3. Аввакум в царицыных палатах

Даниил Мордовцев

В этот самый вечер, когда Никон, уезжая из села Чернева в ссылку, грозился, что, вместо посоха Петра митрополита, возьмет в руки божественную метлу – комету – и ею выметет русскую землю, – в это время в Москве, во дворце, на половине царицы Марьи Ильиничны, рядом с царицыною мастерскою палатою, в покоях боярынь Федосьи Прокопьевны Морозовой и княгини Авдотьи Прокопьевны Урусовой, которые были родные дочери Прокопья Федоровича Соковнина, ведавшего царицыну мастерскую палату, находился редкий гость – мужчина. По тому времени на женскую половину допускались весьма немногие мужчины – ближайшие родные, духовники, святоши да юродивые.

Гость, сидевший в покоях Морозовой и Урусовой, был поп, судя по его одеянию и наружности. Это был высокий, широкоплечий мужчина с длинною, апостольской седою бородою и такими же седыми курчавыми волосами, с длинным, тонким, красиво-очерченным носом, с серыми большого разреза и длинными глазами и низеньким лбом, на который красиво падали седые кудерьки, – точь-в-точь святительский лик, какие можно видеть на старинных иконах суздальского письма. Серые, с длинным разрезом и длинными ресницами глаза смотрели ласково и по временам зажигались прекрасным, каким-то согревающим светом. Это были совсем отроческие глаза под седыми бровями.

Боярыни, у которых этот, бросающийся в глаза, старик сидел в гостях, смотрели еще совсем молоденькими. Они были одеты совсем одинаково: в черные, с малиновыми по переду и подолу разводами, сарафаны и в темно-малиновые с золотыми разводами душегреи. И лицом они походили одна на другую, только старшая из них на вид была покруглее лицом и всеми формами: немножко вздернутые кверху носики, большие, голубые, с наивно-детским выражением, глаза и круглые подбородки с ямочками – все это было одного пошиба и смотрело одинаково мягко и симпатично.

Они сидели у покрытого ковром стола, на котором находился большой серебряный поднос, а на нем рассыпан жемчуг и разноцветный бисер. Они усердно подбирали жемчуг и бисер, по временам как бы замирали, слушая своего гостя и поднимая на него от работы изумленные, нередко испуганные глаза, и снова наклонялись над работой. Тут же стояла у стола маленькая, лет девяти-десяти, белокуренькая девочка и, торопливо выбирая с блюда самые крупные жемчужины, нанизывала их на красную нитку. Она часто смотрела на седого гостя своими большими, удивленными глазами, как бы не веря тому, что тот рассказывал, и, роняя иногда жемчужину на блюдо, нетерпеливо топала ножкой.

– И как я, светики мои миленькие, подал эти выписки о сложении перстов, меня и велел схватить оный Никонишко, – монотонно говорил седой гость, поглаживая свою бороду. – Взяли меня, светики мои, от всенощной, прямо из церкви, а со мной захватили и стрельцов человек до шестидесяти.

Их то, детушек моих, в тюрьму отвели, а меня на патриархов двор на цепь посадили на ночь, яко медведя. Когда же рассветало, посадили меня на телегу и растянули руки, точно распяли, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря, и тут на цепи, что собаку, кинули в темную-претемную палатку – вся в землю ушла, сыра и холодна как могила.

И сидел я там, светики мои, три дня, во тьме кромешной, не ел не пил, да и не давали ничего. И сидя там, я молился на цепи и кланялся с цепью – не знаю на восток, не знаю на запад поклоны клал… а цепь-то звенит, цепь-то плачет ко Господу! Никто ко мне туда не приходил, токмо мыши да черные тараканы, да сверчки и день, и ночь кричат.

И в третий день приалчен я бысть, сиречь есть захотел, отощал, – и оле чудо – ста предо мною не вем ангел, не вем человек – и по сие время не знаю, ста предо мною в потемках, молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с цепью к лавке подвел, посадил, ложку в руки дал, хлебца немножко и штец дал – похлебать – зело превкусны хороши, и рекл ми: «полно! довлеет ти ко укреплению». Да и не стало его: двери не отворялись, а его не стало.

