21. «На ж тебе, – возьми!»

Даниил Мордовцев

На другой день все заметили, что атаман был как-то особенно задумчив. Иногда он встряхивал своей курчавой головой, как бы отгоняя от себя докучливую мысль. То иногда подолгу останавливался у борта своего струга и как бы бесцельно глядел куда-то в даль, ничего не видя.

Он, однако, с утра отдал приказание своему есаулу, Ивашке Черноярцу, все приготовить для предстоящего пира, так как он ожидает к себе в гости воеводу, князя Прозоровского, его товарища, князя Львова, и некоторых других представителей власти.

– Чтобы пир был на славу! – сказал он.

Вчерашнее сообщение есаула о подслушанном им у Заиры и о том, что он вообще видел, глубоко поразило Разина. Конечно, он далек был от мысли, чтобы его маленькая Заира была не искренна, чтобы она обманывала его, он этого никогда бы не допустил! Она такой ребенок! Так наивна в своих ласках и признаниях, так неопытна. Но это же самое может и отнять ее у него, а он так полюбил этого ребенка. Ведь, она же, повидимому, не понимала вчера, какие чувства заставляли Хабибуллу утешать ее, гладить по головке, обнимать; она принимала эти утешения и ласки мужчины, как ласки няни. Но в ней могла проснуться от этих ласк и женщина, как она проснулась в ней от его ласк, и все это будет в ней невинно, искренно, и сама она не сумеет дать себе отчета в своих чувствах. Как ему обвинить ее за это? Как обвинить ребенка, который тянется к огню, не зная, что такое огонь!

И как же, после этого, на такой зыбкой почве основывать свое счастье!

Теперь Разин только в первый раз задался этой мыслью. Конечно, мысль эта в душе казака слагалась в иной форме. Но он, в данном случае, думал так не логически, как и всякий другой умный человек думал бы на его месте: человеческая логика и в XVII-м веке доходила до известных умозаключений тем же путем, как и теперь, особенно же в области чувства. А Разин был, бесспорно, умный человек, богато одаренная натура, которая, смотря по обстоятельствам, могла быть направлена и на величайшее добро, и на величайшее зло.

Случайная любовь к такому невинному, чистому созданию, как Заира, повернула его на добро, разбудила в его богатой душе лучшие, благороднейшие ее силы. Он разом сделался добр, мягок возненавидел жестокость, грубость. Он перестал пить.

И вдруг вчерашний случай чуть не разбудил в душе прежнего Разина – зверя. Он шел в каюту своей милой девочки, чтоб растерзать ее за одно прикосновение к презренному татарину-ренегату. Но когда он увидел ее невинное спящее личико с остатками слез на ресницах, он стал перед нею на колени и с материнскою нежностью и благоговением стал крестить ее. Что же будет дальше? Неужели для такого непрочного хрупкого счастья он должен отречься от самого себя, проститься со славою, с властью, с громкими подвигами? Он, атаман целого войска и брат казненного атамана же, неужели он должен отказаться от всего, даже от мести за позорную смерть брата, и похоронить себя заживо в глухой донской станице или на каком-нибудь хуторке!

А отказаться от нее, от этой милой девочки, от своего счастья, чтоб это милое дитя досталось какому-нибудь презренному холопу Хабибулле, а не ему, так другому! Он чувствовал что это выше его сил. Он так любил ее! Для нее он решился пожертвовать славой, для нее он позорно преклонил свой бунчук перед воеводой, которого он мог, когда угодно, повесить; он все для нее бросил. Когда он держал ее в своих объятиях, а она, ласкаясь к нему, шептала самые нежные слова, он искренно решился всем пожертвовать для нее.

И теперь уступить ее другому! Нет, пусть лучше она никому не достается: та, которую он ласкал, не должна знать ласк другого мужчины.

Муки иного рода переживала теперь и Заира.

