохов; отрапортую, что нет, и засяду дома.
В один год Засорин был какое-то фантастическое лицо, пугавшее некоторые южные и западные губернии. Его никто не видел, даже никто не видел человека, им ограбленного, но все трепетали при имени Засорина. Про него рассказывал простой народ самые нелепые истории: будто Засорин перекидывается волком, птицею, прячется в табакерки, в кувшины, в пустые бутылки; будто он владеет чудною разрыв-травою, перед которою расступаются каменные стены и отскакивают самые хитрые и крепкие замки и т. п. Люди поумнее не верили этим басням, но к ночи удвоивали сторожей около амбаров, заряжали ружья и пистолеты, запирали тщательно двери и окна и готовы были при малейшей причине поднять шум и тревогу. Так были напуганы умы и расстроено воображение страшным, таинственным именем Засорина.
Только напугал становой добрых людей Засориным: не посидел получаса, выпил чашку чаю с мурашковым спиртом и ускакал в город; гости Ивана Яковлевича после деревенского ужина уехали на таратайке домой; еще с полчаса светился огонек в комнате Ивана Яковлевича: видно было в окно, как он читал псалтырь и молился богу; но и этот огонек погас… Синевод уснул глубоким сном; изредка сонная утка плескала крылом по воде да где-то вдалеке замирала песня запоздалого гуляки… Полная луна плыла по небу, дробилась в струях Синевода и освещала белые хаты хутора…
Вдруг цепные собаки на дворе Ивана Яковлевича залаяли, загремели цепями, завопили ужасным голосом… По двору шли мерными шагами два человека, один – совершенный немец, даже в круглой шляпе, другой – с ужасно рыжею бородою, с длинными кудрями, точь в точь наряженный жидом… О ужас! Они прямо идут к крыльцу, стучат, ломятся в двери… Быстро отворилось слуховое окно, из него показалась женская голова и еще быстрее спряталась, закричав: «Засорин!», из всех дверей и окон выглядывали и прятались испуганные головы… Отворилось слуховое окно и мужской голос поддельным басом спросил: «Кого вам надобно?»
– Ивана Яковлевича Лобко! – сказал прохожий.
– Здесь нет Ивана Яковлевича, – отвечал голос – здесь только полон дом солдат, ищут Засорина.
– Убирайся к черту, дурак! Отвори скорее.
Голос умолк, а из окна явилась рука, вооруженная топором, махнула раза два и перерубила какую-то веревку; веревка, как оборванная струна, взвилась, хлопнула по амбару, и вмиг собаки, почуя свободу, понеслись на гостей. Немец отмахивался шляпою, жид кричал и прыгал; куски его халата летали по воздуху… «Помогите! – кричал человек в немецком платье. – Я Семен Иванович, я сын Ивана Яковлевича, уймите ваших проклятых собак!» Наконец кое-как вышли люди с рогатинами, с ухватами, даже один с ружьем, уняли собак и, осмотрев пленнике с головы до ног, решились ввести в дом.
Явился старик в белом халате с пистолетом в одной руке, в другой с огарком свечи и осветил чудесную картину: Семен Иванович в узких брюках по колено в грязи, в модном сюртучке, оборванном собаками, живописно рисовался, приглаживая руками шляпу. Его прическа à la moujik была поднята кверху в виде пламени; за ним стоял Гершко без ярмолки, лицо в грязи, платье в дырах, вокруг толпились мужики и бабы с разными неприязненными орудиями.
– Что за народ? – грозно спросил старик тем же голосом, каким говорил из слухового окна.
– Оставь, братец, эту комедию, – сказал раздосадованный Семен Иванович, – лучше доложи Ивану Яковлевичу, что приехал его сын из Петербурга.
– О-го! Знаю, брат, куда стреляешь! Слышали, что ждут сына, так и прикидываешься! У Ивана Яковлевича сын никогда не выглядывал таким разбойником. Что, небось, и жид – сын или племянник? Обыщите, ребята, хорошенько этих бродяг, свяжите их, а завтра чуть свет в Горохов, в полицию…
– Да это разбой! Вот мои бумаги, читай, коли грамотен, не то отнеси к Ивану Яковлевичу.
И Семен Иванович бросил подорожную.
– Гм! – говорил старик, искоса поглядывая на приезжего. – Штука, и фамилии не умел прописать: Иван Яковлевич Лобко, а здесь Семен Лобков. Какой-то москаль писал!.. Да Сеня был красавчик, а это…
– Коли отец Лобко, так сын Лобков. Так следует по грамматике.
– Да что тут толковать! Сердце мое чует, это Сеня, вот я скорее узнаю, – кричала пожилая женщина в старом ситцевом капоте, с головою, повязанною зеленым платком, – у Сени на шее родимка, точно очаковский крестик, батюшки; вот я сейчас…
Костистые пальцы женщины в капоте принялись развязывать галстук Семена Ивановича. Семен Иванович хотел ее оттолкнуть, но два сильные мужика схватили его за руки; он только мотал головою, ворча: «Отвяжись, тетка, задавить хочешь, белены объелась…»
Галстух упал к ногам Семена Ивановича, а женщина повисла на шее, повторяя: «Он, мой голубчик, ей-богу, он!.. Дитя мое, Сеня… Сенюшка!.. – Старик бросил подорожную и тоже стал обнимать сына. Семену Ивановичу насилу растолковали, что они его родители.
– Вот что! – сказал Семен Иванович. – А я думал, вы дворецкий и ключница!
– А мы тебя, Сеня, приняли было за разбойника!
Семен Иванович сплел каку-то басню о разбойниках, которые его ограбили, вот тут, недалеко от Синевода.
– Вот полиция! – кричал Иван Яковлевич. – А еще сегодня был становой и говорил: «Все благополучно», а у него под носом грабят, режут!..
