20. Бесноватый стрелец
Даниил Мордовцев
То, что стояло на пороге темницы, действительно могло поразить ужасом всякого, даже Аввакума, который, кажется, ничего еще не боялся в жизни, а, напротив, и искал ужасов и смерти самой мучительной.
На пороге стоял человек – не человек, с выражением на искаженном лице такого безумия, которое, казалось, согнало с этого лица все человеческое. Сбившиеся в войлок, беспорядочные пасмы волос падали на лоб и на виски, и из-за этих прядей безумием и бешенством горели глубоко запавшие глаза. Искаженное лицо было бледно-зеленоватого цвета с налетом загара и пыли. Из-под усов белились широкие зубы и щелкали, как у огрызающейся собаки. Он и рычал по-собачьи…
– Кириллушка! что с тобой? – едва опомнился Аввакум.
– Гам! Гам! Гам! Гррр! – залаял и зарычал бешеный человек, подступая к Аввакуму тихими шагами, понурив голову.
– Господи Исусе! Господи Исусе! – бормотал, крестясь, Аввакум. – Кириллушко!
– Я Полкан, не Кириллушко! Гам-гам-гам! – залаял вновь бешеный.
Аввакум торопливо схватил лежавшее в переднем углу распятие и замахал им перед собою.
– Свят-свят-свят Господь Саваоф! Изыди душе лукавый! Именем Распятого запрещаю ти!
Бешеный попятился от креста. Аввакум продолжал его крестить.
– Перекрестись, раб Божий Кирилл! – закричал он.
Бесноватый замотал головой…
– Крестись, Кириллушко! – настивал Аввакум.
– Я полкашка-пес… Я человечью кровь лизал, человечину ел, у черкас еще лизал кровь, – бормотал безумный.
– Опамятуйся! Ты бредишь…
– Хохлы убили етмана Ивашку Брюховецкого… ребра перебиты, торчат с под рубахи… глаз выскочил, на ниточке висит… кровь, кровь, а я лижу кровь… а етманша волосы на себе рвет… у! Косищи какие! Пасмами рвет… а я лаю на нее… В Чигирин повезли ее… «Московка! Московка!» кричат ребятишки… а я на них лаю, гам-гам-гам!.. И в меня каменьем бросали… «москаль!» кричат… Трава высокая, высокая, а на ей кровь, и в Днепре кровь, и Петрушко Дорошонок весь в крови!..
Аввакум приблизился к несчастному и, продолжая держать перед ним крест, шептал участливо.
– Господь с тобой, Кириллушко! Перекрестись, прогони беса, одержащего тя…
Безумный смотрел растерянно, озираясь по сторонам…
– А у Никона голова трясется, земля ево, проклятово, не держит…
– Во-истину проклят есть, – подтверждал Аввакум.
– А она, баба черная, черница, как заголосит: Микитушка! а я и на нее лаял, и на Никонку…
Несчастный весь дрожал и едва держался на ногах.
– Присядь, сынок, присядь, Кириллушка, – успокаивал его Аввакум.
– Хрясть! Руку отсекли… хрясть! Ноги упали с плахи… А он, Стенька, как глянет на меня… глаза воловьи… Гуп! и глаза закрылись, и голова об помост бу бух!
– Господи! – шептал Аввакум, крестясь, – Спаси нас!..
– Голову взоткнули на кол… не глядит уж, не видит меня… Нутры бросили наземь… я нутры ево ел… «Ешь ево, ешь ево! говорят: возьми, Полкашка!» И я зубами вот так рвал…
И безумный показал, как он будто бы зубами рвал внутренности казненного Стеньки.
– Владыко! Он совсем обезумел, миленькой…
– У Лазаря попа язык отрезали…
– Отрезали, отрезали, миленькой.
