Глава 6. Все еще едет Сеня

Евгений Гребенка

Обманут я – увы! – одни чудак вскричал.

Увидевши сне, прохожий отвечал:

Чрез злато ты себе не учинил добра;

Сей камень собери здесь вместо серебра.

Новейшая детская азбука

Обращаюсь к вам, господа путешественники, имевшие удовольствие ездить по своей надобности за Москву на город Подольск: вы не станете спорить, что Подольск – город самый приятный; я держу пари за девяносто девять из ста, что вы провели в этом очаровательном городе гораздо более минут, часов и, может быть, дней, нежели располагали…

Подольск очень похож на волшебные замки в народных сказках; ворота для приходящих широко распахнуты, а для выходящих крепко заперты; разница только, что в волшебных замках заключенная жертва предается терзаниям всех возможных чудовищ, а в Подольске она занимается вежливым разговором с станционным смотрителем о разных поучительных предметах, слушает веселые, удалые народные поговорки и остроты ямщиков, пьет чай из трактира над своею головою и может, если молода, кушать биштек – кушанье вроде жаркого, приуготовляемое местными жителями из какого-то неизвестного мяса с примесью лука и ост-индских пряностей – пища здоровая и приятная, но требующая крепкого устройства челюстей и прочных зубов.

Еще было далеко до вечера, как Семен Иванович торжественно вошел на станцию в Подольске, приветствуемый низкими поклонами служителей трактира, находящегося во втором этаже, наверху над станцией. Но вот уже зашло солнце; уже, говоря высоким слогом, ночь покрыла мир черною мантиею и на стогнах богоспасаемого града Подольска царствовала тишина, а Семен Иванович, очарованный, заколдованный, все еще сидел на станции в Подольске; он стоял у растворенного окна; в комнате едва мерцал нагоревший огарок сальной свечи; наверху гремели бильярдные шары и резкий голос маркера распевал фистулою: «Никого и ничего», «Очень мало и слишком обидно!» – и вслед за этим слышался басистый смех и восклицание: «Экая бестия!»

Перед окном по улице ходили под руку три или четыре девушки; удалой ямщик, идя подле них, бренчал что-то на балалайке, подпевая вполголоса какую-то импровизацию. Небо было мрачно; иногда ветер повевал в окно, иногда большая станционная собака, проходя мимо окна, сердито косилась на Семена Ивановича и ворчала, поджимая хвост.

– А что, любезнейший, когда будут? – спросил самым ласковым тоном Семен Иванович.

– Завтра в эту пору кони будут! – отвечал ямщик и, оборотись к соседке, запел громче прежнего:

Что на барыне чепец,

Любит барыню купец.

Что на барыне обручик,

Любит барыню поручик, – и проч.

Семен Иванович молча тяжело вздохнул.

Разобрав хорошенько поступки Семена Ивановича, мы увидим, что Подольск был для него неприятнее кулаков: на кулаков он изливался целым потоком ругательств, даже хотел было согрешить эпиграммою, а здесь уже несчастие сильно подавило его – он был способен только вздыхать.

Разумеется, сидеть на станции, когда хочется ехать – положение неприятное; но унывать в этом случае не следует: это, говорят доктора, вредно для здоровья и может подать повод к улыбке какому-нибудь писарю; главное же, нисколько не поможет горю. В подобном случае лучшее правило быть веселу, вообразите: как смешно сидеть, когда сидеть не следует, строить любезности жене или дочерям смотрителя, постараться поссорить двух ямщиков или двух петухов, дразнить собаку и острить над лубочными картинками, развешанными по стенам; если это не поможет – побольше есть и спать.

Один мой приятель на подобный случай всегда возил в кармане флейту. На ответ «нет лошадей», он хладнокровно приказывал вносить свои вещи в комнату, садился на них, складывал флейту и начинал играть. Его игра от обыкновенных звуков переходила crescendo в самые адские тоны; бедная флейта дрожала и вопила совершенно не флейтным голосом; ноты перебивались, путались и, с визгом вырывались из-под пальцев артиста, вылетали в окна и двери. И как бы вы думали? Эта операция всегда Удавалась: не было примера, чтоб самый упорный смотритель выдержал ее более получаса, и обыкновенно минут через десять, даже меньше, являлся писарь, с поклоном докладывал, что лошади готовы, и просил поторопиться отъездом: вам, дескать, на свой страх даем курьерских.

