60. Победа казаков

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

От польских обозов отделились новые, последние хоругви и помчались на помощь сражающимся.

– Подмога!.. Подмога! Новые хоругви! – пронеслось вихрем по рядам.

– Ха-ха! Пусть летят, братове, и очищают нам поле, – сверкнул глазами Богдан.

Действительно, тесня казаков направо и налево, гусарские хоругви сами отступали с поля сражения, очищая все больше местность.

– Эх, ударить бы на них теперь с тыла, есть где разгуляться! – воскликнул с восторгом седой кошевой.

– Стойте, друзи! Придет наше время! На всех хватит кровавой славы! – остановил его глухо звенящим от напряжения голосом Богдан и обратился к группе ожидавших его приказаний казаков: – Панове есаулы, скачите к Кречовскому, передайте ему, чтоб начинал немедленно атаку на польские батареи.

Есаулы поскакали…

Сквозь дым, растянувшийся неподвижными полосами над всею равниной, двинулись на поляков темные, сплотившиеся ряды страшной реестровой пехоты со спысами наперевес…

Навстречу им потянулись спешенные коронные хоруґви и польские казаки. Полки сошлись; но у поляков не было уже прежнего азарта; какая-то тревога, нерешительность, неуверенность охватили всю гигантскую толпу.

– Приспело время! За мною, панове! – сверкнул глазами Богдан, обнажая саблю.

Зазвенели серебряные литавры, и запорожская конница понеслась, разделившись на два крыла.

– Хмельницкий, Хмельницкий ударил! – вырвался мертвящий крик из сотен грудей и пробежал до последних рядов.

– Гетман! Гетман! – прокатилось не то с ужасом, него с восторгом среди стоящих в резерве драгун.

Над темными массами казацких потуг развевалось белое гетманское знамя, и одно присутствие его вселяло панический ужас в сердца ляхов.

Закипела битва. Казаки ударили, хоругви коронные подались и вогнулись. Напрасно воодушевляли предводители жолнеров: полякам уже не было силы удержать позицию; теснимые со всех сторон казаками, они отступали в беспорядке, готовые при первом несчастии обратиться в растерянное бегство.

Тем временем гусарские полковники, заметивши, что Хмельницкий двинулся на польский обоз со своею конницей и таким образом сдавил их своими войсками с двух сторон, скомандовали отступление; но трудно уж было отступать. Увлекшись своим преследованием пятившихся казаков, гусары достигли низкого берега реки, разгруженного переправой. Тут-то и началось настоящее побоище: казаки переменили теперь тактику и ринулись прямо на гусар.

Легкие кони их, не обремененные страшною тяжестью, носились, как стрелы, наскакивая на гусарские хоругви, ошеломляя их своею быстротой, разрывая их ряды и окружая отторгнутые части целою стеной. Тяжелые же лошади гусар вязли в илистой почве, затягивались мундштуками, пятились, скользили и падали. Усталые руки всадников едва подымали свои тяжелые, полупудовые мечи, а запорожские сабли мелькали, как иглы, над их головами, оглушая закованных в латы панов. Кони взвивались на дыбы, падали, всадники вываливались из седел, придавливаясь тяжестью собственных лат. Тщетно летели один за другим послы от Чарнецкого и Потоцкого, требуя отступления; отступлению мешали крылья запорожской конницы, охватывавшие сверху хоругви. Гусары падали один за другим. В центре дело шло еще хуже. – Ясновельможный гетмане! – подскакал к Потоцкому запыхавшийся товарищ. – Подмоги, подмоги, подмоги! На правом фланге наши уступают… Тревога в войсках!

– Драгуны, в атаку! Ударить на правый фланг! – вспыхнул Потоцкий.

Прошло несколько минут.

– Ясновельможный гетмане!.. На бога, скорее! – подскакал другой товарищ с бледным искаженным лицом. – Ряды наши расстроились, Хмельницкий давит. Драгуны не идут.

– Что? – вскрикнул Потоцкий, словно не понимая сообщения.

– Драгуны не идут, – повторил снова товарищ.

– Изменники! Схизматы! – вырвал в исступлении саблю Чарнецкий.

– Они пойдут! Я сам поведу их в атаку! – И, пришпорив коня, бросился Потоцкий по открытому полю к правому флангу, где стояли драгуны.

– Ваша вельможность! На бога! Это безумно! – вскрикнули в ужасе паны. Но молодой герой не слыхал ничего: в порыве безумной отваги он мчался к возмутившимся войскам; Чарнецкий и другие последовали за ним.

Драгуны стояли молча, неподвижно, с затаившимися, недобрыми лицами.