– Язык махонькой… бросили наземь… я его хам-хам, съел…
Аввакум испуганно перекрестился. Безумный продолжал бормотать:
– Сруб высокий, и на срубе Исай стоит, крестится… поломя на него пышет, а он руку к небу, два пальца… не видать за дымом… говядиной жареной запахло…
– Ох, Господи! Ох, милостивый! – стонал Аввакум.
– И послали нас в Пустозерье… жена и детки бегут сзади, плачут… и я заплакал, пес заплакал, глядючи на махоньких деток… А они ручки подымают «не уходи, батя» и тот ручками тянется, что у жены на руках… О-о! И как мне нейтить? Я стрелец… О-о!
И несчастный, обхватив голову руками, глухо рыдал…
– Ох, миленькой, миленькой! – плакал и Аввакум, усаживая больного на солому. – Да эдак, не диви, что с ума сойдешь; вся Русь бедная обеснуется при страстях-те, да гонениях эких… Господи! Не погуби землю православную!..
Больной продолжал плакать, качаясь из стороны в сторону.
– Наташа… Наташечка… Наталенька моя! – повторял он чье-то имя.
– Поплачь, поплачь, родной! – успокаивал его Аввакум. Слезами-те горе истечет малость… Плачь, слезы-те росой-темьяном подымаются ко Господу…
– Ай, батюшка! Где Кирилко? Не истерял бы себя, – слышались тревожные голоса за дверью темницы.
– Ох-те нам! Совсем ряхнулся малый…
– Да он, поди, туточка, у Аввакума дверь-ту отворена…
В дверях показались стрельцы, сторожившие пустозерскую тюрьму.
– Потише-потише, Бога-для, ребятки! – предупреждал их Аввакум, показывая на больного. – Не испужайте его, миленькие.
Стрельцы осторожно вопили в подземелье и испуганно искали в темноте товарища.
– Где он? Что с ним? – шептали они.
– Тутотка вон… бьет его…
– Ой ли! Кто бьет?
– Ноли не видите?
Стрельцы испуганно топтались на месте, боясь отойти от двери. Больной лежал на соломе и бился, как в злейшей лихорадке.
– Али беспятой в ем? – тихо спросил один стрелец.
– Какой беспятой?
– А что пяток-ту нету…
– Рогатой?
– Он… фу, ево! Наше место свято!
– Не даром он по Москве тосковал, про деток, да про жену вспоминал…
– Не от того ему, не с кручины… на кручину он нейдет.
– А с чево ж ему?
– Може выпил ево, без креста пил, рот не перекрестил… Вот с чего!
– С водой, чу, выпил? Ноли он с муху?
– И помене живет, в игольно-чу ушко, в проран махонькой входит.
– Ай-ай-ай! Помилуй, Микола угодник!
Когда стрельцы шептались, с боязнью поглядывая на корчи больного, Аввакум стоял на коленях и молился, усиленно бормоча какие-то молитвы и отплевываясь.
– Отчитыват старик.
– Старик дока на это: что ни на есть отчитает.
– О! На это он дюжой!
– Одно слово, старик книжной: захочет, на ковре-самолете от нас улетит; захочет, в шапке-невидимке из-под замков уйдет.
– Так-так… и лови потом… а мы ж в ответе будем…
Аввакум встал с колен, достал из угла небольшую кружку, вынул из-за образа кропило из пучка травы и приблизился к больному. Тот лежал навзничь, закрыв глаза; казалось, он впал в беспамятство.
Взяв в одну руку крест, а кропило обмокнув в кружку, Аввакум нагнулся к больному и произнес медленно и торжественно, тряся бородой:
– Аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий! Изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на место пусто, идеже человек не живет, но токмо Бог прозирает…
Стрельцы попятились к двери и с ужасом глядели, что будет.
– Изыде от создания сего, бес лукавый, изыде!
Больной лежал, не шевелясь. Грудь его тяжело дышала.
– Именем Господним, изыди! – крикнул в третий раз Аввакум и брызнул в лицо больного кропилом.
