12. Слепцы вожатые

Даниил Мордовцев

Во все время, пока продолжались переговоры русских или, вернее, московских послов с польскими комиссарами о мире, военные действия не прекращались ни с той, ни с другой стороны; но только, если можно так выразится, боевая линия, с весны 1665 года, передвинулась гораздо южнее. Война шла почти исключительно, можно сказать, в пределах правобережной Украины, к западу и югу от Киева.

В то время правобережная Украина совершенно отпала от Малороссии и имела своих гетманов, польских и турецких ставленников, как Юрий Хмельницкий, Тетеря и другие. Вся же левобережная Украина и Запорожье находились под главенством гетмана Брюховецкого, посланцев которого мы уже видели в Москве, весною 1664 года, на аудиенции у Алексея Михайловича в столовой избе, где мы в первый раз увидели и Воина Ордина-Нащокина.

Весною 1665 года Брюховецкий с несколькими украинскими полками и великорусскими ратными людьми перешел на правую сторону Днепра. С польской же стороны против него шел знаменитый польский полководец Чарнецкий с не менее знаменитым коронным хорунжим Яном Собеским, впоследствии королем Речи Посполитой, с Махновским, с гетманом Тетерею и другими.

Чарнецкий двигался по направлению к Суботову, некогда бывшему владению Богдана Хмельницкого, где когда-то этот последний держал у себя в плену этого самого Чарнецкого, посла поляков при Желтых-Водах.

Брюховецкий же в это время стоял ниже Чигиринца, у Бужина, где тогда находился и запорожский кошевой Серко с своими казаками.

Весенний день близился к вечеру, когда один из передовых отрядов польского войска, среди пересекающихся лесных дорожек, троп и болот, как казалось его предводителю, сбился с пути. В это время на одной из боковых троп, из-за болота, показались трое путников. Это были бродячие нищие, слепцы, которых там называют «старцями» и которые, как великорусские «калики перехожие», бродят по ярмаркам и распевают духовные стихи, думы, а иногда и сатирические песни, по желанию слушателей. Иногда они поют и под звуки лиры, кобзы или бандуры, почему и называются то лирниками, то кобзарями, то бандуристами.

Завидев слепцов, польские жолнеры остановили их. Двое из них были слепые – один старик, другой помоложе, а третий – мальчик, их «поводатырь» или «мехоноша». У всех у них было в руках по длинному посоху, а за плечами крест-на-крест висели сумы для подаяний.

– Вы здешние, хлопы? – спросил их усатый шляхтич со шрамом на щеке.

– Тутошні, панове, – отвечал старший слепец.

– А дорогу до Суботова хорошо знаете? – спрашивал дальше шляхтич.

– Как же не знать, панове? – отвечал младший. – Вы сами, бувайте здорові, ведаете, что жебрака, как и волка, ноги кормят: как волк знает в лесу все дорожки, так и слепцы жебраки.

Некоторые жолнеры рассмеялись.

– И точно волки, а малец совсем волчонком смотрит. Ты чей?

– Ничей, – бойко отвечал мальчик.

– Как ничей? – удивился шляхтич.

– Ничей, пане: моего батька татары зарезали, а мать в полон увели.

– А это за то, что вы против панов все бунтуете.

– Мы не бунтуем, пане.

– Ладно! Так показывайте нам дорогу до Суботова. А сегодня мы туда дойдем?

– Не скажу, – отвечал старший.

– Как не скажешь, пся крэв! – вспылил шляхтич.

– Не скажем, – повторили оба слепца.

Шляхтич замахнулся было палашом, чтоб ударить того или другого за дерзкий ответ, как его почтительно остановил один из городовых казаков, родом украинец.

– Они, вашмость, не не хотят сказать, а не знают, – сказал он, – это такая хлопская речь: когда они чего не знают, то говорят «не скажу».

– Так-так, панство, – подтвердил старший слепец, – уж такая у нас, у хлопов, речь поганая. А сдается мне, панове, что сегодня вы не дойдете до Суботова, далеконько еще.

– Так марш вперед! – скомандовал шляхтич.

Скучившиеся было около слепцов жолнеры расступились, и отряд двинулся. Где-то позади какой-то хриплый голос затянул:

Wyszła dziewczyna, wyszła jedyna,

Jak rozwój kwiat,

и тотчас же оборвался. Слышны были шутки, перебранки, смех.

– А пусть жебраки запоют какую-нибудь думу, все будет веселее итти, – предложил городовой казак с огромной серьгой в ухе.

– И то правда! Пусть затянут свою хлопскую думу, – согласились другие. – Эй, вы, слепаки! Затяните-ка думу, да хорошую!

– Какую ж вам, панове? – отвечал старший слепец, не оглядываясь, но ощупывая посохом путь.

– Какую знаете, – был ответ.