– Предатели, – набросился на них Потоцкий, – или вам не дорога ни жизнь, ни слава ойчизны? Или подлая трусость оковала ваши члены? Вперед, вперед, говорю вам, не бойтесь их дикого стремления, против вашего напора им не устоять! За мной, в битву! Со смелым бог!

Но драгуны стояли неподвижно.

– Вперед, трусы, или мы погоним вас картечью! – вскрикнул Чарнецкий, замахиваясь саблей.

Глухой, зловещий рокот пробежал по рядам. В это время за спиной Потоцкого раздался задыхающийся, рвущийся возглас:

– Подмоги, на раны Иезуса! – кричал растерянный, обезумевший хорунжий, несясь во всю прыть без шлема, с окровавленным лбом к начальникам.

– Жолнеры бегут… Хмельницкий рвет наши лавы.

– О господи! – схватил себя за голову Потоцкий. – Да неужели же вы желаете погубить ойчизну и достаться в руки разъяренных врагов?! Еще есть время! Братья, друзья мои, – ломал он в отчаяньи руки, – быстрота может изменить все дело! Вперед за мною, или победим, или найдем славную смерть!

Ряды драгун заволновались и попятились еще больше назад.

– Так вот вы как, негодяи, трусы! – заревел Чарнецкий. – Картечью их!

С молчаливою яростью впились глаза драгун в позеленевшее лицо Чарнецкого. В это время раздался сильный грохот; как туча, метнулось что-то по рядам драгун, и, как зрелые плоды под ударами града, попадала с седел целая шеренга солдат.

Дикий крик вырвался из сотен грудей и, словно по сигналу, драгуны рванулись вперед; стремительным карьером вынеслись они в поле и, повернув направо, помчались к своим родным казакам.

Поляки онемели от ужаса и изумления; но это состояние продолжалось только одно мгновенье.

– Измена! Измена! Измена! – пронесся по всем рядам ужасный вопль, и вдруг вся масса, охваченная одним непобедимым, паническим ужасом, ринулась в безумном бегстве назад.

Словно стада зверей, убегающих от степного пожара, понеслись все к своим окопам. Это было какое-то безумное, безобразное, неудержимое бегство, увлекающее все на своем пути. Все смешались. Пушки повернули к обозу. Расстроенные хоругви понеслись очертя голову, давя по дороге своих.

– Измена! Спасайтесь! Хмельницкий, Хмельницкий! – кричали жолнеры, летя в смертельном ужасе с исступленными, помутившимися глазами, точно за ними неслась смерть по пятам.

Паны атаманы не отставали от хоругвей.

– Спасайтесь! Спасайтесь! – кричали они, несясь в карьер, спотыкаясь на тела убитых, наскакивая на несущиеся в таком же ужасе пушки.

Знамена, наклоняючись, падали под ноги лошадей, тащились по окровавленному полю с позором.

– Остановитесь! На бога, панове! Вы губите себя! – кричал в отчаянии Потоцкий, бросаясь то к одной, то к другой группе.

Но не было уже никакой возможности победить этот стихийный ужас: никто не слушал его голоса. Все мчалось, все летело очертя голову назад.

– Так пусть же смерть смоет с меня позор ваш! – крикнул в отчаянии Потоцкий, бросаясь вперед в темные тучи врагов.

Эта безумная вспышка юного героя подействовала отрезвляющим образом на толпу.

– За гетманом! – рванулся вслед за Потоцким бесстрашный Чарнецкий. – Или нас разучило умирать это быдло?

Слова Потоцкого и Чарнецкого воодушевили более смелых.

– За гетманом! За гетманом! – раздались возгласы среди офицеров.

Начали торопливо останавливаться и строиться несущиеся хоругви; несколько пушек, задержанных Шембергом, повернуло назад… Остатки успевших вырваться гуcap примкнули к войскам.

Вдруг дикий крик: «алла!» огласил все поле битвы, и, словно черная туча, ринулись на поляков с тыла татары…

– А ну теперь локшите их, хлопцы! – раздался среди казацкой конницы могучий крик прорвавшегося уже сквозь гусар Кривоноса, и конница понеслась.

Как безумный, мчался рядом с Кривоносом Морозенко, размахивая в каком-то экстазе саблей. Кругом него все неслось с диким, зажигающим гиком. Он чувствовал, как его сабля поминутно вонзалась во что-то мягкое и вязкое, как что-то горячее брызгало ему на руки, на лицо.