– А что, если в самом деле он любит другую? – думала она, поздно проснувшись в своей хорошенькой каютке. Хотя, по ее восточным понятиям, мужчина мог любить разом нескольких женщин, и она видела это в своем отце, у которого был сераль, и который приближал к себе и хорошеньких рабынь, но ее чистая привязанность возмущалась одною этою мыслью. «Разве она сама может полюбить кого либо другого, кроме своего повелителя-атамана? Нет, никогда!»

И она робко выглянула из окошечка своей горенки. Атаман задумчиво стоял у борта струга, спиною к ней. О чем, о ком он думает?

В эту минуту, как бы под влиянием ее взгляда, он обернулся. Из окошечка смотрело на него милое личико, и задумчивое лицо его разом просветлело. Он вошел в горенку Заиры. И на лице девушки отразилась радость, но она не бросилась к нему на шею, как бывало прежде. Она робко подошла к нему, смущенная, краснеющая; в первый раз по отношению к нему в ней заговорила женская стыдливость. Он молча обнял ее, крепко прижал к себе, как бы боясь потерять это нежное существо, и стал ласкать, целовал ее головку, глаза. Он чувствовал, что она дрожит в его объятиях. Но ни он, ни она не говорили. О вчерашнем он не говорил ей ни слова, он ждал, не скажет ли она. Но и она молчала. Он заметил, что присланные ей вчера княгинею Прозоровскою лакомства не тронуты. Поднос с фруктами стоял в стороне на столике.

– Ты, кажись, не дотронулась до княгинина гостинца? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Мне не хотелось, – чуть слышно отвечала она. Но ни слова о вчерашнем.

Он стал наблюдать за нею, обдумывать ее поведение. Он видел, что она таится от него. В своей грубой совести он так и решил, что она виновата: молчит, значит боится. Эта совесть не умела подсказать ему, что девушка щадит его спокойствие, что ей жаль видеть человека, которого неминуемо ждет лютая казнь, хоть человек этот и был для нее неприятен, это Хабибулла.

И он, и она со вчерашнего вечера вдруг почувствовали, что между ними уже что-то стояло: это что-то и было обоюдное подозрение «черная кошка».

Он сказал, что сегодня у него будут гости, воевода и другие власти города.

– А она будет? – чуть слышно спросила Заира.

– Кто она? – удивился Разин.

– Воеводиха, княгиня.

– Зачем ей быть? Боярыне это непригоже, на Москве нету такого звычая, – отвечал он.

«Значит, Хабибулла солгал? Может быть, он и все солгал?»

Девушка крепче прижалась к своему возлюбленному, точно боялась, что у нее возьмут его. Она чувствовала, как стучало его сердце, точно молот.

В это время на струге послышался какой-то говор. Можно было различить, что казаки Разина переговаривались с кем-то на берегу. С берега слышно было: «Хотим видеть батюшку Степана Тимофеича!»

Разин вышел на палубу. Перед стругом стояла группа стариков. При появлении Разина все сняли шапки.

– Здорово, старички почтенные! – ласково сказал Разин.

– Ты здрав буди, батюшка Степан Тимофеич! – послышалось с берега. – Мы пришли к тебе с поклоном: рыбный ряд осетром тебе, батюшке нашему кланяется.

– Спасибо на поклоне! – отвечал Разин. – Милости прошу пожаловать ко мне на струг, выпить по чарке вина заморского.

Старики гурьбой стали всходить но сходням на струг.

– Уж и осетрище изволением божиим попался, батюшка Степан Тимофеич, – говорил один старик с бородой по пояс, – такого осетра не запомню с тех мест, как царила у нас в Астрахани проклятая Маринка безбожница с Ивашкою Заруцковым. А ноне трех таких пымали наши ловцы: дак одново осетра мы спосылаем на Москву великому государю царю Алексею Михайловичу, а другово святейшему патриарху, а третьево тебе подносим, батюшка Степан Тимофеич.

– Спасибо, спасибо за честь, почтенные старички! – благодарил атаман. – А воеводе-то своему вы что поднесете? – улыбнулся он.

– Воевода и севрюжиной будет доволен, – отвечал старик, тоже улыбаясь. – А ну, ребята, покажьте чудо-юду! – крикнул он ловцам, бывшим в косной лодке близ струга.

