14. «Опять соловьи!..»

Даниил Мордовцев

К вечеру этого же дня наши запорожцы вместе с пленником прибыли к войску гетмана, которое расположилось станом у Бужина. В таборе уже пылали костры, то украинские казаки, запорожцы и московские ратные люди варили себе вечернюю кашу.

Завидев приближающихся всадников, запорожцы узнали в них своих товарищей и уже издали махали им шапками.

– Э! Да они везут кого-то: верно, языка захватили.

– Вот так молодцы! У бабы пазуху скрадут, как пить дадут, и не услышит.

Те подъехали ближе и стали здороваться.

– Что, паны братцы, языка везете? – спрашивали их.

– Языка-то языка, да только язык уж очень мудреный, – был ответ.

– А что, не говорит собачий сын? Перцу ждет?

– Нет, язык-то у него московский, а не лядский.

– Так не тот черевик баба надела?

– Нет, тот, да уж очень дорогой, кажется.

Все окружили приехавших и с удивлением рассматривали пленника в немецком платье.

Вдруг раздались голоса:

– Старшина едет, братцы! Старшина! Вон и пан гетман и батько кошевой сюда едут.

Действительно, вдоль табора ехала группа всадников, приближаясь к тому месту, где остановились наши запорожцы с пленником. Последние сошли с коней в ожидании гетмана и кошевого. Те подъехали и заметили новоприбывших.

– С чем, братцы, прибыли? – спросил Брюховецкий, остановив коня.

– Языка, ясновельможный пане гетмане, у Чарнецкого скрали, – отвечал старший запорожец.

– Спасибо, молодцы! – улыбнулся гетман.

– Да только, ваша ясновельможность, человек он сумнительный, – пояснил запорожец, – говорит, что он Московского государства, и через волохов простовал до Киева.

Брюховецкий пристально посмотрел на молодого человека. Благородная наружность пленника, красивые черты лица, нежные, незагрубелые руки, кроткий, задумчивый взгляд, в котором сквозила затаенная грусть, все это разом бросилось в глаза гетману и возбудило его любопытство.

– Ты кто будешь и откуда? – ласково спросил он молодого человека.

– Ясновельможный гетман! – с дрожью в голосе отвечал казацкий пленник. – Я сын думного дворянина московского, Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина.

Гетман выразил на своем лице глубочайшее удивление.

– Ты сын Ордин-Нащокина, любимца его царского пресветлого величества! – воскликнул он.

– Истину говорю, ясновельможный гетман, я сын его, Воин.

– Но как же ты находился в польском стане?

– Я возвращался из Рима и Венеции через Мультянскую землю. Я не хотел возвращаться чрез Варшаву, опасаючись того, что случилось: в Волощине я узнал, что войска твоей ясновельможности и его царского пресветлого величества привернули в покорность московскому государю все городы сей половины Малые России, бывшие под коруною польскою, и я Подольскою землею направился сюда, намерение мое было достигнуть Киева; но к моему несчастию, я попал в руки польских жолнеров и стал пленником Чарнецкого. Не ведаю, ясновельможный гетман, как сие совершилось, но Богу угодно было, чтобы нынешнею ночью меня выкрали из польского стана, и я благодарю моего Создателя, что он привел видеть мне особу твоей ясновельможности.

Гетман внимательно слушал его, и задумался.

– А какою видимостью ты подкрепишь показание свое, что ты несумнительно сын Ордина-Нащокина? – спросил он. – Есть у тебя наказ, память из Приказа?

– Нет, ясновельможный гетман…

Молодой человек остановился и не знал, что сказать далее.

– Как же нам верить твоим речам? – продолжал гетман. – Тебя здесь никто не знает.

– Ясновельможный гетман! – быстро заговорил вдруг пленник. – Есть ли здесь у тебя в войске твои посланцы, которых в прошлом, во 172 году, я видел в Москве, в столовой избе, на отпуске у великого государя, то я узнаю их.

– А кто были именно мои посланцы? – спросил гетман.

– Герасим да Павел, ясновельможный гетман, – отвечал допрашиваемый.

Брюховецкий переглянулся с кошевым Серком.

