Глава 5. Сеня едет
Евгений Гребенка
Где ямщик наш, на попойку
Вставший с темного утра,
И загнать готовый тройку
Из полтины серебра?
Кн. Вяземский
– Господи, боже мой! Что за город! Всем завладели кулаки! Житья нет от них. Ступишь за дверь – перед тобою кулак; как тень, проклятые, не отстают… Ай да Москва! Нечего сказать! Правда, вид с Ивана Великого хорош, и пушка в Кремле хороша, и колокол хорош, и калачи хороши… Не будь кулаков, дал бы старухе руку на мировую; но эти несносные, эти мучители… – Тут Семен Иванович выразительно ударил себя в грудь собственным своим кулаком и начал быстрыми шагами ходить по микроскопической комнатке самого верхнего этажа гостиницы Шевалдышева, которую под громким названием покойного нумера отдают проезжающим в наем по два рубля с полтиною в сутки.
У нас много было писано о всех возможных кулаках вообще, и о русских в особенности; смотрели на этот предмет с разных точек зрения: кажется, и довольно бы; но мода – великое дело: извиняюсь, а все-таки скажу о них два слова.
Всякому образованному человеку известно, что кулаком называются сжатые плотно к ладони пять пальцев руки человеческой; практическое применение их к действительной жизни тоже более или менее не скрыто от публики: иные утирают ими слезы и т. п. Есть еще кулаки на мельничных колесах; эти уже делаются не из пальцев человеческих, но из какого-нибудь крепкого дерева: клена, бука или граба.
Московские кулаки решительно не подходят ни под одно из вышеприведенных определение и сами по себе составляют вещь довольно неприязненную. Это, изволите видеть, живые люди, точно такие же, как и мы с вами, мой добрый читатель, а названы «кулаками» так, бессознательно, хоть и довольно удачно.. Они составляют касту, живущую на счет других, без всякого труда с своей стороны, как омела на растениях, как многие полипы на животных. Кулак сидит целый день у ворот и смотрит на свет божий – вот вся его работа; между тем живет он по-своему хорошо, даже роскошно.
Если вы не имеете собственных лошадей, то ни сами не выедете, ни вышлете куда-нибудь из Москвы ваши вещи без кулака; он явится к вам, просит тройную цену, торгуется и, наконец, когда вы поедете, тогда только узнаете, что имели дело с кулаком, у которого нет ни одной лошади, и что вас везет ямщик за половину цены, взятой с вас кулаком. Ни один ямщик не смеет везти без посредничества кулака, который бог знает за что берет деньги. Вы думаете, они имеют на это какую-нибудь привилегию? Ничуть не бывало! Спросите любого ямщика: он вам ответит, почесывая в затылке: «Так уж исстари ведется; известно, на то кулаки проклятые, такая их должность!»
Долго быстрыми шагами ходил Семен Иванович по комнатке, упражняясь в спряжении всех глаголов богатого русского языка, хоть немного оскорбляющих слух, пересыпая, вероятно, для практики, разные времена и наклонения нарицательными именами, склоненными по всем падежам, и приноровляя все это к московским кулакам; единственный в комнате экземпляр стула прыгал, стол дрожал, диван шевелился, и пауки, испуганные тревогою, робко ползли из дивана по стенке. Наконец Семен Иванович надел шляпу и пошел жаловаться частному приставу.
Что говорил Семен Иванович приставу и что отвечал Семену Ивановичу пристав – достоверно неизвестно: история об этом умалчивает; но, кажется, экспедиция была неудачна для моего героя, судя по ему смущенному виду и речам, которые он ворчал, идя по Тверскому бульвару: «Да это срам рассказать порядочному человеку!.. Здесь они имеют какую-то власть, нравственную силу, у них какая-то privilegia favorabilia, как называется в римском праве… Ехал из Петербурга порядочным человеком, ел в Помераньи бифштекс, в Торжке – котлеты, в Твери – коврижки, в Яжелбицах – форели, только проспал валдайские баранки… ну, словом, ехал, как люди… Вот что значит дилижансы!» А тут и сиди: третьи сутки лошадей не дождусь! Советуют ехать на вольных до Подольска: оно ничего; но сорок рублей просят кулаки, а прогонов всего девять на тройку… Ах, они… Ну, что скажет об этом барон Кикс?» И Семен Иванович задумчиво опустился на бульварную скамейку, смотря на кончик своего сапога.