Рыбаки с трудом приподняли над водою огромную голову чудовища, которое так билось в воде, что, казалось, лодку опрокинет.

– И впрямь чудо-юдо, – говорил Разин.

А в это время Ивашка Черноярец с казаками вынесли из трюма огромный боченок и серебряные стопы, в которые и стали наливать вино.

Разин стал подавать вино гостям.

– Э! Нет, батюшка Степан Тимофеич, – отказывался старейший из депутации рыбного ряда, – не по русскому звычаю: в священном писании сказано: как донощику первый кнут, так и хозяину первая чара.

Разин выпил. За ним все. Рыбакам молодцы Разина поднесли зелена вина, осетра привязали к одной из железных уключин струга, и депутация откланялась.

Разин приказал убить и выпотрошить осетра, а потом сварить его в артельном котле.

Между тем на струге расставляли столы и приборы, серебряные и золотые мисы, стопы и т. д.

К полудню начали собираться гости. Разин был необыкновенно приветлив и оживлен. Казаки давно не видали его таким. Это тем более их удивило, что не далее как сегодня утром он был необыкновенно задумчив и грустен. Что было у него на душе, никто не знал; но многих это тревожило. Иные думали даже, что он испорчен, и что испортила его эта персидская чаровница-княжна.

Началось угощение. В последнее время, особенно когда среди казацкого войска завелась эта чаровница, атаман почти ничего не пил, совсем стал красной девицей. Но сегодня он пил, как никогда. Щеки его разгорелись, глаза блестели нехорошим огнем. Казаки это видели, они хорошо изучили своего атамана, чего-то побаивались: быть худу… В иные моменты он как бы забывал все, где он, что он… Глаза его дико блуждали…

Но через минуту он опять овладел собой, и голос его звучал на всю пристань.

Князь Прозоровский и другие гости ничего этого не замечали и пировали от всей души, ели, пили, смеялись. Всех поразил чудовищный осетр.

– Где это ты, Степан Тимофеич, достал такого великана? – спросил воевода.

– Шах персицкой мне в подарок прислал за город Фарабад, – загадочно отвечал Разин.

Вдруг точно что осенило его. Он встал и пошел в горенку Заиры. Через несколько минут он воротился, держа девушку за руку. Он был бледен. Заира одета была в дорогое персидское одеяние, вся в золоте, в жемчугах, драгоценные камни так и горели на ней. Она была поразительно хороша в своем смущении.

Гости ничего не ожидали подобного, и все встали при ее появлении, подавленные, казалось, блеском чего-то невиданного, ослепительно прекрасного.

– По русскому звычаю, – сказал Разин, и нижняя челюсть его задрожала, – по русскому звычаю хозяйка должна поднести из своих рук по чаре доброго вина. Вот моя хозяйка.

Все низко поклонились, точно бы к ним вышла царица.

Разин налил вином стоявшие на серебряном подносе стопы, и Заира, не поднимая глаз, стала разносить вино. Руки ее дрожали вместе с подносом. Все пили и почтительно кланялись девушке.

Разин потом сел и посадил ее около себя.

– Дай Бог тебе, Степан Тимофеич, счастья и здоровья на многия лета, – сказал князь Прозоровский, и встал, – и великий государь не оставит тебя своими милостями.

Помянув имя великого государя, он сел.

– Спасибо, князь, – отвечал Разин. – Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье того эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: «дабы тебе не лишиться твово счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самово дорогово». И царь тот зарезал любимую дщерь свою, лучшее свое сокровище.

Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, вся такая же прекрасная и смущенная.

– Вот мое сокровище! – сказал он, обнимая девушку.

Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.

– Ах, ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне злата и серебра и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя еще ничем не поблагодарил.

Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги и бросил за борт, как сорванный цветочек.

– На ж тебе, возьми!

Что-то яркое мелькнуло в воздухе, послышался плеск воды…

Все в ужасе вскочили. Заира исчезла под водой. Утром рыбаки вытащили из Волги труп Хабибуллы с кинжалом в груди…

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 108 – 114.