VII. Черная неблагодарность

Марко Вовчок

Надежда Сергеевна возвратилась с вечера Романа Аркадьевича в самом ужасном состоянии; она не могла успокоиться сном и пролежала до утра в каком-то тяжелом бреду. Все соединилось, чтобы представить ее в самом жалком виде и привести в отчаяние. Она наверное обещала, что Маша будет участвовать в живых картинах – Маша не участвовала, и всякий очень хорошо понял, что Маша пренебрегла ее увещаниями (тут Надежде Сергеевне начинали представляться отвратительные видения сдержанных улыбок, вопросительных взглядов, соболезнующих мин, насмешливых переглядываний).

Катя выказала самое дикое, необузданное своеволие (тут в ушах у Надежды Сергеевны начинал звучать противный хор голосов, утешавших ее тем, что в детях милее всего безыскусственность). Это бегство Маши с вечера… это бегство так ее поразило, что она совсем оплошала и совершенно растерялась, и все это заметили, все до единого человека! Она так была поражена, что не могла владеть собою; Роман Аркадьевич водил ее в свой кабинет, где она порыдала и понюхала спирту.

В довершение всего она узнала, что Михаил Яковлевич прожил целую неделю в городе и не показал к ней глаз – как же это объяснить? Разрыв это, что ли? Весь город объясняет, что это разрыв… Что же теперь делать? Как все это поправить? Роман Аркадьевич советовал ей овладеть своими горькими чувствами, победить волнение и действовать как можно холоднее и решительнее: требовать законного повиновения, удалить всякое вредное влияние, не отступать ни на шаг и показать нравственную силу.

– Да, я так и сделаю! Да, я так и сделаю! – шептала Надежда Сергеевна, катаясь по постели, точно в мягкий пух забралось по крайней мере с десяток ежей.

На другой день, с самого раннего утра, Катя была посажена под арест в классной комнате, и Ольга Порфировна приставлена тюремным стражем. Катя спокойно и мужественно перенесла неожиданную потерю свободы и попросила няню передать Маше, что она, Катя, не плачет и плакать не будет.

Маша застала одну Надежду Сергеевну у чайного стола – тетя Фанни сделалась нездорова после вчерашнего потрясения, лежала в постели и пила липовый цвет с малиновым сиропом.

Надежда Сергеевна встретила Машу с спокойным видом, покровительственно и вместе деликатно предложила ей сливок в чай, сделала несколько беглых замечаний о недавно купленных книгах, о погоде и, наконец, очень небрежно сказала:

– Ах да, Маша! Мы едем сегодня к Любиму Ивановичу на вечер, будь готова к восьми часам.

– Я не поеду, – отвечала Маша.

– Ты нездорова?

– Нет, я здорова.

– Что ж тебе мешает ехать?

– Мне не нравятся эти вечера, я не буду больше на них бывать.

– Как ты решительно выражаешься!

– Если бы я не решилась, то я бы и не говорила.

– А!

Надежда Сергеевна, хотя с трудом, но овладела своими горькими чувствами.

– Что ж, ты думаешь заставить меня плясать по своей дудке? – спросила она с каким-то очень странным смехом, похожим на крик перепелов.

– Если бы я и могла кого-нибудь заставить плясать по моей дудке, я бы не захотела заставлять, – отвечала Маша.

– Поздравляю вас, Марья Григорьевна! поздравляю! Вы неподражаемы! Господи! ничего в жизнь мою не видала холоднее, безжалостнее, бессердечнее! Вы можете так говорить со мной? Со мной! Да я ведь считала вас за родное мое дитя, Марья Григорьевна! О! Ох! Дожить до такого оскорбления! Все забыто! попрано ногами! Все!

Надежда Сергеевна закрыла лицо руками и приклонилась к спинке кресла.

– Чем же я оскорбила вас? – сказала Маша. – Я вам только прямо говорю, как думаю и как буду поступать. Я не поминаю, но я не забываю добра, которое вы сделали, и ценю его. Если я сказала что-нибудь резкое, простите меня. Я жалею, что огорчила вас.

