Глава 9. У Ивана Яковлевича гости
Евгений Гребенка
Соседи съехались в возках,
В кибитках, бричках и в санях.
А. Пушкин
Как спокоен сверху вид:
Опустись на дно, ужасный
Крокодил на нем сидит.
К. Батюшков
Рано поутру Семену Ивановичу показалось будто каркает ворона; он проснулся и начал вслушиваться и с удивлением заметил, что в карканье отзывались человеческие речи.
– А где же ваш петербургский панич? – кричал странный голос. – Покажите мне его! Спит? Вот прекрасно! Спать до сих пор!
«Хитер мой батюшка, – подумал Семен Иванович, – выучил на досуге говорить ворону и потешается!.. Это редкость была бы и в Петербурге; сороки говорящие – не редкость, а ворона – почти не слыхано. Правда, мне рассказывал на дороге какой-то семинарист, что ворона говорила приветственную речь одному римскому императору: почему же на Синеводе не может выкинуться римская штука!.. Ворона, кажется, кричит под моею дверью?»
– А вставайте-ка! – громко закричал вороний голос. Семен Иванович увидел огромную человечью голову, которая кивала ему в полурастворенную дверь.
– Не конфузьтесь! Мы не петербургские: мы свои. Да какой же вы худой! Ни одна барышня не пойдет замуж за такого поганого!
И, прихлопнув дверь, голова исчезла.
Между тем мальчик, босой, в пестрядинной куртке, сел верхом на буланую кобылу, которую Иван Яковлевич очень удачно называл камбалою, потому что она имела один глаз и была непозволительно худощава, и отправился по реке Синеводе. Приезжая в каждый хутор, мальчик являлся на двор к хозяину и, почесываясь, говорил:
– Барин и барыня приказали кланяться.
– Ну?
– Кланяться… и… просили…
– Ну?
– И просили… да, и просили кушать колбас.
– Разве убили вашего кабана?
– Убили…
– Быть не может!
– Убили, ей-богу, убили! Сегодня на заре убили!
– Для чего же его убили?
– Так убили, говорят, от радости: панич приехал.
– Из Петербурга?
– А-га! Оттуда!
– И давно бы так сказал, дурак! Убирайся к черту! Скажи, что будем.
– Э-ге! К черту! Нет, еще надобно заехать к Петру Петровичу, – ворчал мальчик, садился на камбалу и, свистя, ехал далее.
Я уже сказал вам, что Синевод – маленький мир, и как в мире есть много хорошего и дурного, так точно и на Синеводе. Оттого я не стану вам описывать разнообразного общества, приехавшего на обед к Ивану Яковлевичу. Скажу только, что весь Синевод явился к доброму соседу разделить его радость вместе с колбасами и посмотреть на приезжего. Здесь были все возрасты, от желтоватых седин до грудного ребенка; глаза всех цветов, от серо-голубеньких до самых черных, на которые нельзя смотреть без смущения; были талии, похожие на арбуз и на осу; были лица отвратительные и были возбуждающие страстную охоту расцеловать их. Словом, было все, что мы встречаем ежедневно.
Гости были рады, поздравляли Ивана Яковлевича и Аграфену Львовну с приездом дорогого гостя; все шло очень хорошо, кроме маленькой сцены с двоюродною тетушкою, которая раскапризничалась, раскричалась, расплакалась и уехала домой, говоря, что подобное неуважение к летам и прекрасному полу невыносимо; что она давно замечала коварные взгляды, своей двоюродной сестры, но презирала их; а теперь, когда сестрица настроила насмехаться своего сына, столичного сорванца, княжеского нахлебника, она прекращает всякое знакомство.
Семен Иванович, будучи представлен своей двоюродной тетушке, не бросился в родственные объятия, не подошел к руке, а просто пожал ей руку – вот чем тетушка обиделась.
– Ну, бог с нею! – сказал Иван Яковлевич, когда уехала сестра. – Эта старая девка всегда с капризами… Пора обедать. Кажется, все?
– А ее превосходительство не будет? – заметил архитектор.
– К обеду вряд ли воротится. Она была у меня сегодня рано утром – такая добрая! Сеня еще спал, и к нему заглянула…
– Перепугала меня, mesdames! – сказал Семен Иванович, обращаясь к чепчикам. – Верите ли, я думал, ученая ворона – так кричит…
– Да, такая добрая! – почти закричал Иван Яковлевич, желая заглушить отзыв сына о статской советнице. – Забежала хоть на минуту мимоездом в Горохов. Там сегодня ждут губернатора, так и ей должно быть – сами знаете.
– Разумеется! – отвечали соседи.
– А разве она служит? – спросил Семен Иванович.
– Как ты прост, Сеня! Не служит, а все же надобно быть – этак, знаешь, для почета…
– Скажите, Семен Иванович, вы так удачно сравнили нашу соседку с говорящею вороною, – сказала одна пожилая дама в черном чепчике, вертя головкою и очень зло улыбаясь, – разве можно птицу выучить говорить?
– Помилуйте! Сколько их в Петербурге! На каждом шагу попадаются. Вот, например, раз я иду с баронессою Соте по бирже и слышу, кто-то меня вполголоса кличет: «Семен Иванович! Семен Иванович!»
- Что вам угодно? – спрашиваю я у баронессы.
- Ничего, – отвечала она, – я вас не звала.
– Кто же это меня кликал на французском языке?
– Я и сама слышала, а не знаю кто.