Дивно только – человек ли то, али ангел? Ино нечему дивиться, ангелу везде не загорожено. – То-то ночка была!.. На утро архимандрит с братиею пришли и вывели меня из темницы: журят мне, что патриарху не покорился; а я, светики мои, от писания браню его да лаю. А там поволокли меня в церковь и в церкви-то за волосы драли, под бока пинками толкали, за чепь торгали и в глаза плевали… а я, светики мои, радуюсь: как клок-от волос выдерут, а я думаю себе: «венец-де, нетленный плетут мне»; а цепь звенит – то райские птички поют: таково-то сладко на душе было!

Он остановился, как бы припоминая что. Слушательницы тихо позвякивали жемчугом, боясь проронить слово.

– В ту пору, светики мои, – продолжал гость, – взяли и Логина, протопопа муромского. В соборе, при самом государе, остриг его Никон в обедню – то-то знатную цирульню из храма сделал! Во время переноса, оный цирульник Никон снял с головы у архидиакона дискос и поставил на престол с телом Христовым и с чашею. А когда остригли Логина, то содрали с него и однорядку, и кафтан – точно разбойники! Логин же разжегся ревностью божественного огня, шибко, на весь собор, порицал Никона и через порог в алтарь в глаза ему плевал; а потом, распоясался, и рубашку с себя сдернул, да голый, в чем мать родила, портками прикрывшись, ту рубашку в алтарь в глаза Никону бросил… И чудно! Растопоряся рубашка, и покрыла на престоле дискос, будто воздух… И в ту пору, светики мои, и царица в церкви была…

– В ту пору, батюшка, и я с царицею была – там, – тихо сказала княгиня Урусова, вся красная, не поднимая головы.

– Была, миленькая, и чудо видела? – встрепенулся гость.

– Нет, я тогда горько плакала, за слезами ничего не видала.

– Жаль, жаль… Так вот, светики мои, остригши Логина, возложили на него цепь тяжелую, лошадиную и, таща из церкви, били метлами и шелепами до самого Богоявленского монастыря, а народу-то, народу-то, что на улице! И кинули его там в палатку, в темницу, и стражу поставили. И что же бы вы думали! В ту нощь Бог ему шубу новую да шапку дал…

– Бог шапку и шубу дал! – встрепенулась белокуренькая девочка, подходя к старику и глядя своими большими изумленными глазами в его глаза.

– Дал, миленькая царевна, Софей-премудрость Божия! – ласково сказал старик, любуясь девочкой. – У Бога все возможно… Вон когда на утро и Никонишке рассказали об этом, так он, рассмеявся, аки пьяница на кружечном дворе, сказал: «Знаю, су, я пустосвятов тех»! и шапку у него отнял, а шубу оставил прикрытия наготы ради.

– А в Сибири, отец, тяжко было жить? – спросила Морозова.

– И тяжко, и сладко, миленькая моя… Исходил я всю ее, студеную-то сторонку сибирскую. Был и в Тобольске, и в Енисейске, и везде-то за мной по пятам шла злоба Никонова. Мало ему было Енисейска, велел послать меня в Даурию с енисейским воеводою Афанасьем Пашковым.

Уж и лют же был до меня оный Пашков, да Бог ему, Афанасью простит. Вышли мы из Енисейска с полком казаков, в шестистах, водою, на дощениках. Уж и натерпелись же мы там: не один ковш горя выпили и не одно ведро слез пролили. Однова ехали мы по большой Тунгуске-реке, и в ту пору встала буря, и погрузило бурею в воду дощеник мой – совсем налился среди реки полон воды, и парус изорвало; остались над водою одне палубы, а то все в воду ушло.