Тут Надежде Сергеевне суждено было промахнуться. Как самонадеянный полководец, которому посчастливилось в первой вылазке, она вообразила, что вся победа уже на ее стороне, что теперь раз навсегда надо показать сверчку, где его шесток, гордо воспрянула и очень резко перебила Машу:

– Довольно, Марья Григорьевна! Прекратим всякие рассуждения. Мне уж они наскучили. Дело не в том, что вы жалеете о своих выходках – рано или поздно вы должны были пожалеть о них – дело в том, чтобы вы образумились и вели себя разумней, порядочней. Скажите, обещаете вы это?

– Я не могу обещать, потому что я не вижу ничего в моем поведении…

– Говорите, обещаете вы вести себя разумно и порядочно, не сумасбродствовать? Да или нет?

Надежда Сергеевна даже топнула ногой.

– Перестанете вы прятаться от людей? Поедете вы на вечер?

– Я на вечера больше не поеду.

– А! вы на вечера больше не поедете! А! Прекрасно! Вы нас не удостаиваете своего общества! Вы нас презираете? Я знаю, кого вы отличаете! Я знаю, к кому вы благоволите, но, к сожалению, я должна вам объявить, что я этого не позволю! Нога Загайного не будет у меня в доме! Вы его больше не увидите! Слышите, его нога не будет у меня в доме! Слышите?! Слышите?!

– Я увижусь с ним в другом месте.

– Вот как! Где же это, позвольте спросить?

– Я еще не знаю.

– Если вы ступите хоть шаг из моего дома, то вы в него не возвратитесь. Я запрещаю вам выходить! Помните – если вы выйдете отсюда, то больше не войдете!

С этими словами Надежда Сергеевна вышла из столовой, подняв вверх голову, и громким голосом приказала заложить карету.

Через полчаса карета была ей подана, и она уехала, очень довольная тем, что проучила Машу, хотя не без некоторого беспокойства о том, как сладится дело и чем кончится поднятая распря. Без всякого сомнения, победою, но, может, придется долго воевать и даже претерпевать иной раз поражения.

Маша стояла у окна в своей комнате и соображала. Она была совершенно спокойна и безмятежна. Все эти мелкие неприятности и уколы только давали ей сильнее чувствовать, что пора повернуть на желанную дорогу.

Она выбрала самые необходимые вещи и уложила их в свой старенький дорожный мешок, с которым, несколько лет тому назад, она приехала к Надежде Сергеевне, попробовала, тяжела ли будет ноша – ноша была не тяжела; потом она взяла листок бумаги, села к столу и написала Надежде Сергеевне:

«После нашего сегодняшнего разговора я думаю, что мне лучше всего оставить ваш дом, и потому я его оставляю. Я благодарю вас за все, что вы для меня сделали, и жалею, что расстраиваю и огорчаю вас. Вероятно, я долго не приду к вам, но вы не беспокойтесь обо мне: я долго не приду потому, что буду устраиваться на новом месте».

– Няня, – сказала Маша, входя в детскую, – отдайте эту записку Надежде Сергеевне, когда она приедет.

– Как приедет, так и отдам в руки, Марья Григорьевна.

– И у меня есть к вам просьба, няня.

– Какая, Марья Григорьевна? Извольте сказать, я с моей радостью.

– У вас много знакомых в городе, не знаете ли вы кого-нибудь, у кого можно нанять комнату подешевле – там, за рекою?

– Как не знать, Марья Григорьевна, очень знаю. Только там комнаты все не показные.

– Показных и не надо.

– Вам это для кого?

– Для себя.

– Для вас? – несколько протянула няня и пристально поглядела на Машу.

– Да, для меня. Я сейчас ухожу отсюда и не ворочусь.

– Что ж, Марья Григорьевна, вы так-таки совсем это дело порешили?

– Порешила.

– Эх, подумали бы вы!

– Я думала.

– Трудно придется, Марья Григорьевна! Не приведи бог, как трудно! Вы полагаете, что все это пером да пухом пролетит над головою, вы так не полагайте…

– Нет, я так не полагаю.

– Просто вы жизнь себе укоротаете. Не лестно говорю вам, жизнь укоротаете.