Семен Иванович в первый раз ехал на почтовых, не имел с собою флейты и был в отчаянии. Долго смотрел он на мрачные тучи; а тучи, как вам известно, рождают самые фантастические идеи, чему прекрасный пример стихотворение «Le soleil couchant» в «Осенних листьях» Виктора Гюго. Вот причина, почему Семен Иванович, глядя на тучи, как новый Громобой, подумал о нечистой силе и не на шутку вздрогнул, когда вслед за грешною мыслью, явилось перед ним существо, будто из земли выросло… Не пугайтесь; существо это не с хвостом, не с рогами, самого обыкновенного вида; в форменном сюртуке, в фуражке с кантиками и с кожаною сумкою на груди. Семен Иванович очень обрадовался, когда оно, вежливо поклонясь, сказало человеческим голосом.

– Желаю доброго вечера! Верно, проезжающий?

– Точно так, – отвечал Семен Иванович и глубоко вздохнул.

– Гм! Вероятно, лошадей дожидаетесь?

– Да-с. Эти варвары, эти вандалы, не имеющие никакого сострадания!.. – И Семен Иванович разразился целым потоком разных эпитетов, радуясь, что нашел слушателя.

– Напрасно слова изволите тратить… не имею чести знать вашего имени…

– Семен Иванович Лобков. Служил в… и проч. Позвольте узнать, с кем имею честь говорить?

– Тринадцатого класса Брусникин, к вашим услугам. Вот я сам жду более двух часов, а еду курьером по казенной подорожной.

– Неужели нет никакого средства?

– Мне-то через час обещают, а вы подождете; ночью идет тяжелая почта, да к завтраму заготовлено двенадцать лошадей для княгини Плёрез – вот и расчет; я сам смотрел в книгу.

Брусникин подошел к столу, снял со свечки пальцами, сел и, вынув из сумки свежий огурец, начал его чистить перочинным ножичком, потом разрезал в длину и посолил обе половинки, достав из кармана мелкую соль, завернутую в бумажку.

Семен Иванович, глядя в окно, запел известную арию из «Роберта»:

В закон, в закон, в закон себе поставим

Для ра, для ра…

– Не угодно ли? – сказал Брусникин, подавая Семену Ивановичу половину огурца.

– Благодарю!

… для радости пожить;

Другим, другим, другим мы предоставим

Без го…

– Разве вы не любите?

– Не очень.

… ря век, без горя век тужить.

– Как угодно: я и сам съем, – сказал Брусникин, съел огурец, достал из сумки колоду старых карт и начал раскладывать гранпасьянс.

Семен Иванович просвистел ритурнель к своей песне и, подойдя к столу, стал помогать Брусникину.

– Не хотите ли сыграть от скуки?

– Сыграть?

– Да; сидеть скучно; пожалуй, я проиграю рублей двадцать пять.

Сели играть. Семен Иванович проиграл двадцать пять рублей.

– Не хотите ли еще? Авось вам повезет.

– Нет, покорнейше благодарю.

– Напрасно! Вы можете отыграться.

– Это правда, я согласен, но… – Семен Иванович в раздумье прошелся по комнате, – но будем говорить откровенно, почтеннейший. В Москве я съехался с моим закадычным приятелем, графом Мелондо. Вы его не знаете?

– Не имею чести.

– Жаль; он служит в Петербурге советником при итальянском посольстве. Настоящий итальянец: такой веселый, все ест макароны, а теперь приехал в Москву искать невесты. Вот мы с ним порядочно кутнули… Ваша Москва любит деньги…

– Истинно!

– Ну, это еще не беда. Вдруг, в самый день отъезда, мой камердинер возьми да и заболей: ужаснейшая горячка с бредом, с пятнами; как дубовые листья, пошли пятна по всему человеку. Что мне делать? Жаль человека, а домой хочется, обнять поскорее родителей. Вот я оставил только себе прогоны на перекладную, остальные деньги отдал человеку на лекарство и разные необходимости, бросил в Москве экипаж и скачу домой на простой телеге – согласитесь, что мне рисковать в игре опасно. Другое дело, если б вы стали играть на честное, благородное слово…

– Истинно! Гм! А куда вы изволите отправляться?