Слепцы тихонько посоветывались между собою, и младший из них, вынув из-под полы своей ободранной «свитини» бандуру, стал ее налаживать и тихо перебирать пальцами струны. Скоро он затянул одну из любимейших для каждого украинца думу – «Невольницкий плач», думу, содержание и мелодия которой хватали за душу каждого, потому что в то время чуть ли не из каждой украинской семьи кто либо томился в крымской или в турецкой неволе. Скоро и второй голос присоединился к первому, и оба голоса, равно как и мелодия думы, буквально рыдали.

Дума говорила о том, что не ясный сокол плачет-выкрикивает, а то сын к отцу-матери из тяжкой неволи в города христианские поклон посылает, ясного сокола родным братом называет «сокол ясный, брат мой родненький! Ты высоко летаешь, ты далеко видишь, отчего ты у моего отца и матери никогда в гостях не побываешь? Полети ты, сокол ясный, брат мой родненький, в города христианские, сядь, упади у моего отца и матери перед воротами, жалобно прокричи, про мою казацкую участь припомяни. Пусть отец и матушка мою участь казацкую узнают, свое добро-имущество с рук сбывают, богатую казну собирают, головоньку мою казацкую из тяжкой неволи вызволяют! Потому что как станет Черное море выгравать, так не будут знать ни отец, ни матушка, в которой каторге меня искать, в пристани ли Козловской, или в Цареграде на базаре. А тут разбойники, турки-янычары, станут на нас, невольников, набегать, Красное море в Арабскую землю продавать, будут за нас серебро-злато, не считая, и сукна дорогие поставами, не меряя, без счету брать»…

Воодушевление певцов росло все больше и больше. Слушателям, особливо же из городовых казаков, которые все были чистейшие украинцы, казалось, что это поют и плачут сами невольники, измученные, ослепленные мучителями-янычарами, что, действительно, они обращаются к соколу, к ясному солнцу, к небесному своду. Все толпились поближе к певцам и слушали-слушали, затаив дыхание или же украдкой смахивая со щеки предательскую слезу. А они, поднимая свои слепые глаза к небу, пели все с большим и большим воодушевлением. Самая бандура, совсем не хитрый инструмент, и та, казалось, рыдала, и у нее дух захватывало от рыданий.

Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв еще больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.

А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, и снова раздавался невольничий плач и проклятие:

«Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! Ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете невольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Черном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская: не одного ты разлучила за семь лет войною, мужа с женою, брата с сестрою, детей маленьких с отцом и матерью! Высвободи, Боже, бедного невольника на святорусский берег, на край веселый, меж народ крещеный!»

– Поганая песня! Самая хлопская! – послышалось среди жолнеров.

– Спойте другую, а то мы уснем. Пойте веселую!

– Вот что, люди божьи, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! – со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.

И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:

Хто попа й попадю,

А я Пазину люблю,

Люблю у день і в ночі

Ясне світло гасючи.

На Пазині корали –

Сто золотих давали

А ні батько купив,

А ні мати дала:

Сама добра була –

З козаками добула.

Здобула, здобула –

Бо хороша була!

– Ай да дед! Виват! Виват! – кричали жолнеры.

А слепец, серьезно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.

– Еще веселой! Еще, старче Божий! – не унимались жолнеры.

Старик опять повернулся к ним лицом, повел слепыми очами, в которых видны были только белки, взял у товарища бандуру и перебирая по струнам пальцами, залихватски затренькал и стал выделывать ногами невообразимые выкрутасы, приговаривая:

Баба рака купила,

Три полушки дала,

Тричі юшку варила

Добра юшка була!

Снова взрыв хохота и одобрительные возгласы.

– Да, эти хлопы хоть куда! Превеселый народ! А еще говорят, что под польскою властью им не хорошо живется: если б в самом деле было не хорошо, то не выдумали бы таких песен.

Между тем начинало темнеть. Пора было и привал делать.

– Эй, слепаки! – крикнул шляхтич со шрамом на щеке. – Далеко еще до Суботова?

– Далеконько, пане, – был ответ.

– За светло не дойдем?

– Где дойти, пане, не дойдем.

– Так делать привал! – скомандовал шляхтич.

Приказ начальника облетел весь отряд. Задние ряды также остановились. Надвигались задние отряды и располагались у опушки густого леса.

Скоро по всей равнине запылали костры. Слышался смешанный гул голосов, ржанье коней, хлопанье бичей. У одного из крайних к лесу костров расположились и слепцы, сняв с себя сумки, и слышно было, как тихо тренькала бандура и так же тихо, монотонно, раздавался голос младшего слепца, который пел.

Летить орел проти сонця,

Згорда позирає:

Хто не знає коханнячка,

Той щастя не знає.

Пливе козак через море,

В морі потопає:

Хто не знає коханнячка –

Той журби не знає.

Скоро весь польский стан, утомленный продолжительным переходом, спал крепким сном. Скоро и костры потухли.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 62 – 67.