– Что ж, няня, чем жить да век плакать, лучше спеть, да умереть, – ответила Маша с улыбкою.

Наступило молчание. Няня была, видимо, удивлена и взволнована.

– Что ж, няня, посоветуйте, где искать комнату.

– А как я вам не посоветую, Марья Григорьевна?

– Пойду сама искать и что-нибудь найду. Больше времени потрачу и больше труда положу, попаду, может, к худым людям, если вы не дадите совета. Да за что ж вы мне откажете в совете?

Непоколебимая сила и неуклонная решимость умеют убеждать очень скоро. Няня поглядела несколько минут на Машу своими смышлеными, проницательными глазами и сказала:

– Около Василия Блаженного живет одна Ненила Самсоновна. Как перейдете вы Красный мост, то сейчас и будет Василий Блаженный – старый такой, совсем сбочился, купол круглый и паперть большущая; вы от этой паперти возьмите налево, будет уличка, а на этой уличке в пятом домочке направо и есть Ненила Самсоновна. Прозывается Бирюкова. Маленький с виду домочек, кривенький, и дворик весь зарос, как ковром застлался, муравкою.

– Спасибо, няня. Я найду. Скажу Нениле Самсоновне, что вы меня к ней послали.

– Извольте сказать. Ну, поселитесь вы у Ненилы Самсоновны, а как же вы жить-то будете?

– Еще не знаю, все придумываю. У меня есть цепочка – я ее продам, и этого мне станет на житье месяца на два, а в два месяца я найду какую-нибудь работу.

– Трудно, Марья Григорьевна. Страх как трудно!

– Я знаю, что трудно. Да ведь и трудные вещи делаются.

– Топите вы себя, Марья Григорьевна!

– В чистой воде не жаль и утопиться, – отвечала Маша с прежнею тихою и ясною улыбкою.

– Эта цепочка-то память от маменьки покойницы?

– Да.

Маша сняла цепочку с шеи.

– Славная вещичка, знаю, – сказала няня. – Все равно будете продавать, то лучше уж я покорыстуюсь, куплю. Что вам за нее?

– Не знаю, сколько просить. Вы как думаете?

– Эх, Марья Григорьевна! Кто же таки купца ценить товар заставляет! Велика ваша невинность, доведет вас до бед!

– Что ж вы дадите?

– Дам я вам двадцать рублей, Марья Григорьевна, и уговор таков, чтобы деньги платить в рассрочку.

– Хорошо.

– Ну, пять рублей я вам сейчас выну.

Няня вытащила из-под кровати кованый сундучок, вынула из сундучка пять рублей, подала Маше, а цепочку взяла и положила на место отданных денег, в круглую малиновую коробочку.

– Я думаю, мне лучше не прощаться с Катею, – сказала Маша.

– Лучше не прощайтесь, Марья Григорьевна: она, как заряженная, там сидит, только дотронься, так тогда хоть святых вон из дому неси!

– Вы скажите ей, няня, что я приду, скажите, что я прошу ее, чтобы не унывала, успокойте ее.

– Исполню, Марья Григорьевна.

– Прощайте, няня.

– Всякого вам благополучия, Марья Григорьевна.

Маша без сожаления вышла из дому Надежды Сергеевны. Много лет она тут провела, много тут было ею пережито и передумано, много тут жило разных горьких и сладких воспоминаний, и все это имело свою, очень значительную, силу, но новая-то сила была так могуча, что все старое потеряло голос и утратило значение.

По указанному нянею пути Маша нашла Ненилу Самсоновну, объяснилась с ней и получила за рубль серебром в месяц крохотную комнатку, где на стене висели поясные портреты императора Николая и императрицы Александры с подписью: «Их Величества изволят прогуливаться по Невскому проспекту». Кроме того, в комнате помещался большой зеленый сундук с висячим замком и маленькая сосновая скамейка. На сундуке Ненила Самсоновна устроила Маше постель, от которой чрезвычайно сильно запахло анисом. Ненила Самсоновна заметила, что это запах очень хороший, здоровый для головы и полезный для белья.

