15. Поругание над прахом Хмельницкого

Даниил Мордовцев

Когда утром в этот день проснулись в польском лагере, то всех поразило исчезновение слепых нищих с поводатырем и, что уже совсем неразгаданно, исчезновение вместе с ними молодого московского дворянина.

Тут только поляки догадались, что под личиною слепцов скрывались казацкие лазутчики, а почему вместе с ними исчез и московский дворянин, это для них так и осталось тайной. Предполагали, что между лазутчиками и молодым москалем существовал таинственный сговор; но где и когда он состоялся? Почему москаль узнал, что то были лазутчики? Значит, и то неправда, что он говорил о себе, о возвращении будто бы из Рима, из Венеции. Несомненно, что и он был подослан или казаками, или москалями.

В виду всего этого Чарнецкий строго-настрого приказал усилить в войске предосторожности и рассылать во все стороны разведчиков, нет ли по близости проклятых запорожцев или даже самого гетмана с войском.

Как бы то ни было, но поляки в этот день достигли Суботова.

Весь этот день, вследствие ли тревог, всегда неизбежных в военное время, вследствие ли просто физических причин, но Чарнецкому весь этот день было не по себе. Он часто задумывался, машинально водя рукою но своим длинным седым усам, отдавал приказания и снова их отменял, а когда показалось Суботово, и он увидел , где, как он знал, был похоронен Богдан Хмельницкий, странная улыбка прозмеилась под его седыми усами, а изрезанное морщинами лицо мгновенно покрылось краскою. Это была краска стыда и негодования. Он вспомнил, как когда-то в этом Суботове он, гордая отрасль древнего рода, всегда претендовавшего на корону польскую, он, Стефан Чарнецкий, был пленником у хлопа, у Хмельницкого! Лицо Чарнецкого побагровело. Рана на щеке, которую когда-то пробила насквозь хлопская стрела, во время штурма Монастырища, теперь налилась кровью.

– Я отмщу тебе, быдло! – бормотал он – Отомщу, хотя тебя и похоронили с царскими почестями. Вся это твое дело: ты посеял эти драконовы зубы, они теперь выросли в людей, разбойников… Но я выбью эти проклятые зубы!

Суботово было занято без сопротивления, так как в нем не оставалось ни одного казацкого отряда.

Прежде чем двинуться к Чигирину, Чарнецкий, доведавшись, в каком направлении удалились вчерашние мнимые слепцы, отрядил по этому направлению часть своего войска под начальством Незабитовского и Тетери и приказал им искать Серка с запорожцами, а если Серко соединился с Брюховецким, то не допускать до Чигирина ни того, ни другого; сам же остался ночевать в Суботове. Чарнецкий приказал разбить свой шатер на холме, откуда виден был весь его лагерь, и откуда он мог созерцать Суботово, с которым у него соединялись такие обидные воспоминания.

Теперь он смотрел на это местечко, бывшее когда-то гнездом унизившего его врага, с чувством глубокого удовлетворения; он мог превратить его в развалины, в мусор и разметать этот мусор по полю. При закате солнца он долго сидел у своего шатра, и пред ним проносились воспоминания его бурной, полной тревог жизни. Вся жизнь на коне, в поле, под свистом пуль и татарских стрел. Постоянно кругом смерть, похороны, стоны. Но он свыкся с этим, в этом вся его жизнь. Но где же его личное счастье, не счастье и гордость побед, не слава полководца, а счастье разделенного чувства? Кажется, его и не было.

Нет, было, было! Но так кратковременно… Этот высокий замок во мраке ночи, темный парк, мерцающие и отражающиеся в тихой, сонной реке звезды… Тут было это счастье, и такое мимолетное…

И вдруг налетает с войском этот бешеный вепрь, что теперь лежит под могильной плитой, вон в той церкви! Замок в огне, замок разрушен, дорожки парка потоптаны конскими копытами. А та, чей шепот еще накануне сулил счастье, лежит мертвая, как скошенная белая лилия…

Мрак все более и более надвигается на Суботово и на лагерь. В воздухе душно, быть грозе. Оттого ему и дышется так тяжело, и в душу теснятся одни мрачные воспоминания…

Ночь. Чарнецкий один в своем роскошном шатре. Тускло горят свечи в высоком канделябре. Сон не хочет или не смеет войти в этот шатер, точно он боится часовых, стоящих у входа в ставку старого полководца.

Чарнецкий встает и тушит свечи. Он ложится на походную кровать и прислушивается, как где-то вдали глухо раскатывается гром. И опять перед ним развертывается панорама пережитой жизни… Да пережитое… Только перед смертию встают в душе подобные панорамы. И не удивительно, ему уже 66 лет!

Гроза все ближе и ближе. В порывах ветра слышится не то стон, не то плач…

Это она плачет… это замок горит… ветер бушует в деревьях парка. А он не может ее спасти… не может пробиться с горстью жолнеров сквозь густые ряды казацкого войска.

«Сидите, ляхи! Всех ваших дуков, всех князей ваших загоню за Вислу! А будут кричать за Вислою, я их и там найду! Не оставлю ни одного князя, ни шляхтишка на Украине!..»

Это он, разъяренный вепрь, кричит, это Хмельницкий… Он врывается в палатку!..

Чарнецкий вскакивает… его душит кошмар… Он слышал голос Хмельницкого… Нет, это удар грома разразился над самою его палаткою.