Кривули-палаши сверкали, сплетались над ним, касаясь иной раз и плеч, и руки… Шапку сорвало с его головы, но, охваченный стихийным порывом, боли он не ощущал… Когда Морозенко пришел в себя, целые потоки ливня падали с неба. Все поле было уже пусто. Последние жолнеры, догоняемые татарами, скрывались в беспорядке в своих окопах. Груды окровавленных, растерзанных тел возвышались повсюду, толпы обезумевших лошадей метались по полю, волоча за собой своих безжизненных седоков, а белое гетманское знамя свободно развевалось подле самых польских валов…

Широким, могучим кольцом окружали теперь безнаказанно казачьи войска вместе с татарами польский обоз и замыкали в нем несчастные остатки героев…

Вдруг раздался у самых окопов повелительный голос Богдана:

– Сдавайтесь, безумные! К чему проливать даром кровь? Ведь никто вас не вырвет из наших железных объятий!

Сбившиеся в беспорядочные кучи, охваченные смертельным трепетом, польские войска молча стояли, и ни у кого не поднялась святотатственно рука на безумную дерзость победителя…

Дождь шел почти до вечера, превратившись из бурного ливмя в тихий и частый. Ни одного выстрела не раздалось из польского лагеря: или порох был у поляков подмочен, или они, охваченные паникой, не думали уже и сопротивляться; а казацкие войска свободно расположились тесным, черным кольцом вокруг польского лагеря и перевезли через Желтые Воды свой обоз. По кипевшему так недавно бранными кликами полю бродили лишь одинокие фигуры и поднимали раненых и убитых.

Настала темная беззвездная ночь. Хотя дождь перестал, но густые, темные облака заволакивали все небо, отчего оно казалось черным, мрачным, нависшим… У гигантских костров, дымившихся кровавым дымом, расположились по куреням; казаки кто перевязывал рану себе или своему товарищу, прикладывая к ней нехитрые снадобья, вроде мази из мякоти пороха с водкой, или даже простой глины, кто острил пощербившуюся саблю, кто прилаживал выпавший кремень к курку, кто смоктал молча люльку, кто передавал свои впечатления, вынесенные из первого боя, а кто, привыкший к ним, безмятежно храпел, растянувшись на мокрой земле. В других группах шли оживленные толки насчет завтрашней бит-, вы; старики вспоминали о тех зверствах, которые чинили над казаками ляхи.

За станом, у открытой широкой могилы, выкопанной среди обступивших ее кучерявых верб, стояла в торжественном и печальном молчании с обнаженными чупринами группа седоусых сечевиков с Небабою во главе; рейстровики и запорожские казаки подносили тела убитых товарищей и клали их рядышком на разостланную в могиле китайку.

– И Палывода, и Куцый, и Шпак полегли, – говорил тронутым, взволнованным голосом Небаба, всматриваясь в застывшие лица удалых и за час, за два еще полных жизни товарищей. – Эх, славные были казаки, и на руку тяжкие, и на сердце щирые, а вот и полегли честно, за землю родную, за веру… Прими ж их тела, сырая земля, а души приголубь, господи, в селениях твоих.

– Царство небесное, вечная слава! – крестились набожно казаки и опускали убитых товарищей в братскую могилу.

– И Шрам головой полег, – даже возмутился Небаба, взглянув на поднесенного к могиле богатыря. – Экая силища была! Подкову разгибал рукою, коня поднимал, а вот и тебя повалили, друже, клятые ляхи, да как искромсали еще! Должно быть, намахался ты в волюшку саблею и дорого продал свою молодецкую. жизнь… Эх, жалко! Спи же, товарищ, спокойно, потрудился ты честно сегодня и добыл нам вместе с полегшими товарищами и радость, и славу!

– Пером над ним земля! – откликнулись глухими голосами казаки.

– Куда вы этих волочете? – остановил вдруг мрачный и седой запорожец подошедших к могиле носильщиков с двумя трупами. – Ведь это ляхи!

– Поляки… верно… жолнеры, мазуры, – обратили внимание и другие, – еще передерутся с нашими в могиле и развалят ее, чего доброго…

– Выкиньте их, не надо! – сурово повторил запорожец. – Пусть галич клюет им очи, пусть волки-сиромаяцы разнесут по полям их кости.

– Не так я думаю, братове, – отозвался Небаба, – не подобает выкидать из ямы христианина на поталу зверю, а в яме они не подерутся, – и тут они бились с нами по приказанию… а какие они нам враги? Такие же харпаки, как и мы, и так же терпят от панов, как и мы, грешные… Кабы разум просветил им незрячие очи, так они бы и биться с нами не стали, а, обнявшись по-братски, пошли бы вместе на общего врага пана магната… Пусть же их прикроет, как братьев, наша общая мать сырая земля.

