VIII. Новоселье

Марко Вовчок

Маша быстро написала письмо, сложила его, но вдруг задумалась и долго продумала. Она не рассуждала и не соображала, а, так сказать, остановилась и смотрела на самое себя: что с ней совершилось? В этом письме она, без малейшей запинки, без колебаний, без объяснений, сказала Загайному все, что до сих пор пережила и перечувствовала. Это случилось с ней в первый раз в жизни, и она приостановилась, приостановилась не от сомненья, не от боязни, а как человек, долгое время запертый в душном подземельи, не может ступить шагу, выбравшись на свет божий, а только с мучительно-сладким чувством глубоко вздыхает.

Маша накинула белый кисейный платок на голову и вышла из дому.

– Куда изволите идти, Марья Григорьевна? – раздался голос зоркой Ненилы Самсоновны, только что Маша успела ступить за ворота.

– Я иду по своему делу, Ненила Самсоновна. Прощайте.

– Приятной прогулки вам!

Ненила Самсоновна проводила Машу далеко глазами, и на лице ее опять выразилось «Не из плохеньких!»

Маша никогда после не могла забыть ни одной краски, ни одного оттенка этого вечера, ни одного звука, ни отголоска, когда она шла по узеньким уличкам слободки, отыскивая дорогу; как иногда она останавливалась перед открывшимся в сторону переулком и колебалась, куда ей повернуть – начинала соображать, и вдруг налетал целый рой новых мыслей, вдруг целый ряд быстро сменяющихся ощущений охватывал ее, как огонь; она забывала, где она, куда идет, вся находилась под силою этих колебаний и переливов счастья – опомнившись, улыбалась, шла дальше, и вдруг слезы выступали на глазах, сердце словно начинало таять, и все тело замирало – замирало каким-то медленным, сладким замираньем; как попадались ей навстречу незнакомые, запавшие в память фигуры, как тих и роскошен был жаркий июльский вечер, как вдали, по реке, разносились смешанные звучные мужские голоса; как она, наконец, дошла до его улицы, до дома, где он жил; как увидала маленький пустырь около дома, и как вдруг, мгновенно, перед ней воскресло все: ночь, освещенное окно и поднявшееся от работы лицо, побледневшее и утомленное, полное жизни и силы – как на нее вдруг нашло глубокое спокойствие; она точно вырастала все выше и выше и удивительно крепла; она чувствовала, что последнее слово сказано, что клад найден, и безбоязненно протягивала руки; она знала, что они клад сдержат.

Едва она подошла к калитке, головы хозяйки и хозяйкиной невестки высунулись в окно.

– Дома Александр Максимович Загайный?

– А вам его на что надо?

– По своему делу. Дома он?

– Нет, его дома нету.

– Так вот отдайте ему, пожалуйста, письмо.

Хозяйка протянула из окна руку, взяла письмо, повертела его, поглядела на него и протянула назад с словами:

– Уж он от нас съехал, тот Загайный.

– Когда же? – спросила Маша, а сердце у нее точно дрогнуло.

– А нынче утром.

– Где ж он теперь живет, не знаете?

– Ищи вихря в поле! на почтовых куда-то поскакал. Только пыль столбом.

– И барин его провожать приезжал, – вмешалась хозяйская невестка, – и уж так его обнимал, боже мой! Ты, – просит, – не забудь, ты помни! Хоть зимою приезжай, не покинь!

– А нельзя ли видеть комнату, где он жил?

– Вы нанимаете, что ли?

– Может, найму.

– Милости просим, войдите.

Хозяйская невестка выскочила Маше навстречу и провела ее на низенькое крылечко. Тут на пороге дома уже стояла хозяйка и, бросив на Машу испытующий взгляд и, видимо, оставшись удовлетворенною ее особою, пригласила ее повернуть направо, говоря:

– Лучше такой комнаты никому не надо.

Хозяйка отворила дверь и впустила Машу в комнату. Вот эти потемневшие стены, низкий потолок, неровный пол. Она внимательно и долго глядела кругом. Как прежде по каждой мелочи, по фарфоровой куколке, по фигурной скамеечке она убеждалась в разладе слова с делом, так теперь каждый взгляд убеждал ее, что тут слово и дело заодно.