– А вы и поверили ему? – кричала старуха. – Ему лишь бы скорей домой косить сено!
– Ограбили! – кричал Сеня. – Решительно ограбили, все деньги отняли…
– Все до копейки?
– До полушки! И гостинцы отняли! А какие вам гостинцы вез я! Боже мой… Слава богу, что чемоданчик с будничным платьем оставили, а мундир пропал, весь в золоте…
– Бог с ними, Сеня! Слава богу, что ты жив! Вот полиция!..
И старики принялись обнимать сына.
– Кто бы мог подумать, что я буду ограблен на пороге родительского дома!.. – ворчал Семен Иванович.
– Бог с тобою, Сеня! Что вспоминать нехорошее! Пойдем же, я поведу тебя в твою комнату; вот уже четыре недели, как ее для тебя убрала… И образ поставила, которым меня благословили замуж: киота серебряная, золоченая чистым червонным золотом – при себе покойница велела золотить, чтоб не украли, – и занавесочки на окнах чистые, настоящие кисейные, своими руками вымыла, не дала Палашке; посмотри… Что ты смеешься?
– Ничего. Я вспомнил, что видел такие занавесочки в одном домике в Петербурге, на Итальянской улице.
– Вот видишь, Сеня! И мы сделаем не хуже ваших итальянских! А цветы-то какие на окнах! Нарочно сеяли, тебе дожидая… Насилу семян выпросила у генеральши… Понюхай, какой горошек.
– Недурно! Я люблю гелиотроп.
– Вот этого, душа моя, отроду не слыхала.
– Полно тебе молодца потчевать цветочками, это бабье. Ты куришь, Сеня?
– Как же!
– И прекрасно; я для тебя приготовил два картуза табаку: что в рот, так спасибо, настоящий вакштаф фабрики Каратаева и Богомолова, дорог, да для тебя куда ни шло!
– Я курю пахитосы.
– Ей-богу, в первый раз слышу! Было написать: я поискал бы… Жаль, когда не угодил!.. А наши канцелярские, если б услышали про мой вакштаф, мигом налетели бы из Горохова, как осы на мед; да я купил и не признаюсь, все тебя поджидаю.
Между тем принесли яичницу, жареных голубей, сливок, огурцов… Семен Иванович ел за четверых: старики улыбались, поглядывая на него.
– Люблю, – говорил Иван Яковлевич, – за аппетит; мой сын! Славно ест! Ты, Сеня, скажи, что любишь, так то и будут готовить.
– Я люблю страсбургский пирог.
– Ну, брат, этакого наша кухарка не то не изготовит, да и не выговорит.
– Отчего же? – перебила Аграфена Львовна. – Может быть, у нас не так называется. Я недавно начитала в «Опытной поварихе» про один пирог, верно, этот; книга из Петербурга: надобно взять, говорит, рубленое мясо, приправить перцем и ниточкою уксуса, потом…
– Пошла болтать!.. Ешь, брат, Сеня, не слушай ее; завтра я тебя угощу: у меня есть колбасы удивительные… Ты не поверишь, толщина необычайная!
– Вот вы уже у меня отбиваете сына! Горькая наша доля: выкормила – и прощай! – говорить не дадут!
– Бог с тобою, матушка! – наговоришься; впереди много времени. Я только хотел сказать слова два о кабане. Ведь ты любишь, Сеня, колбасы?
– Иногда, а больше люблю дрозды с трюфелями.
Старики взглянулись между собою.
– А вот что, папаша: заплатите моему бедному извозчику; у меня все отняли, нечем расплатиться; ночевать он не хочет, заплатите сейчас.
Жид получил плату за извоз да, сверх того, за ограбленные вещи выпросил пять рублей и исчез. При выходе в сени он еще получил от Аграфены Львовны четвертак за благополучную доставку сына.
А дело было очень просто: в четверо суток еврей, откармливая чубарого двухлетка, наконец вечером привез Семена Ивановича на Синевод; но на беду оставалось еще три недели до Петрова дня и гати на Синеводе не успели надлежащим образом окрепнуть; двухлеток, погрузясь по брюхо в грязь, решительно отказался везти пассажиров и спокойно лег на бок; ни крики, ни угрозы пеньковым кнутом не помогали делу и, провозясь без успеха с двухлетком до глубокой ночи, наши путники решились идти пешком искать хутора Лобка. Выйдя из грязи на другой берег, они увидели мужика, который сидел верхом на срубленном дереве, лежавшем у дороги, и распевал песню про синий кафтан и красное седло.
– Эй, послушай, мужик! – сказал Семен Иванович.
– Здесь нет мужика.
– А кто же ты?
– Казак.
– Ну, казак, все равно.
– Как бы не так! Какой грамотный!
– Где хутор Лобка?
– Вы или дураки, или приезжие: пришли в хутор, а спрашиваете хутора!..
– Это туда дорога?
– И туда, и сюда.
– Как?
– Пойдете туда, будет туда, пойдете сюда, будет сюда; известно: дорога на обе стороны…
– А Иван Яковлевич дома?
– Дома, если никуда не поехал.
– Так нам идти в хутор прямо?
– Нет, криво! Вот дурни!..
– Прощай! Спасибо, брат.
– На здоровье! Не за что.
И казак опять запел про красное седло, а Семен Иванович с жидом пошел прямо во двор Ивана Яковлевича, где и наделал столько шума. Семен Иванович рад был слухам о Засорине и на него сложил всю вину своего не очень блистательного приезда…
Примітки
«Вот ближе, ближе…» – рядки з поеми О. С. Пушкіна «Граф Нулин».
На долгих можно бы давно приехать – тобто кіньми, що змінювались не так часто, як перепряжні.