– Разве и ты был тогда в столовой избе? – спросил он снова своего пленника.

– Да, ясновельможный гетман, был; меня великий государь тоже жаловал к руке.

– Жаловал к руке! Тебя! – удивился гетман.

– Меня, ясновельможный гетман, точно жаловал: великий государь посылал меня на рубеж к отцу, в Андрусово, с его государевым указом, в гонцах.

– Но как ты очутился в Риме? – спросил Брюховецкий.

Вопрошаемый замялся. Гетман настойчиво повторил вопрос.

– Прости, ясновельможный гетман, – сказал молодой человек, – на твои о сем вопросные слова я не смею отвечать: на оные я отвечу токмо великому государю и моему родителю, когда буду на Москве.

Гетман не настаивал. Он думал, что тут кроится государственная тайна, дело его царского пресветлого величества.

Во время этого допроса вся казацкая старшина полукругом обступила гетмана. Он оглянулся и окинул всех быстрым взором. Среди войсковой старшины он заметил и своих бывших посланцев к царю Алексею Михайловичу – Герасима Яковенка, он же и «Гараська бугай», Павла Абраменка и Михайлу Брейка.

Он опять обратился к своему пленнику.

– Посмотри, – сказал он, – не опознаешь ли ты среди казацкой старшины кого либо из тех моих посланцев, что ты видел в прошлом году на Москве, в столовой государевой избе?

Тот стал пристально всматриваться во всех. Взор его остановился на Брейке.

– Вот его милость был тогда в столовой избе и жалован к руке, – сказал он, указывая на Брейка.

– Правда, – подтвердил тот. – Як у око вліпив!

– Еще тогда его милость упал и великого государя насмешил, – пояснил пленник.

– Овва! Про се б можна було й помовчать, – пробурчал великан, застыдившись, – кінь об чотирьох ногах, і то спотикається.

В задних рядах послышался смех. Улыбнулись и Брюховецкий, и Серко.

Скоро опознан был и другой великан, «Гараська бугай». Опознан был и Павло Абраменко.

Убедившись в правдивости речей своего пленника и считая вполне достоверным, что молодой человек – действительно сын знаменитого царского любимца и, следовательно, сама по себе особа важная, гетман приказал Герасиму Яковенку провести его в гетманский шатер, а сам отправился дальше вдоль казацкого стана, чтобы сделать на ночь необходимые распоряжения.

Думал ли молодой Ордин-Нащокин, что из Рима и Венеции он попадет в казацкий стан и притом таким необычайным способом?

Ему вдруг почему-то припомнилась последняя ночь, проведенная им в Москве, и тот вечер, когда как и теперь, так громко заливался соловей. Впрочем, всякий раз теперь, когда он слышал пение соловья, этот роковой вечер вставал перед ним со всеми его мучительными подробностями, и томительной болью ныло его сердце. Тогда ему казалось, что девушка не достаточно любила его; но теперь?.. А если она нашла другого суженого? Ужели напрасно он выносил в течение года и более в душе своей тоску, как преступник цепи?

И вчера ночью, когда он, в польском стане, лежал в палатке Яна Собеского и не мог спать, и вчера так же пел соловей, напоминая ему мучительный, последний вечер пребывания его в Москве. Душа его жаждала молитвы, и он молился, по временам обращая молитвенный взор к далеким звездам, мерцавшим на темном небе, и вдруг его схватили…

Не божественный ли это Промысел, ведущий его к спасению, к счастью?

Он так был поглощен своими мыслями и так взволнован, что почти не слыхал, что говорил ему его спутник, как он вспоминал о своем пребывании в Москве в качестве гетманского посланца, как на прощанье царь жаловал их к руке и как упал Брейко.

– Только ж и ночи у вас на Москве! – удивлялся запорожец. – Хоть иголки собирай… А все ж таки и у вас соловьи поют, хоть им, должно быть, и холодненько в вашей стороне…

«Опять соловьи!..»

Примечания

во 172 году – в издании, которым мы пользовались, напечатано «143 году» = 1635. Это – явная ошибка, исправляем её согласно хронологии событий романа.

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 72 – 76.