Ненила Самсоновна была мещанка средних лет, живая, быстроглазая, судя по виду, женщина тонкая и зоркая.

– Не можете ли вы мне дать какой-нибудь столик? – спросила Маша.

– Столика не имею в предмете, а полочку могу.

– Ну, полочку.

Ненила Самсоновна прибила полочку в одно мгновение.

– А вот вам и всевидящее око, – сказала она, указывая в угол, на образ всевидящего ока. – Оно все видит до последней крайности: все наши худые и добрые деяния.

И вдруг, переносясь мыслию от божественного к мирскому, так же легко и свободно, как ловкий мальчик спрыгивает с высокого забора, она сказала:

– А вам зеркальце надо. Так уж и быть, я вам дам зеркальце.

И дала зеркальце, в котором кто смотрелся, то видел вовсе не свое лицо, а какое-то чужое, да и то будто подернутое сизым облаком.

Маша взглянула на свое окошечко: напротив тянется несколько извилистая линия низеньких, плохих домиков; с одной стороны виден сбочившийся купол Василия Блаженного, с другой стороны верхний этаж грязновато-желтого каменного дома; больше строений не было видно, а видны были ряды гор, одни над другими. Сначала поднимались зеленые, гладкие, блестящие, как громадные изумруды, за ними возвышались горы темнее и поросшие лесом, а над этими ряд гор и лесов синел, точно повитый дымом.

– Который теперь час, как вы думаете? – спросила Маша.

Ненила Самсоновна высунулась в окно, посмотрела на тень от строений и сказала, что теперь третий час.

– Ненила Самсоновна, не знаете ли вы где какой-нибудь работы? – спросила Маша.

– Какой работы? – спросила с любопытством Ненила Самсоновна.

– Шить, или вышивать, или грамоте учить.

– У нас не требуется ни шитья, ни вышиванья: это только богатые купцы любят; так они все в монастырь, монашенкам отдают. Богоугодные, говорят, руки, так работа прочней держится. А чтобы грамоте учиться, так таких глупцов редко найдешь. Есть они, да немного.

– А у кого своего дома нет, и нет никакого имущества, как же они живут?

– Да как бог велел: часом с квасом, а порою с водою.

– Чем-нибудь они да зарабатывают себе пропитание?

– Известное дело.

– Чем же они занимаются?

– Они-то? Нанимаются огороды копать, капусту рубить; кто пироги на продажу печет, кто кружева плетет. Вы кружева, может, умеете плесть?

– Нет, не умею.

– Это занятная работа, хоть от нее тоже больше глазам порчи, чем душе прибыли. Ей-богу, нашему брату трудно на свете приходится. Неумелые мы, ничего не смыслим. Ну, а впрочем, время полдничать – покорно просим.

– Благодарю, я не буду.

Маша вынула из своего мешка бумагу и карандаш, пристроилась на скамеечке к окну и стала писать.

– Ишь как прекрасно пишете! – сказала Ненила Самсоновна, заглядывая через Машину голову в записку. – Далече это письмецо пойдет? И что там прописано, кабы мне знать.

– На что вам чужие дела знать, разве у вас своих нет? – отвечала Маша. – Свои вам занимательнее.

– Оно точно, – сказала Ненила Самсоновна, постояла, помолчала и, наконец, ушла. На лице ее написано было такое раздумье: «А она не из плохеньких; за себя постоит!»

Между тем, Надежда Сергеевна возвратилась домой и привезла с собою Романа Аркадьевича.

– Вы меня понимаете, – сказала она ему, передав утреннюю борьбу с Машею, – вы мне сочувствуете, мне отраднее будет с вами.

Но всю правду говоря, она привезла его не только как отраду, а тоже надеясь, что он будет ей подмогою и подпорою в трудных обстоятельствах.

– Что делает Марья Григорьевна? – спросила Надежда Сергеевна у няни.

– Марьи Григорьевны дома нет, – отвечала няня. – Они изволили уйти и приказали вам отдать записочку.

Няня подала на серебряном подносике Машину записку. Надежда Сергеевна схватила ее, пробежала и вся помертвела.

