26. На Москву шапок добывать
Даниил Мордовцев
Вести, привезенные из Черкаска женою Разина, были действительно тревожного свойства.
Из Москвы прибыл на Дон бывший недавно в «жильцах» стольник Еремей Сухово-Евдокимов, который так отличался в прошлом году, во время последнего купанья стольников и жильцов в Коломенском пруду, что Алексей Михайлович пожаловал его двумя обедами разом. Еще тогда же дворские завистники говорили, что Еремей шибко пойдет в гору после такой «царской ествы, о какой у него и на уме не было».
Действительно, в Сухово-Евдокимове учуяли ловкого малого, который в одно ушко влезет, а в другое вылезет, и раннею же весною ему уже дали серьезное поручение: ехать на Дон с милостивою царскою грамотою, а под рукою разузнать, не затевает ли вновь чего Разин. В Москве уже известно было и о варварском его поступке с дочерью хана Менеды Заирою, и том, что он не соединился с прочими донскими казаками, а основал свой особый стан на Кагальнике. Все это очень беспокоило Алексея Михайловича.
Вот с этим-то двойственным поручением и явился в Черкасск Сухово-Евдокимов «с товарищи».
– Я знаю, Еремей, твое усердие: ты и там сух из воды выдешь, – сказал ему на милостивом отпуске «тишайший», остроумно намекая игрою слов и на его «сухую» фамилию, и на его уменье плавать.
– Ну, как бы там из «сухово» не вышло мокренько, – процедил себе в бороду Алмаз Иванов, который лучше других понимал всю серьезность дел на Дону.
Эти-то вести и сообщила Разину жена, которая оставалась все время в Черкаске, когда муж ее в течение многих лет рыскал с своею «голытьбой» то по Дону и Волге, то по Яику и Каспийскому морю.
В ту же ночь Разин с частью своих молодцов отправился в Черкаск. На Дону в это время начиналось весеннее половодье и потому удобнее было ехать в Черкаск на лодках. Столица донских казаков, как известно, в половодье была неприступна ни с луговой, ни с нагорной стороны Дона, так как ее со всех сторон окружала вода, и весь Черкаск, его курени, сады и церкви, казалось, плавали на воде.
Утром флотилия Разина неожиданно окружила Черкаск. В станице все переполошились, когда услыхали три вестовых пушечных выстрела с атаманского струга, и когда молодцы Разина стали высаживаться на берег и гурьбой, с криками и угрозами по адресу Москвы, направляться к соборной площади.
Разин тотчас же приказал бить «сполох», и соборный колокол оповестил всю станицу, что готовится что-то необычайное. Все спешили на площадь, одни, чтобы узнать в чем дело, другие, чтобы только взглянуть на Разина, имя которого успело покрыться так быстро небывалою славою и который представлялся уже существом сверхъестественным: его ни пуля не брала, ни огонь, ни вода, ни сабля; на Волге, например, он расстелет на воде войлочную кошму, сядет на нее и, точно в лодке, переплывает реку; когда в него стреляют, он хватает пули рукою и бросает их обратно в неприятеля.
Но зато станичные и войсковые власти все спешили прятаться от страшного гостя. Войсковой атаман Корнило Яковлев укрылся в соборе, в алтаре, думая, что нечистая сила, с которой знается Разин, не посмеет проникнуть в храм Божий.
На соборной площади, или на майдане, собрался между тем круг. Разин вышел на середину круга, махнул бунчуком на колокольню, и набатный колокол умолк. Тогда Степан Тимофеевич с свойственным ему красноречием, с глубоким знанием своего народа и его инстинктов, начал говорить образным, самым пламенным языком о том, что Москва посягает на их казацкие вольности, как бояре задумали обратить весь Дон и все казачество в своих холопей, сделать холопками их жен и дочерей; напомнил им, как князь Долгорукий самовольно казнил их атамана, а его родного брата Тимофея.
Он говорил страстно, убежденно. Это был один из тех народных ораторов, которые родятся веками, и за которыми массы идут слепо. Он был грозен и прекрасен в своем воодушевлении, особенно когда говорил о том, что он видел, исколесив русскую землю от Черкаска до Соловок, что везде страшная бедность, голод, болезни, притеснения, а за то на Москве, в царстве бояр, какие палаты, какая роскошь! И все это награблено с бедных, с подневольных, с голодных. И вдруг теперь то же хотят сделать с вольным Доном, с вольными казаками.
Вся площадь, казалось, замерла, слушая страстные речи человека, в котором виднелась уже сверхъестественная сила.
Среди слушателей была и его жена. Она робко затерлась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда и не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел ее.
– Степанушка! Степанушка мой! – молитвенно, беззвучно шептали ее губы.
– Где этот московский лазутчик, что хочет казаков в дурни пошить? – вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим молодцам. – Подать мне его сюда!
Казаки бросились исполнять приказание атамана.
Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.
– Долой шапки! – крикнул Разин. – Здесь вам не кабак!
Оторопелые послы московского царя сняли шапки.
– Ты зачем сюда приехал? – спросил атаман, подступая к Сухово-Евдокимову.
– Я приехал с царскою милостивою грамотою, – отвечал последний.
– Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком, за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!
И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.
– Чево вам от нас нужно? – продолжал атаман. – Али и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших, да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат, одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! Вот тебе грамота!
И он снова ударил посла.
– В воду его! – махнул он бунчуком.
Казаки набросились на несчастного и избили до полусмерти. Затем потащили к Дону и, еще живого, бросили с атаманского струга в воду.
– Ну-ка, боярин, полови стерлядей у нас во Дону! У вас на Москве их, слышь, нету, – издевались казаки над своей жертвой.
– Пущай плывет к туркам, они добрее Москвы!
Искусный пловец тотчас же пошел ко дну.
– Ишь, только ножкой дрыгнул…
– Постой, атаманы-молодцы! Погоди! Не топи ево! – кричала с берега голытьба.
– Што так, братцы?
– А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету, сымем с боярина цветно платье.
Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскивать утопленника.
Труп скоро был вытащен из воды, не успев еще окоченеть. Зато тем легче было его раздевать, и его, действительно, раздели донага.
– Эко зипун завидный! Да и рубаха и порты знатные!
– А то на! Эко добро да в воду! Жирно будет.
– А сапоги-ту! Сафьян рудожолт, загляденье!
– Только чур, братцы: и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги, все в дуван! По жеребью.
– А хрест тельной? И его в дуван?
– Знамо! Мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты.
И обнаженное тело московского посла снова бросили в Дон.
– Чать и ракам надо чем-нибудь кормиться.
– Вестимо…
– А шапка, братцы, боярска иде? – спохватилась голытьба. – Шапки не видать!
– Да! Шапка! Шапка! Иде шапка? Неужто утопили?
– Шапка, должно, в кругу осталась, там ево атаманы били.
Бросились в круг искать шапку.
– Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван!
Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.
– Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! – сказал он задорно.
– На Москву, братцы! На, Москву, шапок добывать! – закричала голытьба.
– На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем, шапки, зипуны добывать, – стонал майдан.
И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.
Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия; почта весь Черкаск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.
С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:
«Как во городе, во Черкаскием,
У одной-то вдовы было семь сынов,
А восьмая – дочь несчастная.
Возлелеяв-то сестру, все в разбой пошли,
Своей матушке все наказывали:
Не давай-ка без нас сестру в замужье»…
Вечер был тихий и теплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья…
Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой.
Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 136 – 141.