27. Поругание над Морозовой
Даниил Мордовцев
Через три дня, утром, как и семь лет тому назад, на обширном дворе дома Морозовых и на улице, у ворот и против дома, толпились кучи народа: на дворе челядь, рабы и рабыни Морозовой, на улице, за воротами, толпы любопытствующих и нищих, сопровождавшие всякий выезд знатной боярыни, как было и тогда, семь лет назад, когда Морозова ездила в гости к Ртищевым слушать словесные «на-кулачки» между Аввакумом и Симеоном Полоцким.
И теперь, повидимому, ждали выезда Морозовой. На дворе, у крыльца главного подъезда, стояла богатая, известная всей Москве «каптана» Морозихи, украшенная бронзою, «мусиею и серебром и аргамаки многими» карета, запряженная двенадцатью белыми редкими конями с великолепными «гремячими чепьми». Около «каптаны» толпились рабы и рабыни, числом не менее двухсот, ожидая торжественного выхода.
На козлах попрежнему сидел седобородый плотный кучер, боярин не боярин, поп не поп, а что-то очень важное, в высокой меховой шапке с голубым верхом на подобие купола Василия Блаженного, сидел, важно поглядывая на толпу и сплевывая через спесивую губу, и здоровыми ручищами в оленьих рукавицах сдерживал коней, грызших и пенивших слюною блестящие удила. На каждой из лошадей, запряженных цугом, сидело по молоденькому вершнику в высоких шапках с голубыми верхами… Все, решительно все глядело так же торжественно, как и семь лет назад… Не было только Феди юродивого, которого удавили за веру в далекой Мезени, на глазах у толпы…
– Али, родимый, Морозиху ждут, народу-то что натолкалось? – спрашивала оборванная нищенка белобрысого детину из Охотного ряду в шапке таких размеров, что из ее меху можно было бы выкроить три добрых шапки.
– Знамо, Морозиху, не тебя, мочену грушу, – осклабился детина.
– А как же, милой, сказывали, будто ее, боярыню-ту, за двуперстие на чепь посадили, а как стали, сказывают, ноги-ту ейные чепью заковывать, так от ног-ат огнь изыде и стрельцу Онисимке всю бороду опалило…
– Точно опалило, – подхватила торговка оладейница, – я в те поры оладьи волокла в Охотный ряд, так видела своими глазыньками, аки бы дым какой на дворе, а на трубе ворона каркала, и уж таково страшно…
– Ах, Владычица-Предотеча! Что ж Онисимке-то?
– Да что, сказывали в обжорном ряду: как увидал царь-от осударь Онисимку, да и испужайся, и говорит: «она-де, Морозиха, мученица есть, привезти-де ее ко мне во дворец в золотой каптане»…
В это время с заднего двора выехали простые дровни, покрытые соломкой и запряженные водовозной клячей, и остановились у крыльца людских хором. Клячу вел под уздцы стрелец.
– А дровни-те, родимая, для кого ж будут? – спросила нищенка у оладейницы.
– Не ведаю, милая…
– Дровни-те под тебя, мочена груша, – зубоскалил детина из Охотного ряду.
– Охальник ты, охальник и есть! – обиделась нищенка.
– Пра, баунька, вот-те крест татарский! Хотят, чу, везти тебя царю на показ.
– Идет! Идет! – заволновалась улица.
С главного крыльца сходил кто-то, поддерживаемый под руки плачущею старою нянюшкой и мрачным слугою Иванушкою: но только это сходила не Морозова. Видна была наглухо застегнутая соболья шуба да высокая боярская шапка, а, повидимому, плачущее лицо закрыто было ладонями.
– Боярченок, боярченок! – пронеслось в толпе, – Ванюшка, Иван Глебыч Морозов.
– Ах, родимые! Как он плачет-то, сердешный.
Юного Морозова, обливающегося слезами, посадили в каптану и захлопнули дверцы. Иванушка стал на запятках.
– В Кремль, под царские переходы! – крикнул Иванушка кучеру, и каптана двинулась, зазвенев на весь двор «гремячими чепьми».
В этот же момент, гремя другого рода цепями, стрельцы сносили с крыльца людских хором кого-то в нагольном тулупе, прикованного к массивному дубовому стулу… Ропот ужаса прошел в толпе… На дворе послышались вопли и причитанья…
Это стрельцы снесли на дровни Морозову и положили на солому. Она была прикована, как цепная собака, массивною цепью за шею. Цепь привинчена была к стулу.
Голова Морозовой закутана была черным шерстяным платком, концы которого спускались на нагольный тулуп, но не прикрывали цепи, тянувшейся от шеи к стулу.
