Глава 2. Биография Сени
Евгений Гребенка
Где ступишь, там цветы алеют
И с неба льется благодать
Н. Карамзин.
Из всех уездных должностей, по моему мнению, самая выгодная, занимательная – должность уездного почтмейстера. Место почтмейстера – место спокойное, квартира казенная, теплая. А сколько любопытного переходит чрез его руки… Человек, наклонный к статистике, будет служить без жалованья на почтмейстерском месте! Почтмейстер знает, кто в уезде с кем переписывается, кто пишет в столицу и как кому отвечают из столицы, знает, кто сколько посылает денег в банк, знает, кто и как платит проценты в приказ, – все знает и из всего может вывесть очень основательное логическое заключение. Сколько он может прочесть журналов, получаемых богатыми помещиками в уезде! Сколько может узнать разных новостей!.. Даже имеет право распечатать посылку, адресованную на имя уездной щеголихи, и пересмотреть прежде нее все милые наряды, которыми она станет щеголять на бале у предводителя…
Счастливец! Он имеет право трогать своими руками, пахнущими сургучом, эти бусы, созданные обвивать лилейную шейку; перебирать пушистое боа, которое будет живописно трепетать на роскошной груди; чего доброго, может, для шутки наденет берет с райскою птичкою, под которым зароится в головке красавицы много очаровательных дум о «нем»; он осмелится равнодушно брать в руки сережки, будущие свидетельницы и поверенные робкого шепота любви… Несносный человек! И все-таки счастливец!.. Притом же он в городе единственная власть по почтовой части – один, как судья, как исправник, как городничий. Он имеет право резать хвосты негодным почтовым лошадям и может, если захочет, оказать пособие проезжающим. Последняя причина познакомила гороховского почтмейстера Ивана Яковлевича Лобко с княгинею Плёрез.
Это случилось в 18… году. Иван Яковлевич был в городе Горохове почтмейстером, имел жену, сыновей: Сеню, Митю, Гришу, Сашу, и дочерей: Лизу и Клавдочку. Самому старшему, Сене, было восемь лет. Княгиня Плёрез была женщина лет 35-ти, нехороша собою, черноглазая, черноволосая, с резким голосом, живыми манерами и довольно плоскою грудью. Она пять лет как овдовела, не имела детей и беспрестанно о чем-то вздыхала и плакала; гороховский городничий говорил, будто он видел у нее в экипаже книжку, под заглавием «Бедная Лиза», но жена исправника этому не верит. Каждую весну по смерти мужа княгиня Плёрез ездила из своих северных деревень или из столицы в Киев на богомолье, и молилась там, и плакала о супруге, и гуляла в казенном саду до осени, когда даже и войска, стоявшие под Киевом лагерем, оставляли свои палатки и брели по зимним квартирам.
В одно из подобных обратных путешествий на север княгиня, приехав в Горохов, узнала, что нет лошадей на станции; вмиг ее влажные глаза засверкали гневом; она закричала на смотрителя, прогнала в гневе писаря и послала ливрейного лакея за почтмейстером. Иван Яковлевич знал свою обязанность: надел мундир, прицепил шпагу и явился, как лист перед травой, перед княгинею. Княгиня кричала; почтмейстер второпях сказал ей какую-то отчаянную лесть – княгиня заговорила октавою ниже; ободренный почтмейстер еще сказал комплимент – княгиня улыбнулась и вздохнула; почтмейстер объявил, что если чрез три часа не будет лошадей, то он готов повезть ее сам на себе, а между прочим, в ожидании этого процесса, просил сделать ему честь откушать у него чашку чаю. Княгиня согласилась, и чрез несколько минут в гостиной почтмейстера на диване сидела княгиня; рядом с нею в чепчике с желтыми лентами жена почтмейстера; против стоял почтмейстер, как следует, в мундире, с треуголкою под мышкой. Княгиня вздыхала и говорила нежности; почтмейстерша поправляла на себе платочек, сжимала губы и подбирала слова, самые учтивые для ответов ее сиятельству, а почтмейстер осыпал дорогую гостю комплиментами, вынесенными в отставку покойным его отцом из службы в легкоконцах.
Когда княгиня изволила кушать вторую чашку чая, вбежал в комнату сын почтмейстера. Сеня, свежий, здоровый, румяный мальчик с большими голубыми глазами.
– Ах, какой амурчик! – сказала княгиня…
– Это, с позволения сказать, наш старший сын, – отвечал почтмейстер.
– Вы имеете детей? Как это мило!.. – И княгиня вздохнула…
– Как же-с! Не оставил бог. Четыре сына и две дочери… Жена! Представь ее сиятельству…
Зашевелились от удовольствия желтые банты на голове почтмейстерши; она вышла и скоро явилась, насильно ведя обеими руками двух мальчиков, которые сквозь слезы косились на гостью; за нею рябая девка вела одного мальчика и несла грудного ребенка; за девкою кормилица несла еще одного ребенка. Вся процессия двинулась на княгиню; почтмейстер называл каждого ребенка уменьшительным именем, пояснив, что последние дочери – двойни…
Скоро дети расплакались и были вынесены вон. Остался один Сеня. Он стоял возле княгини; она тихо склонила его кудрявую головку к себе на колени и, перебирая своими нежными пальчиками шелковистые волосы ребенка, с улыбкою смотрела в его голубые глаза.