– Что с вами? – спросил с беспокойством Роман Аркадьевич.

Она не могла выговорить ни слова и только подала ему записочку, как сосуд с только что отравившим ее ядом.

– Успокойтесь, Надежда Сергеевна, – сказал он, прочитав. – Прежде всего успокойтесь.

– Этого я не переживу! – пробормотала Надежда Сергеевна. – Этого я не переживу! Куда она пошла? к кому? Где это она хочет устраиваться на «новом месте»? Боже мой! все это разнесется! И какой тон записки! Где ее искать? Надо ее искать, надо найти…

– Успокойтесь, прежде всего успокойтесь, Надежда Сергеевна, – мягко убеждал ее Роман Аркадьевич.

– Господи! – вдруг с ужасом вскрикнула Надежда Сергеевна, – не могла же она пойти к Загайному! Нет, не могла! Но если они теперь увидятся, то все пропало! Послушайте, надо этому помешать! Надо, надо… Послушайте, едемте сейчас к Загайному!

– Но, – сказал Роман Аркадьевич еще мягче, однако с некоторым замешательством, – но…

– Друг мой единственный! Спасите нас всех! Едемте сейчас к Загайному, скажем ему, что это бесчестно…

– Но, быть может, Загайный тут не причастен, быть может, он ничего не знает, – убеждал Роман Аркадьевич еще мягче и ласковее, а в то же время у него на лице мелькало такое выражение, как будто он вдруг очутился на ненадежном мостике: ручеек не глубок, опасности нет, но все-таки перебираться через такой мостик по соседскому делу не заманчиво.

– Где же ее искать? Господи! где ее искать?!

– Подумайте, не дружна ли она с кем-нибудь особенно? Нет ли какой подруги…

– Кто же? Подколодная не смеет принимать без позволения матери – Анна Петровна ведь ужасная тиранка, – а Камышева теперь почти невеста… Нет, она не пойдет к ним…

– Главное, вы не желаете, чтобы она виделась с Загайным?

– Я готова годы жизни отдать, лишь бы только они не видались! Господи! что это за несчастье!

– Судя по ее записке, она обдумала свой поступок, имела что-то определенное в виду.

– Не постигаю! не постигаю!

– Шт! позвольте! мне послышался шум в передней. – Да, кто-то пришел. Не она ли?

Надежда Сергеевна было бросилась к дверям, но Роман Аркадьевич остановил ее.

– Имейте власть над собою, – прошептал он, – не выказывайте радости.

В передней раздался ответ Еремея:

– Не принимают. Нездоровы.

– А Марья Григорьевна дома? – спрашивал пришедший.

– Никак нет.

– Это Загайный, – прошептал Роман Аркадьевич. – Он ее спрашивает, – значит, ничего не знает.

– Что же делать? – прошептала Надежда Сергеевна. – Я не велела его принимать…

– Примите его: лучше можно будет судить…

Надежда Сергеевна схватила со стола колокольчик и сильно позвонила. Явился Еремей.

– Догони и проси, – сказала Надежда Сергеевна.

– Это господин Загайный, – заметил Еремей, получивший утром самое строгое приказание никогда больше Загайного не принимать.

– Знаю, знаю! Скорее догони его и проси сюда.

Еремей ушел.

– Успокойтесь, Надежда Сергеевна: теперь вам необходимо хладнокровие. Вот он.

Вошел Загайный. Надежда Сергеевна и Роман Аркадьевич приветствовали его как нельзя радушнее.

– А я узнала ваш голос… хотя больная, но вы всегда… хотела вас видеть… Как поживаете? Что у вас нового? Что ваша поездка?

– Я уезжаю, – сказал Загайный.

– Надолго?

– Думаю, месяца на два.

– И жалко тебя отпустить, и нельзя тебе не позавидовать, – сказал Роман Аркадьевич, глядя на Загайного ласковыми глазами. – Чудесное время теперь для далекой поездки! Наступает осень… Осень напрасно бранят – она имеет свою грустную прелесть. Леса переливают золотом и пурпуром… Во всей природе кроткое увядание…

Роман Аркадьевич умолк и впал в задумчивость, или, лучше сказать, в задумчивое созерцание пурпуровых и золотых переливов лесов и кроткого увядания природы, а Надежда Сергеевна подхватила:

– Птицы отлетают в теплые края, цветы блекнут… Ах! и грустно, и хорошо! Вы когда едете, Александр Максимович?

