26. Стрелец Онисимко

Даниил Мордовцев

Архимандрит нашел царя в Грановитой палате. Была еще ночь, но Алексей Михайлович не спал. Последние смутные годы, борьба с Никоном и суд над ним, напряженное преследование раскола, который, повидимому, рос с поражающей силой, чувствуемая им атмосфера скрытого неповиновения даже в самом дворце, лишили его спокойного сна более, чем внешние войны и неудачи. Он стал необыкновенно подозрителен.

Потеряв нравственное равновесие, он принимал меры, одна другой суровее, не хотел поступиться ничем и был поражаем на каждом шагу своими же собственными мерами. Он видел, что народ от него отшатнулся. Прежде, во время выездов, народ теснился к нему волнами, давил и заглушал его выражениями своего восторга, а теперь народ, видимо, сторонился от него, избегал встречи, чтобы не попасться в руки «волков», рыскавших день и ночь по Москве в погоне за раскольниками и тайными крамольниками.

Царь это видел, волновался и делал новые ошибки и обиды обществу.

И сегодня он плохо спал, ожидая вести о том, как Морозова приняла его волю…

– Все точно сговорились скорее свести меня в могилу, – думал он, сидя в Грановитой палате, окруженный боярами и ожидая возвращения послов от Морозовой.

Царь был в шапке, как он обыкновенно принимал бояр ранним утром. Раннее утро в то время начиналось вскоре после полуночи, ибо в то время люди еще не привыкли проводить за делами и за удовольствиями на пролет целые ночи и ложились вместе с курами и вставали с курами же. В последние пять лет, что мы не видали Алексея Михайловича, он много изменился и постарел. Ясность взгляда и прозрачность сквозившей в нем души заменились чем-то тусклым, безжизненным. Глаза его глядели прямо и как-то взглядывали пытливо и недоверчиво, как бы выпытывая: что де там у него на душе?.. Лицо как-то осунулось, одряблело; углы губ опали; седина на висках белела, словно серебряная мишура…

По бокам его, в отдалении, статуйным образом, стояли бояре. Видно было, что многие из них не выспались, но зевать боялись: зевал один царь и крестил рот рукою. Только глаза дьяка Алмаза Иванова чернелись на пергаментном лице, осмысленно переносясь с царя на бояр и с бояр на царя. Видно, что эти рабочие глаза привыкли к бессоннице и начинали свою службу всегда с петухами. Петр Урусов тревожно поглядывал на царя и на дверь. Артамон Сергеевич Матвеев кивал тихо головою, выслушивая какие-то нашептыванья князя Юрия Долгорукова.

У царского сиденья, несколько позади, стояли в белых кафтанах и высоких шапках молоденькие, с розовыми щеками, словно херувимчики, рынды и совсем дремали.

Тихо и робко вступил в палату Иоаким и низко поклонился царю и боярам.

– Что, отец архимандрит, винится боярыня? – торопливо проговорил царь, так что дремавшие рынды вздрогнули и попятились.

– Сопротивляется, великий государь.

Архимандрит рванулся было сказать, что боярыня не встала даже перед «царской титлой», но спохватился и замолчал.

Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто-то бы ему стало жарко.

– Так гнушается нами? Не крестится? – спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.

– Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…

– Но ли, и она там? – перебил Алексей Михайлович.

– Тамотка, великий государь.

Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова: он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.

– Точно, великий государь, я не нашел жены дома и не знал, где она обретается, – сказал он как бы на немой вопрос царя.

– Княгиня тамотка, – повторил архимандрит.

– Что ж она? – спросил царь.

– И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.

Царь взглянул снова на Урусова.

– Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.

Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него, не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою «Дунюшку» поскорее воротиться домой; но когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно, – Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами? – он отвел от себя лицо ее с заплаканными глазами и почти шепотом сказал:

– Княгиня! Послушай, еще аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убойтеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…

Царь сурово задумался и бормотал про себя, – тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…

Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…

– Отгнать ее от дому! – было окончательное решение. – Быть по сему!

Иоаким еще ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.

Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и подвергнуть общему допросу и сложении перстов.

– Каким крестом вы креститесь? – спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска и женска пола».

– Правым крестом! – послышались голоса.

– Подымите руки и сложите персты.

Руки не подымались. Все поглядывали друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.

– Креститесь! – повторил Иоаким свой приказ иным образом.

Стоят и переминаются. Надо начать самому.

– Сице ли креститесь? – поднял он руку. – Так ли?

– Так так, батюшка!

– Подымите руки!

Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и черными глазами, смело глядевшими из под черного платка, и другую пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.

– Как тебя зовут? – обратился он к пожилой с кроткими глазами.

– Степанидой звали, – отвечало благодушное лицо.

– Степанида Гневная, – подсказал кто-то из челяди.

– Ты как крестишься, Стефанида? – снова обратился к ней Иоаким.

– Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались, и как допрежь сево сам государь царь Лексей Михайлыч маливался, – добродушно отвечала Степанида Гневная.

– А тебя как зовут? – обратился Иоаким к младшей.

– Анной, – был ответ.

– Аннушка… Анна Амосовна, – подсказал кто-то из челяди снова.

– Ты как, Анна, крестишься? – продолжался допрос.

– Так, как и Степанида ж.

Иоаким пожал плечами и велел стоявшим у дверей стрельцам отделить от прочих «рабов и рабынь» Морозовой Степаниду Гневную и Анну Амосову и, распустив остальных, пошел в опочивальню.

Теперь он вошел к молодой боярыне смелее, чем прежде. Морозова продолжала лежать. А Ларион Иванов сидел на лавке, видимо пересиливая клонивший его голову сон.

– Встань, боярыня! Выслушай стоя царскую титлу и указ! – сказал Иоаким торжественно.

– Не встану; я встаю токмо перед титлою Царя Небесного, – был тот же ответ упрямой боярыни.

Архимандрит откашлялся и взглянул на Лариона Иванова. Тот стоял на вытяжку, ожидая царской титлы, экое великое дело! Титла царева…

– Великий государь царь Алексей Михайлович всея Русии указать изволил… – громко провозгласил архимандрит и остановился.

– Ну, досказывай, чернец! – кинула слово гордая боярыня.

– Указать изволил: тебя, боярыню Федосью, Прокопьеву дочь Морозову, отогнать от дому!

– Только-то? – презрительно улыбнулась боярыня, не переменяя своего положения. – Я сама себя от него и от смрадного боярского сана давно отгнала.

– Не гордись, не гордись, боярыня!

– Ты гордишься своим холопством у царя, а не я.

– То-то не умела ты жить в покорении, но утвердилась в прекословии своем; так полно тебе жить на высоте, сниди долу… Встань и иди отсюда.

Морозова продолжала лежать и только усиленно перебирала четки. Стрельцы из другого покоя робко просовывали в дверь головы, чтобы взглянуть на боярыньку… «Эко лебедушка белая!.. Поди вить и впрямь святая, и царя не боится… эка красавица!»…

– Встань и иди! – настаивал Иоаким.

– Не пойду… силой, аки мертвую, вынесете, – был ответ упрямицы.

– Ах ты, Господи! – Иоаким даже руками ударился об полы.

– И впрямь нести надоть, – посоветовал Ларион Иванов, – долго ль еще короводиться нам тутотка! Вон скоро свет.

В окна уже, действительно, заглядывало морозное утро. Дождь и снег перестали: ветер дул с полуночи, сиверко. Истомились и стрельцы.

– Позовите рабынь! – приказал им архимандрит. Стрельцы метнулись искать «рабынь» и скоро привели Степаниду Гневную и Анну Амосовну. Те со слезами бросились целовать руки у своей госпожи.

– Полно, полно, голубицы мои! Не плачьте! – с чувством говорила Морозова. – Не плачьте, а радуйтесь за меня… я больше не боярыня: от меня не смердит кровью…

– Матушка наша, святая ты наша! Золот перстень! – плакались «рабыни».

– Сымите ее с ложа и посадите на седалище сие.

Иоаким указал на стоящее у постели высокое, обитое золотою материею, кресло.

– Сымите меня, голубицы мои! – сказала в свою очередь и Морозова. – Я не повинуюсь еретикам, так пущай несут меня силою.

– Что ты, что ты, золот перстень!

– Сымите, други мои, я повелеваю вам! – настаивала боярыня.

«Рабыни» повиновались и бережно усадили свою госпожу в кресло. Иоаким позвал четырех стрельцов, стоявших у дверей. Они робко вошли и поклонились хозяйке.

– Здравствуйте, миленькие! – ласково отвечала она им поклоном.

– Возьмите и несите из дому, – распоряжался Иоаким.

Стрельцы попрежнему робко подошли к креслам, но не решались их взять.

– Берите, миленькие, – ободрила их хозяйка.

Стрельцы нагнулись, осторожно приподняли кресло с молодою боярынею и понесли через все богатые палаты к выходу.

За креслами шла Урусова, повторяя: «я не отвергнуся тебе, сестрица… Апостол Петр отвергся, и изшед вон плакася горько, а я не отвергнуся»…

Тут же шли Степанида Гневная и Анна Амосовна и плакали. Иоаким и Ларион Иванов открывали шествие.

Из внутренних покоев показалось испуганное лицо юноши: это был сын Морозовой, Ванюшка, Иван Глебович… Мать не видала его и не оглядывалась: она думала, что он спит…

– На новой лошадке, на иноходце, и на черкаском седельце хотел голубчик ноне ехать к Дюрьдиньке в гости, – вспомнилось ей вчерашнее прощание с сыном, – и он, и Дюрдя сиротки теперь, да добро: Богородица не нам чета: лучше их, матушка, взрастит…

Ванюшка молча в спину поклонился матери и закрыл лицо руками…

Когда Морозову вынесли на крыльцо, было уже совсем светло, и холодный ветер трепал голые ветви деревьев. В доме и на дворе раздались вопли и причитания. На улице, против ворот и дома знаменитой боярыни, тоже толпились любопытствующие, и слышались неприязненные возгласы:

– Что это, дневной грабеж! Боярыню из своего дома выбивают! Эки нехристи!