За нею вынесли в таком же одеянии и тоже прикованною к стулу Урусову и положили рядом сестрою на дровни.
Толпа и на дворе, и за воротами, пропустив блестящую каптану, замерла на месте.
Морозова, загремев цепью и поцеловав ее, высоко подняла правую руку с двумя вытянутыми пальцами.
– Слава тебе, Господи! – громко произнесла она, – Яко сподобил меня еси Павловы узы носити.
– О-о-хо-хо! – заохали бабы.
– Кто ж этот, родимая, Павел-то, что она клянет которого? – спросила любознательная нищенка.
– А Крутицкий митрополит, краснощекий Павел, видывала? – отвечала оладейница.
– Видывала, родимая, как же.
– Еще он тоже, как и я вот, грешная, смолоду оладейником был, оладьи да блины в Обжорном ряду продавал… Не даром Аввакум протопоп обличал его: «Павел, гыт, краснощокой, не живал духовно: блинами-де все торговал да оладьями, да как учинился попенком, так по боярским дворам блюда лизать научился»…
– Уж язычек же у Аввакума!
Дровни, сопровождаемые стрельцами, выехали со двора. За ними и рядом с ними толпою следовала челядь и все те массы любопытствующих, которые ожидали пышного выезда боярыни Морозовой. Но это был не тот выезд, к которому привыкли москвичи. Впереди ехала блестящая каптана, громыхавшая дорогой упряжью и поражавшая торжественным шествием, цугом, двенадцати белых аргамаков с вершниками; но за каптаною не следовал никто.
Напротив, все массы пораженных небывалым зрелищем москвичей толпились вокруг дровень. По мере движения по московским улицам этого странного поезда, к нему присоединялись все большие и большие толпы: портные оставляли свои кроечные столы, сидельцы – свои лавки, ряды и линии, нищие бросали паперти, у которых собирали милостыню, бражники оставляли кружала, на которых бражничали, и все спешило присоединиться к поезду Морозовой. А она лежала на дровнях, высоко поднимала руку с сложенным двуперстным знамением креста и звонко потрясала цепью, прикованною к стулу.
– Смотрите, смотрите, православные! Вот моя драгоценная колесница, а вот чепи драгие… В этой драгоценной колеснице я, коли сподобит Господь, достигну рая светлого, а в той каптане (и она указывала на следовавшую впереди карету свою) одна была мне дорога, в ад… Молитесь так, православные, вот сицевым знамением!
Страстные речи молодой боярыни, и при такой потрясающей обстановке, жаром и холодом обдавали толпу… Многие испуганно крестились, женщины плакали. Стрельцы, сопровождавшие поезд, шли с потупленными головами: им стыдно было глядеть по сторонам, такое унизительное распоряжение исполняли они!.. «Эх, и распроклятая же собачья служба!» горько качал головою Онисимко десятский.
А Урусова, лежа на дровнях рядом с сестрою, часто крестилась и читала псалом: «помилуй мя Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих»… Сестер везли в Кремль, под царские переходы. Накануне их из-под стражи водили в Чудов монастырь для увещания. Когда думный Ларион Иванов явился к ним в подклеть людских хором, где они содержались под караулом, и по повелению царя требовал, чтоб сестры шли за ним, куда он поведет их, упрямицы наотрез отказались идти, и тогда Морозову опять понесли в креслах, а Урусова шла за ней следом.
Эта процессия наделала много шуму в Москве, хотя происходила ранним утром. Бабы, шедшие на рынки, и крестьяне, привозившие в город сено и дрова, а равно богомольцы, возвращавшиеся от заутрень, с удивлением видели, как холопы, предшествуемые и сопровождаемые стрельцами, несли на креслах какую-то боярыню молоденькую, не то больную, не то бесноватую, только нет, не бесноватая она, потому что всю дорогу она крестилась истово; а другую такую же молодую боярыньку, которая плакала, холопы вели под руки…
Оказалось, что их ожидали в Чудовом монастыре, в приемной палате, митрополит Крутицкий, «краснощекий Павел из оладейников и блинников», знакомый уже нам архимандрит Иоаким и несколько думных. Павел был главный сыщик по делам раскола, главный «волк». Когда Морозову внесли в палату, то она усердно поклонилась образам, а думным поклонилась высокомерно и презрительно, едва кивнув головой: «малое и худое поклонение сотворила». Но потом она тотчас же села в свое кресло и ни за какие просьбы не хотела встать: «никогда я не склонюся и не встану перед мучителями моими», говорила она настойчиво…
Павел знал и понимал высокую породу Морозовой и увещал ее тихо, ласково, умолял покориться царю. Боярыня стояла на своем. Павел хотел размягчить ее непреклонную волю напоминанием о сыне. «Христу живу я, а не сыну» попрежнему непреклонно отвечала она.