– Я пришел проститься. Я должен сейчас ехать. Я желал бы передать Марье Григорьевне книги…

– Маше? Да она уехала.

– Куда же? Давно ли?

– Сегодня утром, в Киев. Все это случилось нежданно-негаданно. Одна наша родственница заболела, нам дали знать…

– Когда Марья Григорьевна возвратится?

Он как-то медленно, мало-помалу, бледнел. Надежда Сергеевна, не спускавшая с него глаз, как бессовестный провинившийся школьник с обманутого учителя, и Роман Аркадьевич, возводивший на него время от времени ласкающие взоры, оба вдруг перетревожились и переглянулись. Переглянулись и вдруг почувствовали друг к другу что-то враждебное и похожее на подозрение. Каждому из них не то что подумалось, а скорее почуялось: куда тебе перед этим человеком! При первом прямом с ним столкновении ты закружишься и потеряешься, как сухой лист в бурю!

– Не знаю, – отвечала Надежда Сергеевна скороговоркой. – Надеюсь, что, во всяком случае, к Рождеству она приедет.

Загайный стал прощаться.

– Что же вы так спешите? побудьте еще… оставайтесь у меня обедать…

– Нет, я тороплюсь, я сейчас выезжаю.

– Я тебя провожу, Александр, – сказал Роман Аркадьевич.

– Скажите мне адрес Марьи Григорьевны, – сказал Загайный. – Я, может статься, тоже буду в Киеве, и желал бы повидаться с нею.

– Адрес? На Крещатике, у Людмилы Михайловны Батуриной. Собственный дом… это наша родственница… Прощайте… Прощайте… Роман… Роман Аркадьевич, вы навестите меня?

– Провожу Александра и прямо к вам, – отвечал Роман Аркадьевич, пожал ей руку так, что она поняла: «Надейтесь на меня», – и ушел вместе с Загайным.

В жизни самого сильного человека бывают такие минуты, когда он весь потрясен и точно оглушен, когда исчезают всякие соображения, умолкает все, кроме страстной, жгучей, непреодолимой ничем, ничем неумолимой тоски об ускользнувшем из рук счастьи, кроме необузданной безумной жажды во что бы то ни стало опять завоевать себе это счастье.

А счастье сильному человеку еще необходимее, чем слабому. Кто по дороге ни идет, всякий утомляется, и всякому хочется отдохнуть – кто сильный, идет больше и дальше, значит, он больше устал и истомился – он не кричит и не вопит: «Отдыха!» – но как припадет к изголовью, и после отдыха сколько новых, свежих сил прибудет на дальнейший путь!

По дороге от Надежды Сергеевны до Загайного Роман Аркадьевич все говорил шепотом, как будто предостерегая друга и приятеля от могущих постигнуть его бед. Слышались слова: «терпенье», «выжиданье», «сила солому ломит», «иногда смириться значит приготовить победу». Все эти речи Роман Аркадьевич вел не о Маше; о Маше он не упомянул ни одним словом.

Загайный собрался в дорогу в четверть часа времени.

– Вот деньги, – говорила невестка хозяйки, подавая ей деньги, полученные с Загайного. – Уж совсем крылья расправил – летит.

– Эх! вихорные! даже опостылели! – проворчала хозяйка и начала считать деньги.

– Прощай, Александр! – говорил Роман Аркадьевич, протягивая обе руки к Загайному. – Не составляй обо мне ложного мнения. Мы не во всем с тобою совершенно сходимся, но ты будь беспристрастен и постарайся понять меня. Без пользы расточать свои силы, неблагоразумно накликать страдание… Кто хочет успеть, тот выжидает… Побереги в лице своем бедную нашу родину…

– Ее многие берегут в лице своем, – с горечью ответил Загайный. – Прощай!