Последний с криком вскочил с соломы…
Стрельцы в ужасе бежали из подземелья…
Несколько недель провалялся больной между жизнью и смертью. Аввакум не отходил от него, да и отойти было некуда: тюрьма оставалась тюрьмой, а место больного тюремщика заступил другой, такой же немой исполнитель чужой воли, как и тот, что теперь лежал в тяжком недуге. Физический, а в особенности нравственный недуг больного, по понятиям того времени, приписан был, конечно, бесу. Чему же иному!
Как, с одной стороны, везде и во всем – Бог, так, с другой, во всем виноват и бес. Что в наше время приписали бы меланхолии, тоске по родине или просто нервам, то в доброе старое время исключительно относили к бесу: то бе искони враг роду человеческому, старый завистник, подстрекатель и соблазнитель. Зевнул человек, не перекрестил рта, бес уж и вскочил в рот, а оттуда в брюхо. Рыгнул человек и не перекрестился, опять бес тут как тут. В ухе зазвенело, это бес хочет дурно человеку учинить через ухо: ну, и крести его, безпятого, гони знамением Распятого, что твоей метлой…
Увидал в тонце сне бабу леповидну, либо плясавицу, это уж верно, что бес Фармагей хочет пакость велию сотворити… Куда ни кинь, везде бес! Так и Кириллушко-стрелец, тюремщик Аввакумов, был тоже бесом одержим: это через Кириллушку бес хотел пакость учинить самому отцу Аввакуму. Но не на таковского наскочил! Аввакум хорошо знал все бесовские уловки, и чорт остался посрамлен гораздо.
– Я и не с такими бесами, дал Бог, расправу чинил, – говорил Аввакум другому стрельцу-тюремщику, приставленному к нему вместо Кириллы и принесшему ему утром положенное: хлеб и воду. – Был у меня на Москве бешеный, Филиппом звали: как я из Сибири приехал, в избе в углу прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток, гораздо бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда же аз грешный со крестом и с водою прииду, повинен бывал и яко мертв падал пред крестом Христовым и ничего не смел надо мною делать, и молитвами святых отец сила Божая отгнала от него беса, но токмо ум несовершен был!
– Ишь оно! Ах ты! – удивлялся стрелец и даже растопырил руки. – А и больно дрался бес-от?
– Где не больно!
– Ай, ай! Чем же он бил окаянный?
– А вот чем, слушай с молитвою.
Стрелец набожно перекрестился и даже рот разинул от излишнего усердия.
– Микола, Егорий, Матушка Пердотеча, – шептал стрелец.
– Однова, – начал Аввакум, – пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилося неустройство: протопопица моя со вдовою домочадцею Фетиньею между собою побранились, диавол ссорил их ни за что.
– Это у баб плевое дело, зараз за косы, – пояснил стрелец.
– Ну… Так я пришел, бил их обеих и оскорбил гораздо опечалил, согрешил пред Богом и пред ими.
– Это за что ж? Бабу учить Бог велел, – успокаивал стрелец.
– А ты слушай, дурачок, – осадил его Аввакум.
– Слушаю-ста, прости.
– Ну, бес и вздивьячился в Филиппе: и начал чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно, и на всех домашних нападе ужас, и зело голка бысть велика. Аз же без исправления, без молитвы, приступил к нему, хотел его укротить; но не бысть попрежнему: ухватил меня бес и учал бить и драть, и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: «попал ты мне в руки!» Я только молитву говорю, да без дел молитва не действует. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался, вижу, согрешил: пускай меня бьет! Но чуден Господь: бьет и ничто не болит!
– Ай-ай!
– Потом бросил меня от себя и сам говорит: «не боюсь я тебя»… Мне в те поры горько стало: «бес, реку, надо мною волю взял»… Полежал я маленько, с совестию собрался… Восстав же, жену свою сыскал и перед нею стал прощаться со слезами, а сам ей, в землю кланяяся, говорю: «согрешил, Настасья Марковна! Прости меня грешного!»