– В Далекую губернию, в Гороховский уезд, в собственные свои деревни.

– Тут еще можно как-нибудь пособить делу; я и сам еду в ту же губернию.

– Неужели? в Горохов?

– Не в Горохов, а в город Зеленые Бобы, верст двести за Гороховом, по дороге через ваш город.

– Прекрасно! Так поедемте вместе.

– Я сам об этом думал и очень рад, что теперь вам можно еще поиграть от скуки.

– Как?

– Да вот как: у меня казенная подорожная, остановок не будет; дал бы господь выбраться из Подольска, я вас доставлю в Горохов в четверо суток; вы отложите себе кормовых на четыре дня, выдайте мне прогоны до Горохова на одну лошадь, а на остальные можете рискнуть в игре…

– Превосходно!

Семен Иванович отдал Брусникину прогоны – не помню сколько рублей и тридцать семь копеек, а на остальные сел играть. Ровно в полночь у Семена Ивановича не осталось ни гроша в кармане, и он выехал из Подольска по тракту на Серпухов вместе с Брусникиным в очень печальном расположении духа.

В Серпухове наши путешественники съехались на станции с молодым прапорщиком ***-го полка, едущим в отпуск. Прапорщик был веселый малый, курил трубку, сам пил мадеру и потчевал их мадерою. Прапорщик вышел в другую комнату и начал тихо разговаривать с Брусникиным, а Семен Иванович, прислонясь к спинке дивана, уснул самым приятным сном: тряская дорога и мадера взяли свое.

Проснувшись, Семен Иванович с ужасом заметил, что солнце клонилось уже к вечеру, в комнате было пусто, ни Брусникина, ни прапорщика нигде не было. «Где же лошади? Где мои товарищи?» – спросил Семен Иванович у вошедшего слуги.

Слуга молча положил перед ним ассигнацию, несколько затертых серебряных монет, сорок копеек меди и записку следующего содержания:

«Милостивый государь Семен Иванович!

Очень сожалею, что обстоятельства не позволяют мне ехать с вами. Прапорщик Свирелкин едет прямо в Зеленые Бобы, следственно, он мне попутчик выгоднейший, ибо платит половину прогонов до самого места моего назначения; а едучи с вами, я от Горохова должен ехать сам один двести верст, что для меня, бедного человека, составит большой расчет и, можно выразиться, даже убыток: оттого я еду с господином Свирелкиным прямо в Зеленые Бобы, а вам возвращаю ваши прогоны на одну лошадь по расчету от Серпухова и желаю вам ехать благополучно. Ваш всенижайший слуга.

А. Брусникин 13-го класса».

Из Серпухова повез Семена Ивановича очень дешево на сдаточных ямщик Трошка; провезя десять верст, Трошка продал его за полцены Степке; на десятой версте Степка продал Фильке; Филька за селом повстречал кума Матвея и переменился с ним седоками; кум Матвей не то на седьмой, не то на восьмой версте продал Семена Ивановича за двухгривенный какому-то Ивану Безталанному, а Иван Безталанный, доехав до ближнего селения, выпряг лошадей и пошел в кабак, говоря Семену Ивановичу, что дальше с ним не поедет, что за двугривенный он только из уважения и свойства куму Матвею вез так далеко, почти две версты, а в заключение попросил на водочку. Везли, торговались, спорили и перепрягали целые сутки – и проехали пятьдесят верст!

Семен Иванович из опыта и из пустоты кошелька убедился, что скорая езда ему не далась; сосчитал свои деньги, на все договорил одноконную подводу и на долгих во весь шаг пустился до города Пышного. От Пышного оставалось до Горохова всего сто верст; но Семен Иванович едва мог найти себе извозчика, с уговором заплатить на месте без малейшего задатка вперед. Извозчик был жид, выменявший, как он говорил, сегодня утром у помещика на старый бобровый воротник лошадь с экипажем. Лошадь была чубарый двухлеток; экипаж состоял из трех досок, сколоченных в виде корыта, и двигался на четырех колесах с детской повозки. На этом легком экипаже Гершко намеревался дебютировать первый раз в качестве извозчика.