Говорят, будто брюнетам всегда нравятся блондинки, а блондинам – брюнетки, а основывают эту гипотезу на взаимном влечении противоположностей в природе. Так ли, не так ли, а смуглой княгине очень полюбился беленький Сеня.
– У вас хорошая должность? – спросила княгиня.
– Какая хорошая, ваше сиятельство! Только с копейки на копейку перебиваемся: городишко небольшой, всего двести пятнадцать обывательских дворов, две церкви и три ярмарки, да и те бог знает в какую распутицу: ни ходить, ни ездить; евреи по колено в грязи продают пряники – смотреть прискорбно.
– Как же вы станете воспитывать ваше семейство?
– Бог милостив: благословил детьми, даст и способы пристроить. Отдам в уездное училище; у нас смотритель человек очень ученый, Агамемнон Харитонович Линейкин… Вот он идет по улице, этакой с усами, в голубом сюртуке. Прикажете позвать?
– Оставь его.
– Слушаю-с, ваше сиятельство. Из училища определю в уездный суд или казначейство; будут служить – без хлеба не останутся.
– Фи! И ваш миленький Сеня станет марать ручки гадкими уездными чернилами?
– Это ничего: чернила легко и удобно отмываются…
– Нет, он достоин лучшей участи. У вас много детей, а у меня ни одного; отдайте мне вашего сына; я его возьму с собою, воспитаю как своего сына. Пусть он под старость будет вам подпорою и утешением.
– Изволите шутить, ваше сиятельство…
– Нет, я не шучу; я очень понимаю чувство родителей, хоть бог не допустил меня испытать это чувство, и не стану играть им. Я говорю не шутя.
Княгиня поцеловала Сеню и заплакала.
Добрая женщина!
Почтмейстер потолковал с женой и согласился отдать Сеню на воспитание доброй княгине. Тут вышла семейная сцена. Отец и мать плакали от удовольствия и называли княгиню «сиятельною благодетельницею». Княгиня, в свою очередь, плакала, называла почтмейстера и жену его великодушными родителями, которые для счастия дитяти жертвуют удовольствием его видеть возле себя, и уверяла, что отроду не плакала такими приятными слезами. «Это не слезы, – говорила она, – это алмазы моего чувствительного сердца…»
– Бриллианты, ваше сиятельство! – воскликнул почтмейстер, утирая глаза пестрым бумажным платком.
Княгиня, разумеется, заночевала у почтмейстера, и когда все в доме уснуло – кто убаюканный светлыми мечтами о будущем, кто материально угощенный радостным почтмейстером; – одна женщина не спала в доме – старушка, няня Сени; она при слабом свете ночника стояла у изголовья своего спящего любимца и старалась насмотреться на него. «Ты молод еще, дитя мое ненаглядное, – шептала она, – а я стара, не увижу тебя больше, мой голубчик; вырастешь, даст бог, приедешь большим барином, а меня уж давно засыплют землею!.. Хоть бы посмотреть еще раз на тебя привел господь!.. Выносила на своих руках, а тут берут чужие люди!.. Доведут ли они тебя до добра, мое сокровище?.. Хоть добрые, а все чужие!.. Провожаю тебя на вечное расставание, словно в могилу ложусь… Спит себе! Известно: дитя, не знает, что его завтра далеко увезут, надолго!.. Еще и улыбается, мое золото!» И няня осторожно целовала спящего ребенка, и робко крестила его, и тихо плакала.
Да еще плакал на кухне камердинер княгини, оттого что был очень пьян.
Наутро весь город с изумлением узнал, что княгиня ночевала у почтмейстера; все гороховцы пришли в движение: заседатель по питейной части еще до восхода солнца раза три прошел мимо ворот Ивана Яковлевича и тщетно дразнил собак, чтоб вызвать кого-нибудь для расспроса. Жена градского головы была счастливее: она сразу поймала босую девчонку, бежавшую на рынок за баранками, и расспрашивала ее минут десять, а после сама рассказывала городничихе слышанное часа полтора. Но когда гороховцы узнали об отъезде с княгинею почтмейстерского сына, то, забыв всякое приличие, осадили ворота Ивана Яковлевича, как греки Трою, и, чуть карета ее сиятельства, сопровождаемая благословениями и поклонами, выехала со двора, толпою хлынули в дом, поздравляли, обнимали хозяина и хозяйку и предрекали Сене или жезл фельдмаршала, или губернаторское место.
– Эх, господа! – говорил Агамемнон Харитонович. – В местах ли дело! Оно, конечно почет; но главное: образован-то как будет – вот главное! Не для того жить, чтоб есть, а для того есть, чтоб жить! – писали философы… Столичное образование не то, что наше. Тут и рад бы, да средств нет… Потолковать бы из физики вот так тебя и тянет, а он грамоте не смыслит – толкуй с ним!.. Эх, беда ученому!.. Вы счастливы, сугубо счастливы, почтеннейший Иван Яковлевич; теперь на радостях не худо бы и закусить.
– Ваша правда, – сказали гости в один голос.
Примітки
«Где ступишь, там цветы алеют…» – рядки з вірша «К Милости» російського історика і письменника Карамзіна Миколи Михайловича (1766 – 1826).
«Бедная Лиза» – сентиментальна повість М. М. Карамзіна.
…как греки Трою… – Троя (Іліон), місто на північно-західному узбережжі Малої Азії, яке, за давньогрецькими легендами, протягом дев’яти років було в облозі грецьких військ під час Троянської війни, що послужило основою сюжету епічної поеми Гомера «Іліада».