В это время шли мимо две дамы, довольно свежие, довольно опрятные и довольно развязные, в шелковых салопах, в розовых шляпках; за ними спешил человек довольно дряхлый, толстенький, в синем сюртуке, похожем на мешок, и в синем суконном картузе с назатыльником, засматривая под шляпки в маленькую лорнетку. Он, казалось, весь был предан своему благородному занятию; но фамилия барон Кикс, довольно громко произнесенная Семеном Ивановичем, остановила его; синий картуз посмотрел на Семена Ивановича, улыбнулся и значительно убавил шагу, несмотря на то, что розовые шляпки раза три на него оборачивались. Он вынул из кармана кусочек шоколаду и принялся есть, о чем-то размышляя; потом вынул платок, утер лицо и, поворотив назад, начал медленно, осторожно подходить к Семену Ивановичу.
Между тем мимо Семена Ивановича прошел какой-то легонький старичок, посмотрел на него приветливо, и вдруг в голове Семена Ивановича, ни с того ни с другого, родилась мысль написать шараду из слова: кулак. «Да, напишу, – думал Семен Иванович, – напишу злую шараду и тут же, в Москве, отдам ее напечатать пускай читают и сердятся… Ведь иной, право, такой профан, и чина небольшого, а пишет себе шарады; а я оттого не пишу, что не пробовал… Положим, первое мое кул – это остро: можно сказать куль с чем-нибудь нехорошим, или, еще лучше, я где-то читал:
Я зрел с ним бой Мехмета-Кула,
Сибирских стран богатыря…
– значит, Кул – татарская фамилия, этакая варварская, разбойничья! Чудесно! Не только остро, даже очень зло!.. Мое второе: ак… Что бы это такое ак? Кажется, ничто не называется по-русски этим именем – жаль! А в целом какая бы вышла богатая рифма: дурак… Что с ним церемониться? Писать, так писать!.. Разом шарада с эпиграммою… Кул…ак! Кул-ак!.. Досадно… кул…»
– Вы изволите заниматься корнесловием? – вежливо спросил Семена Ивановича человек в синем сюртуке и снял картуз, как бы показывая для потехи небольшую ящерообразную, плотно выстриженную головку, причесанную кверху a la еж.
– Да-с.
– Очень приятно. Я сам иногда люблю произвесть слово, другое; у меня ни одно слово не пройдет без корня… Позволите присесть?
– Сделайте одолжение.
Семен Иванович засвистел водевильный куплет.
– Вы проезжающий, как я замечаю? – спросил синий сюртук.
– Я еду из Петербурга в свои деревни. Отчего ж вы узнали, что я проезжающий?
– Человек наблюдательный сейчас это заметит: вы с таким вниманием рассматриваете наш город. Смею спросить, где остановились?
– В гостинице Шевалдышева – и очень недоволен: берут в сутки пятнадцать рублей, кормят гадко… С нетерпением жду минуты, когда будет готова моя карета – сейчас же ускачу. У вас очень скучно, а придется посидеть день-другой…
– Справедливо изволите говорить; впрочем, здесь есть много очень веселых вещей. Вот против Кремля новый фонтан – тоже по части древностей… Я в прежнее время, признаться, служил, просвещал юношество и все оставил единственно для древностей; живу здесь и, не утаю правды, много успел… Здесь есть университет; но профессоры, молодые люди, меня не понимают… Позвольте спросить, с кем имею честь говорить?
– Я… граф… Крузадо… к вашим услугам.
– Вменяю себе в особенное счастие. – Синий сюртук привстал, приподнял картуз и опять сел. – Да-с, ваше сиятельство; верите ли, они даже не могут понять, что этот бульвар африканский…
– Я думал, Тверской?
– Тверской во всякое другое время; но теперь африканский…
– Отчего же?
– Отого, что Африка вовсе не Африка, но Априка – понимаете? Вероятно, ваше сиятельство, изволите знать по-латыни?
– Да, разумеется; кто теперь не знает по-латыни! Но все я вас как-то понимаю темно.
– Вот видите: солнце теперь вверху, а бульвар внизу, против него; следовательно, он противолежащий солнцу, что называется по-латыни: apricus, а в женском aprica, от чего и Африка получила название, то есть страна aprica, противолежащая солнцу. Впоследствии р изменилось на f, и вышло: Африка; следовательно, бульвар Тверской в полдень делается африканским или априканским, точнее сказать… Что? Это вас поразило?
– Сильно поразило.