Жена моя на палубу из воды деток ребяток кое-как повытаскала, мечется простоволоса, а я, на небо глядя, кричу: «Господи, спаси! Господи, помози!» А Бог-от молитву людскую слышит и козявочку маленькую под листочком видит и бережет, – и ухо Его святое везде, и рука Его благая повсюду…

И волею Божиею прибило нас к берегу; Бог берег меня, свою козявку бедную. Бог берег, так Пашков, в угоду Никону, души моей искал. Взлютовался он на меня крепко, стал из дощеника выбивать: «для-де тебя дощеник худо идет, еретик-де, поди-де по горам, а с нами не ходи». Страх меня оковал тут: горы высоки до небес; дебри непроходимые: утес каменный, яко стена стоит, и поглядеть на него, заломя голову, так шапка валится…

А в горах тех змии великие живут… И чего-то там нет! А все не так, как у нас на Руси: там и гуси, и утицы – перие красное, и вороны серые и галки черные, там и орлы невиданные, и соколы дивные, и кречеты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество, птицы разные. А зверей-то там – и числа, и имени им нету: козы дикие, и олени с оленцами малыми бегают, и зубры велие, и лоси, и кабаны – клыком зубра прошибают, и волки, и бараны дикие во-очию бродят, а взять нельзя. На те-то горы выбивал меня Афанасий со зверьми рыскать да со птицами витать.

Так я ему малое писаньице написал. «Человече! говорю: убойся Бога, седящего на херувимех и взирающего на бездны, его же трепещут небесные силы и вся тварь со человеки – един ты презираешь его»…

Послал к нему. А и бегут человек с пятьдесят казаков: взяли мой дощеник и помчали к нему; а я казакам кашки наварил да кормлю их; а они, бедные, и едят, и дрожат, а иные, глядя на меня, плачут – жалко им меня. Привели дощеник. Взяли меня палачи, привели пред него. Он со шпагою стоит и дрожит весь от злобы. «Поп ты или распоп?» кричит. – «Аз есмь Аввакум, говорю, протопоп».

Он же рыкнул, яко зверь дикий, и ударил меня по щеке, да по другой, да в голову, и сбил меня с ног, да ухватя цепь, лежачего по спине, а потом, раздевши что липку, по той же спине семьдесят два раза. А я под кнутом-то молюсь: «Господи! Помогай мне». А ему горько и досадно, что не говорю «пощади».

Стащили меня потом, еле жива, в казенный дощеник, сковали и руки и ноги и на беть кинули. Осень в ту пору стояла глубокая; дождь на меня лил всю ночь, – под капелью лежал хуже пса… Как били кнутом-то, так не больно было с молитвою-то; а тут, лежа под дождем, заплакал до Бога. Да и как было не плакать! Все кости-те щемью щемят; жилы-те клещами тянут; все сердце во мне с телом издрожалось, и я помирать стал… Увидали это казаки, плеснули мне в рот водицы – ожил, отошел…

На утро кинули меня в лодку и везли дальше. Привезли к порогу Падуну – страшен тот порог, зело крут; гребень во всю реку, – только воротца малые: что в воротца не попало, ино в щепы растрощит и размечет. Привезли меня под порог: со всего неба, кажись, дождь и снег собрался на меня, а у меня на плечах один кафтанишко; льет вода и по спине, и по брюху, – углобоша воды до души моей… О! таково нужно было…

Привезли меня потом в Братский острог и в тюрьму кинули, – благо, соломки дали. В те поры там зима злая живет, – а меня Бог и без платья грел: что собачка на соломке лежу, о далекой Москве вспоминаю; коли накормят, коли нет, лежу да думаю… А тут эти мыши покою не дают, и я их, бывало, скуфьею бил – и батожка мне дурачки не дали… Все на брюхе лежал; спина гнила, – да что о том вспоминать!

А молодые боярыни, повидимому, все усерднее и усерднее работали над своими жемчугами, только подчас выступавшие на щеках пунцовые пятна да дрогнувшая рука обнаруживали их внутреннее волнение. Маленькая царевна Софьюшка также вся превратилась в слух.