– Матушка! Суда ее несут, голубушку? Хоронить живую, что ли?

На крыльце верная челядь успела накинуть на опальную боярыню с сестрою по теплому платку и по шубейке.

– Прощайте, миленькие! – кланялась Морозова на все четыре стороны. – Молитесь обо мне, за крест хочу пострадать.

– Прощай, матушка боярыня! Молись за нас грешных!

– Матыньки! Да что ж это такое будет, голубчики? Ноли Литва на нас пришла?

Возгласы неслись со всех сторон, и каждый из этих возгласов, словно порыв ветра, говоря иносказательно, обрывающий листья со старого дуба, отрывал у Алексея Михайловича народную любовь и доверие.

Морозову перенесли через двор и внесли в так называемые «людские хоромы».

Войдя в хоромы, Иоаким приказал стрелецкому десятнику подать кандалы. Звук желез, вынимаемых из мешка, заставил Урусову вздрогнуть, но Морозова обратилась к сестре со вздохом, сияющим радостью.

– Слышишь, сестрица! Слышишь, Дунюшка!

– Слышу, сестрица! О-ох!

– Не охай, а радуйся, Дуня милая! То наши новые четки звенят… Ах, как радостно звенят они ко Господу!.. Лучше колоколов звонят… Каждый их звоночек слышит ухо Христово, до сердца Божия звонят звоночки-те эти…

– Ах, сестрица!

– Так, так, Дунюшка! Это наша молитва, цепи-те, путы Христовы…

Стрелецкий десятник стоял нерешительно, держа в руках железа. Его добродушное лицо с вздернутым носом и вообще мало сформировавшимся профилем заливалось красными пятнами стыда…

– Что ж стоишь? Куй, – хрипло сказал Иоаким.

– Царева воля, заковывай, – повторил и Ларион Иванов, не глядя на Морозову.

– Куй, миленькой! – ободряла десятского Морозова. – Куй, исполняй волю цареву токмо не при них… Вон отсюда! – крикнула она на архимандрита и на Лариона Иванова. – Вон, Пилаты! При вас, на ваших глазах не обнажу ногу моею, не обнажу, во еже мне и умрети…

Десятский топтался на месте. Урусова припала на колени перед сестрой…

– Изыдите вон! – повторила упрямица.

Иоаким и думный переглянулись. «Надо покориться бесу бабе», читалось в глазах думного.

– А без нас дашь себя заковать? – спросил Иоаким.

– Дам, не токмо ноги, но и выю дам заковать.

Иоаким и думный, пожимая плечами, вышли в подклеть, оставив сестер с стрельцами.

– Куй, миленькой, – ласково обратилась Морозова к десятскому и, приподняв немного ряску, показала маленькие в шитых золотом черевичках ножки и часть полных икор, обтянутых белыми чулками.

Стрелец стал на колени, нагнулся и еще более вспыхнул, покраснели даже уши.

– Куй же, вот мои ноги…

Стрелец пыхтел, но смея взглянуть в лицо арестантке.

– Микола угодник! Эки махоньки ножки… да это робячьи ножки, у робенка словно, – бессвязно и растерянно бормотал он, – тут и ковать нечего, ничевошеньки… эх!

Морозова горько улыбнулась, а Урусова, припав головой к ручке кресел, тихо всхлипывала:

– Куй, миленькой… Христа ради… для Христа это…

Стрелец отчаянно тряхнул волосами и перекрестился… двумя перстами… У Морозовой глаза блеснули радостью…

– Миленькой! Братец! Куй же! – И она восторженно перекрестила стрельца и его наклоненную, встрепанную голову.

Стрелец дрожащею рукою дотронулся до ноги боярыни, словно до раскаленного железа… Рознял кольцо ножное, обножие железа и дрожащими пальцами обвил это кольцо вокруг ноги повыше щиколотки…

– Прости, матушка… мученица… не я кую, нужда кует… крестное целование, детки махоньки… Микола угодник… – бормотал он, замыкая обножие.

То же сделал он и с другою ногою, бессвязно бормоча: – эки ножки… робячьи… крохотки… эк только ну!.. Уж и служба же проклятая!.. Ах, ножки божии, ах!..

И он порывисто, крестясь и утирая слезы, припал лицом к закованным им ногам и целовал их, как святыню…

– Матушка! Прости! Святые ножки… молись об нас… помяни раба божия Онисимку стрельца… ах!

Остальные стрельцы стояли и набожно крестились.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 17 – 18], с. 255 – 263.