Он был очень бледен, и рука его слегка дрожала, когда он поправлял волосы и надевал фуражку.

– Александр! кто идет на битву, тот вооружается… – начал Роман Аркадьевич.

– Кому надо огня, тот и руками жар берет, – ответил Загайный. – Прощай!

– Испепелить руку напрасно…

– А может, и уголек достану!

Оставшись одна, Надежда Сергеевна разволновалась еще больше. Побегав из угла в угол по гостиной, она кликнула няню.

– Няня, Марья Григорьевна ничего не говорила?

– Изволили сказать, что уходят совсем отсюда.

– Она тебе это сказала? Куда она пошла? Куда? К кому?

– Изволили сказать, что комнату наймут.

Надежду Сергеевну это ошеломило.

– Как комнату наймет? – проговорила она.

– Так изволили сказать: «Пойду комнату найму в слободке», и пошли.

– Господи! Что же это, наконец, такое?

– Изволили пойти к Нениле Самсоновне, к Бирюковой, – продолжала няня повествовательным тоном.

– Какая Ненила Самсоновна?

– Мещанка такая, отдает комнаты.

– О, боже мой! боже мой! Надо туда ехать, надо взять ее оттуда…

– Прикажете за ними мне ехать?

– Да, поезжай… Скажи, чтобы сейчас же, не медля ни минуты, воротилась домой… Что я жду… что я приказываю…

– А если Марья Григорьевна посомневаются вашего гнева и не поедут со мной – прикажете им сказать, что они прощенье получат?

– Нет, я не могу ее простить…

– Так посомневаются, не поедут.

Надежда Сергеевна с каждой минутой все более и более терялась. Послать няню? ехать самой? Выдержать характер и смирить ее? А если не смиришь? Кто знает, быть может, теперь, в эту самую минуту, когда она, Надежда Сергеевна, мучится и терзается, все уже пропало: они встретились с Загайным, объяснились… О, какая мука!

– Вели заложить карету, – сказала она няне. – Постой, постой! Как же это… Как это?

– А я остановлюсь где-нибудь в переулочке, скажу карете подождать, сама к Марье Григорьевне, – сказала догадливая няня. – Коли, с помощью божьею, я уговорю их, то проведу тихим образом к карете и привезу домой. Никому известно не будет, куда и откуда ездили, только единому господу.

– Вели заложить карету, – проговорила Надежда Сергеевна.

Карета еще не была готова, как явился Роман Аркадьевич. С первого же взгляда Надежда Сергеевна увидела, что все благополучно.

– Уехал? – спросила она, все еще не смея верить.

– Уехал, – отвечал Роман Аркадьевич.

– Я сама не постигаю, как это я ему вдруг сказала, что Маша уехала в Киев! Просто какое-то осенение свыше!

– Да, не скажи вы этого, он бы не уехал. Но вы очень рисковали…

– Ужасно рисковала, знаю! Но есть минуты… такие минуты…

– Да, есть минуты очень трудные. Есть случаи, когда невозможно строго придерживаться установленных понятий о правдивости, о… тогда надо уметь жертвовать собою во имя истинного блага… Вы насилуете свою натуру, вы должны притворяться, даже просто обманывать, никто не видит вашей борьбы с самим собою, никто не знает о ваших страданиях, но за все вознаградит вас собственное сознание, что вы… что вы…

– О, да! – вскрикнула Надежда Сергеевна, – о, да!

– Впрочем, что бы ни вышло, на вашей стороне самое законное, самое священное право. Разве можно требовать, чтобы вы вводили постороннего, даже и самого лучшего человека в такие тяжелые семейные дела? В таких случаях обыкновенно теряешь голову… Хватаешься за первый попавшийся предлог… Не соображаешь… всякий это поймет…

– О, да! – вскрикнула снова Надежда Сергеевна, – о, да!

Надежда Сергеевна очень повеселела и ободрилась, успокоившись насчет отъезда Загайного. С общего совета с Романом Аркадьевичем, они решили послать за Машей няню, а сами не без волнения уселись в гостиной около стола с книгами и стали ждать.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 154 – 167.