– На весну паки поехали вперед: все дале и дале, – к самому, кажись, концу света, – продолжал, немного помолчав, гость. – Дорогой все испроели и совсем обносились, – мало душу не износили в лохмотья. И вдругорядь тонул я на Байкалове море, только Бог вынес из пучины морской. А море-то, миленькие мои, у какое свирепое было! Словно звери седые да косматые ходили по нем да рыкали.

А после Байкалова моря по Шилке шли: тут Пашков заставил меня лямку тянуть. Что ж! и тянул – чем я лучше других! А зело трудно и нужно было – и поесть было неколи, да и нечего, не то, чтобы спать. Целое лето мучились от водяные тяготы: люди, что мухи, гибли, а у меня и живот, и ноги сини были – как и вынес! Два лета так-то бродили в водах, мерли да синели, а зимами через волоки волочилися.

И на той Шилке я в третий раз тонул, да все не утонул: оторвало мою барчонку от берега водою, ухватило да и понесло; жена и дети на берегу остались – плачут, руки к небу возносят, хотят до неба докричать; а меня с кормщиком помчало – словно щепку нас буря подхватила… Переворачивает, это, нашу барочку вверх и боками, и дном, треплет, а я по ней ползаю, что козявка, да кричу: «Владычица, помози!» Иное ноги в воде, а иное выползу наверх! Гнало с версту и больше, да люди у смерти отняли, – только все размыло до крохи. Да и крох-то этих было не густо.

А что станешь делать, коли Христос да Пречистая Богородица изволили так? – Их воля. Я-то, вышед из воды, смеюсь – рад, что жив, а люди-те плачут, платье мое по кустам развесивши. А Пашков опять меня же хочет бить – мало ему, благо зажила спина. «Ты-де, вопит волком, сам над собою делаешь на посмех!» Я-то сам топлю себя! И я опять Богородице-свету докучать: «Владычице! уйми дурака того!» Так она, надежа, уняла – жалко меня стало.

Потом доползли до Иргея озера. Волок тут большой, стали зимою волочиться – волами поделались. Пашков отнял у меня работников, так я один уже и помаялся: детишки маленьки, едоков много, хоть и малы рты, а работников один я, горемыка-протопоп; нарту сам себе стюкал топориком, уложил деток да протопопицу – и волоку. А доволок, помогла Всепетая.

А там и весна тепленька глянула: птички запели; травка зазеленела; речушки прошли, – так мы по Ингоде реке и поплыли на низ – четвертое лето от Тобольска плаванию моему и плаканию – всласть наплакался. Там лес гнали хоромной и городовой – остроги ставили: Иркутск, Нерчинск, Албазин – много острогов нагородили. И стало есть нечего: люди учали с голоду пухнуть да помирать, да от работные водяные бродни погибать.

О-и-хи-хи! Река мелкая; плоты тяжелые; приставы немилостивые; палки большие; баготы суковатые; кнуты острые; пытки жестокие – огонь да встряска, – люди голодные: лишь станут мучить, ан и умрет… Ах, времени тому! не знаю, как и ум от меня не отступился. А от Пашкова он ушел – да и был ли, полно? На Нерче реке живучи, с травою перебиваючися, голодом помирая, а он все лютует, все ему мало.

Осталось нас малое место, которые не перемерли, и мы, отай от него, по полям да по степям скитающеся, что кроты коренья копали. А пришла зима – сосну грызли, аки зайцы, а иное кобылятинки Бог даст – либо кости находили зверей, что волки зарезали, и что волк не доест, мы доедим, а то и самых озяблых волков да лисиц ели и всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные отай и жеребенка и место скверное кобылье съедят.

А Пашков сведал – и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла – все извод взял, понеже не по чину жеребенка того вытащили из нее: лишь голову появил, а они и выдернули да почали черов скверную есть. Ох, времени тому! И сам я, грешный, волею и неволею причастник тем кобыльим и мертвечьим сквернам и птичьим мясам. Увы, грешной душе моей, юже аз погубил житейскими сластьми! Ох, времени тому страшному!

– О-ох! – вырвался страстный стон из груди Морозовой.

Молодая боярыня бросилась перед Аввакумом на колени и, схватив его руку, покрывала ее поцелуями.