– Разумное твое слово, пане атамане, – отозвались деды, и оба поляка были положены рядом с запорожцами и рейстровиками.

Подле гетманской палатки ярко горели два огромных факела, воткнутых на высокие вехи, освещая мигающим кругом ближайшие группы расположившихся войск; неподвижно стояли у входа вартовые, охраняя гетманские бунчуки: чигиринская сотня, выбранная теперь телохранителями гетмана, окружила его намет.

В палатке гетмана на покрытом ковром столе ярко горели восковые свечи; подле него водружены были два знамени: белое, гетманское, и малиновое, запорожское; на столе лежали гетманские клейноды; серебряная булава, драгоценная сабля, печать; тут же брошено было разорванное письмо.

Богдан ходил широкими шагами из угла в угол; усталое, лицо его горело теперь анергией и отвагой, глаза смотрели повелительно, властно, гордые думы охватывали голову гетмана.

– Так, победа, победа несомненная, – повторял он сам себе, – надменный враг разбит, унижен и в моих руках… Ни одна живая душа, ни зверь, ни птица не прорвутся сквозь ту цепь, которою мы окружили лядский обоз… Они отрезаны от воды, коням их нет корму… в руках, да, в наших руках! О боже, – остановился Богдан, – ты дал мне, слабому и неуверенному, эту силу! Ты поднял меня, униженного, бессильного, и поставил на челе сильной рати, и двинул, как свою огненную тучу, на голову врага!… Твою десницу я вижу в этом и чувствую на себе твой священный огонь!

Так, в руках непобедимый, безжалостный враг, в его, Богдановых, руках! Зашагал он снова торопливо. Помощи получить неоткуда. Вот письмо, в котором они умоляют гетмана прислать им подмогу, но гетман его не увидит: здесь оно! Другой гетман прочел его, и он клянется исполнить то, о чем просите вы! Богдан глубоко вздохнул и провел рукою по голове.

«Гордые можновладцы в руках у подлого быдла… Что ж теперь? Раздавить ли их одним ударом или отнять все оружие и отпустить безоружных, а самому грянуть, пока не собрали кварцяного войска, на Чигирин? Так, так… О, как побледнеют теперь его предатели от одного имени Богдана!»

Богдан сжал голову руками и снова зашагал по палатке; на лице его выступили багровые пятна, видно было, что мысли неслись в его голове с дикою быстротой. Все вспомнит он им: и наглое презрение, и поругание всех его человеческих прав, и убийство несчастного сына. О, гетман Хмельницкий не забудет ни одной из тех мук, которые сотник чигиринский перенес!

А она? Она?.. Лицо гетмана покрылось багровою краской. Разбить, взять силой и насмеяться, ух, так же насмеяться, чтоб и чертям стало тошно в аду? Богдан сжал до боли руки… «А может… ее насильно… лгать она не может… да, да… такие глаза чистые, прозрачные, как море, – остановился он, и знакомые оправдания снова охватили голову гетмана шумящей волною. – Любила меня, ничего не побоялась… веру переменила… все отдала… Да и чем же он лучше, богаче, знатнее? Нет, силой, силой! Знала, что я в Чигирине, и не постаралась… Да что может слабое создание против злодея? – рванулся Богдан приглушить сразу пробирающееся сомненье. – Под замком… стража, крепкие стены, и коршун сторожит! Ах, поскорее, – стиснул Богдан лихорадочно пальцы, – освободить ее, вырвать из рук… сюда, сюда, к этому измученному сердцу… Мою голубку! Мою! – Вдруг мысли его оборвались, и гетман остановился как вкопанный. – А пока он будет спасать коханку и чинить суд и расправу, старый Потоцкий соберет сильнейшее войско, соединится с панскими отрядами и ударит на казаков, и все великое дело пропадет из-за его недостойного порыва… и тысячи жизней… Нет! Нет! – выпрямился Богдан, и лицо его приняло величавое выражение. – Да не осквернится искушением сердце мое!» – произнес он твердо и опустился на ближайший табурет. Несколько минут Богдан сидел молча, опустив голову…

Наконец он поднял ее, казалось, что-то просветленное засветилось в его глазах. Так, кто богом избран, отбрось свои радости, свои боли! Перед лицом господа клялся он владыке страшною клятвой и клятвы своей не изменит никогда. Дальше! Вперед! Теперь в его сердце растет и ширится вера! Сбываются слова велебного владыки: ангельские рати встают на помощь казакам. Его господь послал спасти от поругания святую веру, вырвать народ из рук безжалостных мучителей, и он пребудет с ними до конца…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 463 – 473.