Убеждения не действовали; увещания оказались напрасными. Тогда приступили:
– Каким ты крестом крестишься?
– Старым, истинным, коим и ты допреж сего крестился, а не никонианскою щепотью.
– Причастишься ли ты хотя по тем служебникам, по коим причащаются великий государь, благоверная царица и царевны?
– Не причащуся! Знаю, что царь причащается по развращенным служебникам Никонова издания.
Митрополит думал поразить ее крутым вопросом, припереть ее, так сказать, к стене.
– Как же ты думаешь о нас всех: ноли мы все, и царь, и освященный собор, и бояре, еретики?
– Враг Божий Никон своими ересями, как блевотиною, наблевал, а вы ноне то сквернение его полизаете: явно, что и вы подобны ему, – был бесповоротный ответ.
Урусова отвечала то же… Их снова отправили в подклеть под стражу…
Сегодня вместо ножных желез их приковали за шеи к стульям-колодкам. Это была самая позорящая заковка, собачья, словно собак за шеи ковали. Но Морозова радовалась этой заковке и с благоговением поцеловала холодное железное огорлие цепи, когда Онисимко, весь трепеща, надевал и замыкал его на белой шее боярыньки, а ножные кандалы, сняв с ее «махоньких, робячьих ножек», положил к себе за пазуху, чтоб потом повесить их у себя под образами и молиться на них, как на святыню… Вот к каким результатам приводили суровые преследования!
Сегодня непокорных сестер решили позорно, «с великим бесчестием» провезти по Москве… И вот их везут в Кремль, под царские переходы, чтобы сам царь мог видеть унижение самой крупной сановницы своего государства, и чтобы «жестоковыйная ослушница» сама «нарочито восчувствовала стыд и раскаяние»… Так понимали тогда сердце человеческое… Чтобы еще более усилить позорность унижения, велено было впереди позорной колесницы-дровней провезти богатую карету Морозовой, в которой она езжала ко двору прежде, и в эту осиротевшую каптану посадить ни в чем неповинного сына непокорной…
Так и сделали.
Но этот-то самый позор, это глумление над ее породой, над богатством, знатностию и женской стыдливостию, это безжалостное стегание по сердцу и всему, что могло быть дорого обыкновенной человеческой душе, это-то и наполняло восторгом и умилением страстную душу Морозовой. Ей хотелось, чтобы в этом «опозоривании» видели ее все, кто знал ее и завидовал ей в пору ее могущества и славы, и чтобы видели ее в этом «уничижении до зела» даже те, которые любили ее, которые могли скорбеть о ее участи…
«Горький вид мой, сие уничижение до зела, елеем спасения падут и на их душу», думалось ей… «Увидят меня в сем уничижении и царь, и молодая царица, и Софьюшка-царевна… Бедная Софьюшка! Воистину ей будет жаль меня, и помолится она о душе своей тети Федосеюшки… Только уж пастилки ей коломенской двухсоюзной не даст тетя Федосеюшка… И Васенька Голицын увидит меня, и Урусов Петр… Бедная Дуня! Не отреклась она от меня, яко Петр…
Ах, только свет мой Аввакумушко не увидит меня в уничижении до зела, во славе моей, не увидит, миленькой… В земляной темной темнице сидит он… Да полно, жив ли он уж? Может, и его удавили, либо, что хлебец крупичатый, испекли в пещи огненной… А он, Степан Тимофеич, видит меня… И его на цепи везли, что собаку… Да он заслужил, сам каялся… А все же он научил меня страдать со дерзновением… Слышу, слышу я: ветер шумит в липах, а он сидит за железной решеткой и поет:
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати.
Когда позорный поезд следовал через Красную площадь, мимо Лобного места, Морозова оглянулась на место казни Стеньки Разина. Там, у Лобного моста, на высоком колу все еще торчала голова казненного, не голова, а голый костяк, покрытый снегом… Ей показалось, что из черных глазных впадин на нее смотрели глаза Стеньки, как они смотрели на нее тогда из-под дубовых досок на плахе… На костяке сидела ворона и, оборотившись к Кремлю, каркала…
Когда дровни проезжали Фроловскими, ныне Спасскими воротами, то на выезде они проехали мимо двух оборванных и, повидимому, подвыпивших церковников с косичками, которые о чем-то спорили.
– Ты не так, Кузьма, поешь сей стих, – говорил один из них.
– Как не так! Нет, так!