Весеннее солнце жгло землю, Гершко суетился на передке, помахивая пеньковым кнутом и приговаривая: «Гешвинде! Гешвинде, шварц юр! Двухлеток плелся иноходью; Семен Иванович сидел в дощатой повозке, распустя над головой маленький зонтик; повозка дребезжала, прищелкивала какою-то снастью и ехала по проселочной дороге прямо в Горохов.

Не успел скрыться из виду город Пышный, как Гершко остановил двухлетка, быстро соскочил с передка и начал развязывать хомут.

– Что ты делаешь? – спросил Семен Иванович.

– Ничего, ваше высокоблагородие; распрягаю лошадь: пусть немного попасется.

– Ты с ума сошел!

– Нет, не сошел, ваше высокоблагородие: лошадь молодая, горячая, надорвется; а тут будут пески, оборони господи, какие пески! Страшно и подумать; целая верста песку, да такой песок, так и сыплется! Надо покормить лошадь: отдохнет, так в одну упряжку переедем весь песок. И вы отдохнете, пока лошадь попасется.

Делать нечего, Семен Иванович лег в тени повозки, двухлеток щипал листочки зеленого подорожника, Гершко ел корку хлеба и луковицу, приговаривая: «Ой, боже ты мой, что за лук пресладкий уродился в это лето! Хоть Радзивиллу кушать!»

Через полчаса Гершко запряг чубарого, а через час опять стал попасать. На таком положении шла езда до самого вечера; но чуть стало садиться солнце, Гершко выпряг двухлетка, заботливо стреножил его и пустил пастись, с особенным старанием установил повозку в стороне от дороги, торжественно вымыл руки и начал навязывать себе на лоб маленький четырехугольный сундучок.

– Это что за штуки? – спросил изумленный Семен Иванович.

– Надо молиться, наступает шабаш.

– Когда?

– А вот сядет солнце и настанет великий день, день субботний, день господа.

– Ну, молись поскорее, да поедем; теперь не так жарко.

– Ой вей! Как это можно? Как говорить такое неподобное!.. Кто ездит в шабаш?

– Как! И завтра нельзя ехать?

– Известно, нельзя! Зайдет солнце, поблагодарим бога и поедем.

– Ждать целые сутки?..

– Зачем же вы ехали? Будто вы не знали, что еврей не смеет ничего делать в день субботний?.. Как это можно!

Семен Иванович начал ругаться самым ужасным образом. Между тем солнце село, мильйоны голосов зашумели, запели, зажужжали в обширной степи прощальную ему песню. Гершко надел фелем, белую мантию, обшитую синей каймой и, как древний жрец, подняв руки к первой звездочке, робко мерцавшей на светлом еще небе, запел однообразным, унылым голосом молитву:

Цур мишели охалну боруха иемунай,

Совайну вегисарну кидвар Аденой!..

Картина была самая патриархальная: кругом степь и небо; на степи пасется лошадь, стоит убогая повозка, и в нескольких шагах от нее бедный труженик, раб копеечного расчета, Гершко, в поэтической одежде своих предков, устремив глаза и руки к небу, поет вдохновенные песни своей родины, песни, которые оглашали некогда стан иудеев-скитальцев в пустынях Аравии…

Должно быть, эта картина тронула Семена Ивановича: он смотрел на звезды и свистел галопад.

Но оставим на время Семена Ивановича; вы сами можете представить, как весело сидеть в степи целый день, ничего не делая, и смотреть на еврея, который беспрестанно молится. Пусть они себе скучают, а мы перейдем к другому предмету.

Примітки

Подольск – місто в 36 км на південь від Москви.

«Le soleil couchant» («Захід сонця») – цикл віршів у збірці «Осіннє листя» (1831) французького письменника Віктора Гюго (1802 – 1885), виданий у російському перекладі 1832 р.

…как новый Громобой, подумал о нечистой силе… – В однойменній баладі російського поета Жуковського Василя Андрійовича (1783 – 1852) герой продав душу чортові.

Тринадцатого класса – провінціальний секретар, чиновник одного з найнижчих розрядів (усіх «класів» було чотирнадцять).

…запел известную арию из «Роберта»… – йдеться про оперу Д. Мейєрбера «Роберт-диявол».

Серпухов – місто в 56 км на південь від Подольська.