– Батюшка! Свет ты наш – мученик Христов! – шептала она страстно.

Аввакум встал в сильном волнении и силился приподнять молодую боярыню, которая целовала его рясу, а потом припала к ногам.

– Господь с тобой, дочушка моя во Христе, Федосеюшка милая, светик мой! – бормотал он растерянно, радостно, силясь приподнять молодую женщину. – Встань, дитя божье!

– О-ох, свет наш-учитель! Дай мне, грешнице, ноги твои святые слезами омыть и косою моею мерзкою вытереть, – шептала боярыня, ломая свои пухлые ручки..

Аввакум приподнял ее, бережно прижал ее голову к своей груди и дрожащею рукою крестил плачущую женщину. – «Господь над тобой, дочушка! Ангелы осени тебя чистые! Успокойся, дитятко!»– ласково говорил он, усаживая ее.

Княгиня Урусова также всхлипывала, припав головой к столу. Маленькая царевна стояла вся красная, готовая заплакать.

Морозова села. Грудь ее сильно поднималась под малиновой душегреею; губы дрожали. Аввакум с трудом пришел в себя.

– Разбередил я вас, старый дурак, миленькие мои, простите! – говорил он в волнении. – И что же, светы мои, – глядючи на вас, скажу: ближе к Богу жена стоит, нежели муж. Ей-так! Ей-ей, воистину так! Не даром Господь жену создал из ребра мужчины, а мужа из персти земной, из грязи. Тем и выше жена мужа и чище его духом и телом.

Не вы первые, светики мои, не вы последние пример тому: уж коли женщина верит, так ее вера – адамант крепок и сила в ней несокрушимая. Вот хоть бы обо мне сказать: когда мы помирали голодною смертию в даурской далекой стороне и питались скверною всякою, мертвечиною и сосною, нас от смерти спасли жены воеводские – жена оного Афанасья Пашкова, Фекла Семеновна – болярыня – да болярыня воеводская сноха Авдотья Кирилловна – они нам от смерти голодной тайно давали отраду: без ведома его, Афанасья, пришлют иногда кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, сколько сойдется – четверть пуда и гривенку – другую, а иногда и полпудика накопят и передадут, а иногда у куров корму из корыта нагребут да нам на обед либо на ужин пришлют.

А раз и курочку живую дали. Черненькая была курочка, хохлатенькая и в штанишках, говорунья такая – все бывало каждое утречко: «коко-коко! коко-коко!» Ан глядь – два яичка снесла, да так по два яичка на день и приносила робяти нашему на пищу, божиим повелением нужде нашей помогая: Бог так строил.

Да, увы! на нарте везучи в то нуждое время, удавили ее по грехом нашим, не доглядели. И плакали по ней – гораздо поплакали. И нынеча жаль мне курочки той, как на разум, голубушка, придет. Не то курочка, не то чудо было от Бога: во весь год по два яичка давала – сто рублей при ней плюново дело! Жалею… И та курочка, одушевленное божие творение, нас кормила, и сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, если и рыбка прилучится, и рыбку клевала и нам против того два яичка на день давала. Слава Богу, вся сотворившему благая!

И не просто она нам досталася. У боярыни той воеводши куры все переслепли и мереть стали, так она, собравши в короб, ко мне их прислала: чтоб-де батько пожаловал, помолился о курах. И я подумал: кормилица, то есть, наша, детки у нее, надобны ей куры. Да молебен пел; воду святил, – куров кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чего есть, и водою покропил, да к ней все и отослал. Курки божиим мановением исцелели и исправилися по вере ее, болярыни. От того-то племени и наша курочка была.

Да полно того говорить! – у Христа не сегодня так повелось. Еще Косма и Дамиан человеком и скотом благодетельствовали и целили о Христе. Богу вся надобна: и скотинка, и птичка во славу его пречистого Владыки, еще и человека ради. – А все жаль курочки той…

Вдруг послышалось тихое, сдержанное всхлипыванье. Поглощенные рассказом Аввакума, мысленно бродившие с ним по далекой, неведомой даурской земле и по Нерче реке, молодые боярыни не заметили, как маленькая царевна, тоже жадно слушавшая странного старичка и не спускавшая с него своих больших, изумленных глаз, припав своей белокурой головкой к коленям княгини Урусовой, тихо плакала.