– И верите ли, господа ученые этого не понимают; живут в Москве и знать не хотят, что Москва произошла от моста, что здесь был единственный мост в целом округе и все говорили: «Поедем в деревню у моста», то есть которая стоит у моста; а впоследствии, от скорого выговора: моста, моста, моста вышло Москва…
Синий сюртук вдруг умолк и, улыбаясь, посмотрел в глаза Семену Ивановичу.
– Да, ваше сиятельство! Здесь очень приятно для антикофила. Вот один почтенный муж, доктор медицины, статский советник Нетроньменя беспрестанно пишет ко мне и уговаривает служить вместе, а я и служить не хочу, пока не кончу своих корней…
Синий сюртук вынул из кармана довольно засаленное письмо и поднес его к носу Семена Ивановича. Письмо начиналось: «Любезный друг Мефодий Исаакович…»
– Вы Мефодий Исаакович? – спросил Семен Иванович.
– Надворный советник и кавалер Мефодий Исаакович Ааронов. Признаюсь, мое имя, напоминающее Мефодия и Кирилла, первых писателей на языке словенском, часто мне будто шепчет: «Трудись на почве корнесловия словенской речи во славу своего патрона…»
– Прекрасный слог, – сказал Семен Иванович, возвращая письмо, – очень похож на слог баронессы Фруктенбау.
– Не имею чести знать.
– Это кузина барона Кикса, моего первейшего друга.
– Я не смел вас беспокоить, но, признаюсь, слышал мимоходом, как вы упоминали незабвенную для меня фамилию Кикс. Я имел счастие пользоваться в молодости благосклонностью многих вельмож и в том числе барона Кикса: всегда, бывало, по вечерам ему читал газеты; баронесса, бывало, сама мне поднесет чашку чаю и скажет какой-нибудь привет… Что, здоров ли Лев Адамович?
– Мой Кикс Карл Карлович.
– А! Должен быть дальний родственник или однофамилец. Потерял я из виду Льва Адамовича! Все работаю и думаю: окончу свой труд, перепишу набело семьдесят тысяч корней и посвящу ему. Но теперь я благодарен случаю, что имею честь беседовать с вашим сиятельством, и надеюсь, со временем ваше просвещенное внимание. Куда же вы уходите, граф?
– Тороплюсь узнать, скоро ли будет готов мой экипаж. Скучно у вас в Москве!
– По крайней мере позвольте, ваше сиятельство, мне иметь честь засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение у вас на квартире.
– К чему это, почтеннейший?
– Нет, извините; я знаю свои обязанности в отношении к ученым вельможам, и если вы позволите…
– Хорошо, хорошо; приходите в гостиницу в восемь часов вечера пить чай…
«Несносные чудаки эти ученые! – думал Семен Иванович. – Однако и я ему пустил пыль; пускай, голубчик, явится да поищет графа!.. Убираться поскорее из Москвы… Ох, кулаки, кулаки! Дорого, а делать нечего…»
Часа чрез три выехала из Москвы примечательная телега: тройка тощих, разбитых лошадей едва тащила ее, переваливаясь с ноги на ногу; ямщик, лукаво улыбаясь, разводил по воздуху кнутом, приговаривая: «Шалишь, друзья! Ох, вы, соколики, выноси! С горки на горку! Даст барин на водку!.. Э-но-о-о!..» В телеге на чемодане, как на пьедестале, сидел человек в модном узеньком сюртучке с короткими рукавами; распустив над головою дамский зонтик, он подпрыгивал при каждом толчке телеги и был очень похож на резинкового китайца. Мальчишки смеялись, показывали на него пальцами и кричали: «У! у!», а он ворчал: «Пари держу, что это дети гадких кулаков! Что за город Москва! Слава богу, что из него вырвался: теперь все пойдет ладно!..»
Примітки
Где ямщик наш, на попойку – рядки з вірша «Памяти живописца Орловского» російського поета Вяземського Петра Андрійовича (1792 – 1878).
Вот что значит дилижансы. – Йдеться про перевезення людей і пошти в багатомісних кінних каретах за певним розкладом – на відміну від перепряжних коней, які надавалися подорожнім у міру наявності.
…напоминающее Мефодия и Кирилла… – Йдеться про братів Мефодія (бл. 815 – 885) та Кирила (827 – 869), визначних слов’янських просвітителів, авторів азбуки і перших перекладачів грецьких богослужебних книг на давньоболгарську (церковнослов’янську) мову.