И мертвый, он не дает ему покоя…

Гроза бушует уже дальше, раскаты грома несутся туда, на восток…

«На восток и Польша понесет свои громы… Я понесу эти громы», – опять забываясь, грезит Чарнецкий, – «а там и на север, в Московию полетят польские орлы… Сидите, москали! Молчите, москали!..»

Утром, окруженный своим штабом, Чарнецкий торжественно въезжает в Суботово. Он направляется прямо к церкви, где в это время только-что кончилась обедня.

Народ начал было выходить из церкви, но, увидав приближение богато-одетых всадников, остановился. Чарнецкий, сойдя с коня, направился прямо в церковь, а за ним и вся его свита. Старенький священник, служивший обедню, еще не успел разоблачиться, а потому, увидев входящих панов, вышел к ним навстречу с крестом.

– Прочь, поп! – крикнул на него Чарнецкий. – Мы не схизматики. Показывай, где могила Хмельницкого.

Перепуганный батюшка пошел к правому приделу.

– Здесь покоится тело раба Божия Зиновия Богдана, при жизни божиею милостию гетмана Украины, – робко выговорил он.

– Божиею милостию, – злобно улыбнулся гордый лях, – много чести.

Он подошел к гранитной плите и ткнул ее ногою.

– Поднять плиту! – громко сказал он.

Священник еще больше растерялся и испуганными глазами уставился на страшного гостя.

Чарнецкий обернулся к стоявшему в недоумении народу.

– Сейчас же принести ломы! – скомандовал он.

Бывшие в церкви некоторые из жолнеров бросились исполнять приказание своего вождя.

Ломы и топоры были скоро принесены. Плита была поднята. В темном каменном склепе виднелся массивный дубовый гроб. Свет, падавший сверху, освещал нижнюю его половину.

– Вынимайте гроб! – продолжал Чарнецкий.

– Ясновельможный, сиятельный князь! Это святотатство! – с ужасом проговорил священник; крест дрожал у него в руках. – Пощади его кости, сиятельный…

– Молчать, поп! – крикнул на него обезумевший старик.

Жолнеры бросились в склеп, и гроб был вынут.

– Поднимите крышку!

Топорами отбили крышку, и в очи Чарнецкому глянуло истлевшее лицо мертвого врага. Чарнецкий долго глядел в это лицо. Оно уже в гробу обросло седою бородой. Чёрные брови, казалось, сердито насупились, но из-под них уже не глядели глаза, перед которыми трепетала когда-то Речь Посполитая. Только широкий белый лоб оставался еще грозным…

Чарнецкий все глядел на него…

«А! Помнишь тот замок над рекою! Помнишь ту ночь! Помнишь ту белую лилию с распущеною косою, лилию, которую убил один ужас твоего приближения!» – бушевало у него в душе.

– Сидите, ляхи! Молчите, ляхи! – А… не крикнешь уж больше!

Он все смотрел на него. Ему вспомнилась эта бурная ночь, удар грома…

Все стояли в оцепенении. У старого священника по лицу текли слезы. Он отпевал его, он хоронил этого богатыря Украины.

Чарнецкий, наконец, отвернулся от мертвеца. Лицо его было бледно, только шрам на щеке от раны, полученной при штурме Монастырища, оставался багровым.

– Вынести гроб из церкви и выбросить падаль собакам! – сказал он и вышел из церкви.

За ним жолнеры несли гроб, окруженный свитою Чарнецкого, точно почетным караулом.

На лице Яна Собеского вспыхнуло негодование; но он смолчал…

Едва Чарнецкий вышел на крыльцо церкви, как к нему почтительно приблизился дежурный ротмистр его штаба с двумя пакетами в руке.

– Что такое? – спросил Чарнецкий.

– Гонец с Москвы, ваша ясновельможность! – отвечал ротмистр, подавая пакеты. – Листы от царя московского и от думного дворянина Афанасия Ордина-Нащокина.

Чарнецкий взял пакеты и вскрыл прежде письмо от царя Алексея Михайловича.

Странная улыбка скользнула по его лицу, когда он пробежал царское послание, и обернулся к Собескому.

– Это все насчет того вайделоты, что вчерашнею ночью пропал у нас без вести, – сказал он с видимою досадою.

– Молодого Ордина-Нащокина? – спросил Собеский.

– Да, пане. Царь шлет милостивое прощение.

– Прощение? – удивился Собеский. – В чем?

– Об этом не говорится в письме: пан может сам прочесть его.

И Чарнецкий подал царское послание будущему спасителю Вены и дома Габсбургов, а сам вскрыл послание Ордина-Нащокина.

– Та же песня, – с досадой произнес он, – а где мы найдем этого вайделоту, чтоб объявить ему царскую милость и отцовское прощение?

– Я думаю, – отвечал Собеский, – его надо искать в стане Брюховецкого или у этой собаки – у Серка.

– Так пусть пан ротмистр скажет царскому гонцу, чтоб он искал беглеца у Брюховецкого или у Серка, – сказал Чарнецкий дежурному, – а пан ротмистр прикажет списать копии с этих листов и вручит их гонцу с пропуском моим, – закончил он, передавая ротмистру оба письма.

Между тем за церковью, на площади, слышен был гул голосов, заглушаемый женскими воплями и причитаниями.

То выбрасывали из гроба останки Хмельницкого «псам на поругание».

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 76 – 81.