– Что с тобой, солнышко царевна! Об чем ты изволишь плакать? – встревоженно спрашивала молодая княгиня, приподнимая с своих колен заплаканное личико Софьюшки-царевны.

Девочка не отвечала, только розовые губки ее снова складывались, чтоб заплакать пуще прежнего.

– Христос над тобой, солнышко светлое! О чем плакынькаешь? – допрашивали ее обе сестры боярыни. – А? Поведай нам, об чем?

– Жалко, – отвечала девочка, силясь сдержать слезы и как бы глотая их.

– Кого жалко, золотая?

– Курочку жалко…

– А! Курочку… – Все улыбнулись. – Что же теперь плакать о ней? – Вон, мы не плачем…

– Нет, и вы плакали.

– Мы плакали о батюшке, об отце Аввакуме, какие он там муки терпел… А тебе батюшку жалко, а, скажи, золото червонное?

Девочка посмотрела на Аввакума. Тот ласково улыбался ей.

– Что меня, старого-то ворона, жалеть, осударыня царевна! – сказал он, подходя к ней и крестя ее головку. – Я вон жив, брожу, а курочка-то умерла.

В это время в комнату вошла, переваливаясь, как не в меру накушавшаяся утка, полная, с ожиревшим лицом и мешковатым подбородком, пожилая женщина. Заплывшие жиром глазки чуть-чуть выглядывали из своих щелей, словно тараканы.

Женщина, увидав Аввакума, тотчас подошла к нему под благословение. Тот осенил ее истово, двуперстно, изобразив из своих пальцев сорочий хвост.

– Я-то, старая, царевну ищу, а моя царевна вон где, – заговорила вошедшая женщина, кланяясь хозяйкам в пояс. – Она, моя голубушка, знает, где коломенской постилой кормят.

– Нет, матушка, я не ела постилы, – отвечала девочка.

– Ах, мы, скверные! – спохватилась Морозова. – Заслушались слова Божия, а о постиле-то и забыли… А нам свеженькой, двухсоюзной прислал милый княжич наш, Васенька Голицын. – Сбегай, Дунюшка, принеси, и батюшку попотчуем, как та курочка черненька, хохлатенька.

– Ах, вы курочки мои золотые! Балуете старика, – любовно говорил Аввакум, провожая глазами Урусову.

– А никак ты, царевнушка, плакынькала? – сказала толстая мамушка, вглядываясь в глаза девочки. – Об чем слезки жемчужны? а?

– Об курочке, как курочку задавили..

– Это я, старый ворон, каркал, расшевилил царевну, – вмешался Аввакум. – Курочка у меня в Сибири была.

– Осударыня царевна! – послышался вдруг молодой, звонкий голос в дверях. – Осударыня царица приказала тебя кликать – учитель пришел.

Это была молоденькая дворская сенная девушка с розовыми щеками.

– Какой учитель? – встрепенулся Аввакум, обращаясь к маленькой царевне.

– Семеон Ситианович, – бойко отвечала девочка.

– А! Семеон Полоцкий – хохол – умник белорусский, – брезгливо заметил Аввакум. – Чему же это он учит тебя, государыня царевна?

– И письму, и цифири, и великим хитростям, – быстро заговорила девочка: – псалтырь виршами, и небо мне показывает, и планиды – есть планида Крон, – есть планида Ермий, а звезды веществом чисты, образом круглы, количеством велики, явлением малы, качеством светлы, а земля черна и кругла – она есть кентр всего мира…

Девочка захлебывалась от торопливости, желая разом выложить все свои знания. Личико ее разгорелось, глаза блестели. А Аввакум, слушая ее, только головой качал.

– Ну, научат добру эти хохлы, научат…

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 17 – 18], с. 21 – 31.