– Сказано не так! Во как пой: «сорока, сорока, зелео-о-ный хвост»…
– «В Чермне море», в «Чермне м-о-о-ре»…
– Что вы тут разорались, бражники! – крикнул на них Онисимко. – Али не видите, кого везут?
Церковники сняли шапки и поклонились с изумлением. Морозова перекрестила их.
В Кремле странный поезд ожидали не меньшие толпы народа. По Москве с быстротою молнии разнесся слух, что в этот день в Кремле будет происходить что-то необыкновенное. Говорили, что будто бы из ссылки воротили и Никона и Аввакума; что Никона будто бы за двоеперстие и за «аллилую-матушку» Бог совсем превратил в зверя Навуходоносора; что зверь этот ест мясо и стреляет из пищали по чертям; другие сказывали, что Бог превратил его в птицу «баклана», и что когда «баклан» этот стал ловить в Пустозерске рыбу, то Аввакум застрелил его из пищали, и оказалось, что это не «баклан», а сам Никонишко-еретик, только оброс бакланьими перьями, а ноги у него, у беса, петушьи, и что этого «баклана» будут в Кремле жечь в срубе.
Третьи утверждали, что действительно Аввакума воротили из ссылки, и что сегодня царь будет всенародно просить у него прощение за «батюшку-аза» и за «матушку-аллилую» и перед всем собором отречется от новых книг и всяких проклятых новшеств, и тут же, в Кремле, велит сжечь все новые книги, и вместе с книгами и печатным станком сожгут и всех «хохлов», которые привезли в Москву этот проклятый станок и завели все бесовские новшества; что первым сожгут черномазого Симеошку Полоцкого… Такие вести шли из Обжорного ряду…
Охотный же и Сундушный ряды с Ножовою линиею утверждали, напротив, что в Кремль привезут боярыню Морозову, чтобы по новым книгам «отчитывать» ее от старой веры и совращать в новую, а ежели она, матушка, устоит, пребудет в старой вере тверда, аки адамант, то тогда проклятые никониане, чтоб «привести» ее в свою веру, будут «расстригать» ее в Успенском соборе; а коли-де она и после этого не «впадет в соблазн», то ее предадут анафеме, а никонианская-де анафема не в анафему, сказать бы просто, плевое дело»…
Хотя воображение богословов Обжорного ряда было гораздо, как видите из этого, пламеннее воображения Охотного ряда с Сундушным, однако все ряды и линии единодушно высказывали в этом случае более консервативные мнения, именно, все были против новшеств Никона, против новых книг и «хохлов».
Вот потому-то, в виду этих необыкновенных слухов, москвичи сегодня и загатили своими телами всю кремлевскую площадь, толкаясь, шумя, ликуя и ругаясь в ожидании чего-то такого, чего не бывало, как и Москва стоит.
Поэтому, когда в Кремле появилась блестящая, запряженная двенадцатью белыми аргамаками каптана Морозовой, толпы так навалили на поезд, что двенадцать вершников, правивших конями, могли очищать себе путь только при помощи длинных кнутов, которыми они хлестали москвичей направо и налево, не разбирая, по каким частям хлесталось выносливое московское тело, по плечам ли, по головам, или по самому рожеству: «побьют-де, не воз навьют»… «за битого-де двух не битых дают»… «тем-де море не погано, что псы налокали, в том-де спине не стыдоба, что кнутом стегали»; такова московская философия исконе бе…
Но москвичи разочаровались… Заглянув в окна каптаны, они увидели, что там, уткнувшись в уголок, сидит какой-то боярченок, припав лицом к ладоням, и горько-прегорько плачет… Но когда они оглянулись назад, то с ужасом увидали, что какая-то клячонка тащит жалкие дровнишки, и в дровнишках, на соломе, прикованная за шею к колоде лежит сама Морозиха рядом с сестрою, и потрясая цепью, вопит:
– Православные! Раби Христовы! Воззрите на мя грешную и недостойную, яко сподоби мя Господь Павловы узы носити за крест правый… Держитесь этого креста, православные, держитесь, вот он! Держитесь за него, аки за ножки Христовы!..
Она глянула на дворец, на царские переходы и подняла обе руки, еще громче потрясая цепями…
– Радуйся, царю, радуйся, яко сподобил мя еси великие славы, радуйся, царь московский!
Народ глянул на переходы и боязливо начал сымать шапки…
С переходов, прячась в углубление, глядел царь Алексей Михайлович, бледный и гневный… Стоявшая там же, полузакрытая фатою, царевна Софьюшка, увидав Морозову, с плачем бросилась к отцу, да так и повисла у него на шее…
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 17 – 18], с. 263 – 272.