«Странно!» – подумал я и посмотрел вокруг. – Нет никого; мы пошли. Опять слышу: «Семен Иванович! Семен Иванович!» Глядь, наверху, надо мной, сидит на дереве прекрасный попугай, сам голубой, хвост желтый, крылья оранжевые, головка черная с красным носом. Я показал на него баронессе. Баронесса вскричала: «Ах! Какая бель-птица!» – и замолчала от восторга.
– Что тебе, братец, надобно? – спросил я у попугая.
– Купите меня! – отвечал попугай. – Пожалуйста, купите, Семен Иванович! Я буду хорош.
– Отчего же ты меня знаешь!
– Мне много говорил о вас мой братец, попугай княгини.
– Вот что! – Делать нечего, купил. Славная была птица!
– И умерла? – спросили дамы.
– Нет, я ее подарил начальнику; знаете, нельзя отказать – все хвалит, все говорит, бывало: «Редкую птицу имеете», да после этого так немного и покосится… Думал, думал да и отдал в день именин.
– И прекрасно сделал, душа моя, – сказал Иван Яковлевич.
– Из-за дрянной птицы не ссориться с начальством, прах ее возьми!
– Однако я утешился: скоро пропал у начальника попугай. Чего не делали: и консилиум сзывали, и гомеопатов, и гидропатов – ничто не помогло: кашлял, кашлял и пропал в Спасовки. Ни мне, ни тебе, что называется!
– Вы шутили? – спросила Семена Ивановича робким голосом миленькая розовая девушка.
– Над чем?
– Над нами, когда говорили о попугае.
– Возможно ли? Как вы жестоки!
– А я думала…
– Что вы думали?
– Я думала, вы сочиняете.
Семен Иванович сказал девушке что-то на ухо и громко прибавил:
– Надеюсь, это останется между нами?
Девушка покраснела и опустила глазки.
– Он сочинитель! – шепнул черный чепчик, толкая локтем соседку.
– Что это, моя матушка?
– Этакий критикан столичный! Хуже бешеной собаки!
Сели за стол; застучали ножи и тарелки; общий разговор слился в нестройный шум, из которого вырывались порою отрывистые фразы: «Я не люблю огурцов – осталась вдовою – а с медом хорошо? – Прикупила себе валета и выиграла! – Самой рысистой породы – должно быть, землемер? – И по два с полтиною аршин? – Смею вам доложить, самые живые, настоящие раки – красные цветочки по зеленому полю – знаю – дама сам-друг – три дня в самом темном погребе, а потом – как это хорошо!..»
В вечеру явилась статская советница и навезла с собою кучу новостей и гороховских чиновников; новости переходили из уст в уста, чиновники – из угла в угол. Семен Иванович рассказывал дамам разные анекдоты, пел водевильные куплеты; старики пили, с позволения сказать, пунш. Было очень весело. Иван Яковлевич обнимал от радости соседей и благословлял добрую княгиню Плёрез; желтые банты на чепчике Аграфены Львовны плясали; смотритель училища, Агамемнон Харитонович, подняв кверху стакан пунша, восклицал: «Неправда ли моя, Иван Яковлевич? Не говорил ли я: будет человек, дайте только вырасти в Петербурге? Воспитание дело великое – да-с!»
– Выбрался веселый денек! – сказал Иван Яковлевич, когда гости разъехались по домам. – Ну, что, Сеня, как тебе понравились наши добрейшие соседи?
– Ужасные уроды, папаша!
– Бог с тобою! В семье не без урода, есть пословица, но не все же уроды.
– Да, эта девушка в розовом платье очень мила.
– Дочь станового… Что, небось, понравилась?!
– Да, я даже сказал ей на ухо, когда мы шли обедать: вы хороши, как Венера!
– Мой сын – решительная голова! Что ж она?
– Сгорела.
– Люблю за обычай! Быть бы тебе офицером.
– А что ж? – прибавила Аграфена Львовна. – Она девушка не бедная: сорок душ, и сад, и пруд, и еще кое-что есть… Можно бы и жениться…
Семен Иванович лег спать в восторге сам от себя, не воображая, что посеял семена величайшей ненависти к своей особе. Статская советница рассказала всему Горохову о разбойниках, ограбивших Семена Ивановича почти в ее глазах; исправник дал порядочную гонку становому и даже грозил жаловаться губернатору, если становой вперед, вместо поисков, станет ловить рыбу – становой стал первым врагом Семену Ивановичу; второй враг была двоюродная тетушка, за родственное пожатие руки; третий враг и враг заклятый – статская советница, которой дорогою объявил черный чепчик о говорящей вороне.
Надобно же было на беду приехать Семену Ивановичу летом, когда пехотный полк выступил из Синевода в лагерь и уездные любезники за отсутствием офицеров собирались пожинать лавры. Приезжий из Петербурга развлек внимание барышень; они только его слушали, только на него и смотрели; многие остроты молодых синеводцев, многие комплименты, многие вздохи остались незамеченными. Это возбудило против Семена Ивановича целый полк самых злых врагов; в них бушевало оскорбленное самолюбие человека, еще более синеводца – зверь страшный, неукротимый!.. Бедный Семен Иванович, спит спокойно!
Примітки
«Соседи съехались в возках…» – рядки з V глави роману О. С. Пушкіна «Евгений Онегин».
«Как спокоен сверху вид…» – неточна цитата з вірша «Счастливец» російського поета Батюшкова Костянтина Михайловича (1787 – 1855). У Батюшкова:
Сердце наше кладезь мрачной:
Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись на дно… ужасно!
Крокодил на нем лежит!