– Ну, это лишнее; бабу добру учил…
– Ну, и она мне также кланяется. По сем и с Фетиньей тем же образом простился, да лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине…
– Ай, Ягорий, Пердотеча! Н-ну – дивился стрелец.
– Человек двадцать было в горнице… Ну, и жена, и дети, и все, плачучи, стегали меня. А я говорю: «аще кто бить меня не станет, да не имать со мною части в царствии небеснем»… И они, нехотя, бьют и плачут, и я ко всякому удару по молитве. Егда же все отбили, и я, восставши, сотворил пред ними прощение. Бес же, видев неминуемую беду, опять вышел вон из Филиппа, и я крестом его благословил… и он, попрежнему, хорош стал…
Больной, который лежал на соломе с закрытыми глазами, тяжело вздохнул и открыл глаза Он был страшнее мертвеца. Глаза смотрели несколько более осмысленно, чем прежде.
– Где я, братцы? – тихо спросил он, взглянув на стрельца.
Стрелец быстро перекрестился и торопливо, с испугом, кинулся из подземелья.
– У меня, миленькой, – ласково отвечал Аввакум, подходя к больному и осеняя его крестным знамением. – Легче тебе?
– Легко… я выспался… в Москве у жены был…
– Господь с тобой, Кириллушко, это в сонии было… А перекрестись истово.
Больной перекрестился.
– Ну, добро, Бог тебя спас, – радостно сказал Аввакум, – скоро Владыка и на ноги тебя поставит…
Но это Аввакуму только казалось так. Правда, больной начал понемногу вставать, иногда просил есть; но так как он иногда просил «без правила», то есть, без молитвы, то Аввакум не давал ему ничего и, подозревая, что это все еще шутки беса просить есть «без правила», по целым часам морил несчастного на молитвах, на стояниях и совсем измучил его. Когда же больной, утомленный стоянием, падал в изнеможении, то Аввакум, подозревая опять-таки, что все это «диавол сон ему наводит», безжалостно «стегал» несчастного своими массивными каменными четками, будучи вполне уверен, что «стегает» самого беса, а не изможденное тело страдальца.
«Егда бывало стряпаю, – откровенно признается в своем «Житии» ослепленный своею мрачною верою старик, – в то время он, Кириллушко, ясть просит и украсть тщится до времени обеда, а егда пред обедом Отче наш проговорю и благословлю, так того брашна и не яст, просит неблагословенного, я ему силою в рот напихаю, а он и плача глотает»…
«Он же преставился, миленькой, скоро»…
Еще бы!.. За то перед смертью «отрадило» ему от беса»… Как «не отрадить»!..
И вот он лежит на соломе, холодный, окоченелый… Солнце через тюремное оконце бросило на мертвое лицо последние лучи… Не закрывшийся правый глаз из-под длинных ресниц косится на молящегося перед распятием Аввакума, и синие раскрытые губы словно бы шепчут под русыми усами: «ах, что я тебе сделал? За что ты четками стегал меня, безумный старик?»..
На окне, как и прежде, чирикал воробей, ища крошек…
Мышонок, выюркнув из-под соломы, на которой лежал мертвец, грыз сухарь, недоеденный мертвым… А на Москве жена и дети покойника просят Морозову написать в Пустозерье грамотку к их Кириллушке… В углу так жалобно жужжит пойманная пауком муха… Бедная муха… Бедные люди!..
«Лежал у меня мертвый сутки, и я, ночью встав, помоля Бога, благословя его мертвого и с ним поцеловался, опять подле его спать лягу (говорит Аввакум в «Житии»): товарищ мой миленький был. Слава Богу о сем! Ныне он, а завтра я так же умру!» [Все это – не измышления автора, а взято из «Жития» Аввакума.]…
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 17 – 18], с. 190 – 198.