– Мы еще прибрать не успели, – сказала хозяйка.

Но в комнате не было того беспорядка, который всегда бывает после отъезда жильца: мебель стояла на своих местах, на стенах не видно признаков каких-нибудь снятых картин или портретов. Отъезжающий не метался из угла в угол, опасаясь забыть какую-нибудь заветную вещичку, не увязывал с тревогою и заботою узелков и пакетиков. И жил он здесь, не сокрушался ни потемневшею хозяйскою мученицею, Митродорою, которая несоразмерно большими лиловыми глазами глядит из одного угла в другой, ни полинявшим бархатным зеленым креслом с графским гербом, ни сосновым некрашеным столом.

Никогда Маша не чувствовала такого глубокого благоговения, какое она чувствовала теперь в этой на вид смешной и непоэтической мещанской комнатке. Это чувство благоговения до того овладело ею, что она забыла даже о неожиданной разлуке, о том, что он далеко, что она ничего не знает о нем, что странно и страшно такое расставанье; она стояла посреди комнатки, ей как-то особенно дышалось, перед глазами носилось виденное здесь побледневшее от работы лицо и чувствовалось, как с каждой минутой прибывает силы жить, как много возможно и как ничто не страшно в жизни.

– Не наймет! – показывала глазами и киваньем головы хозяйке хозяйская невестка, выглядывая из-за дверей.

– А может, и наймет! – отвечала ей хозяйка особенно серьезными минами, которые говорили: видали мы! и не такие чудеса еще бывают!

– Матушка, – сказала невестка, – как в этой комнате жил прошлого году приказный да развел канареек, то как ведь было весело! И был у него еще мальчик Купидон и картиночки в рамочках – преотлично убрал комнату!

Она, видимо, желала употребить в ход соблазны.

– И что же вы это так размышляете, барышня? – спросила хозяйка Машу. – Вы не сомневайтесь. Насчет зимы, так теплынь такая, что боже упаси!

Маша поблагодарила хозяйку и вышла. Хозяйка ее проводила за ворота с тем видом, с каким провожают хозяева тех, кого надеются еще соблазнить и поселить у себя.

Маша тихо дошла до конца улицы. Тут был конец слободки, и уже начались поля, рощи и вдали луга расстилались и высились горы.

Она долго шла по дороге, дошла до рощи и села под огромною, развесистою липою, на камне.

Уехал! Ничего не сказал! Она ничего не знает!

Маша долго сидела тихо и неподвижно. Она не то, чтобы думала, не то, чтобы соображала, а просто только мало-помалу входила, так сказать, во вкус новости.

Уехал!

Потом она стала делать предположения, выводить заключения.

– Если он так сделал, значит так надо, значит так хорошо, так следовало, – вдруг решила она и вдруг этому покорилась без сомнений, без вопросов.

Дома Маша уже застала няню.

– А я к вам, Марья Григорьевна, – сказала няня.

– Милости просим, няня.

– Я от Надежды Сергеевны.

– Что такое?

– Приказали звать вас домой. Карету прислали.

– Нет, я не поеду. Скажите Надежде Сергеевне, что я уже устроилась здесь и что очень хорошо мне.

– И это вы неотменно решили, Марья Григорьевна?

– Неотменно, няня.

– Марья Григорьевна, вы меня простите, что я сказала Надежде Сергеевне, где вы живете.

– Я этого не скрываю, няня, и не хотела скрывать.

– Как? – спросила няня, будто не дослышала, и прибавила, – я для вашего добра, Марья Григорьевна.

– Да я не скрываю. Зачем же мне скрывать?

– Как зачем? Надежда Сергеевна могут приехать, ну, и… сами знаете… тяжело, может быть, придется…

– Когда уже решено дело, то зачем так беречься, что будет тяжело?

Няня посмотрела на нее пристально, как на невиданную до сих пор девушку.

– Видите, Марья Григорьевна, я думала, для вас лучше будет поехать. Теперь Надежда Сергеевна будет любезнее с вами, и все пойдет приятнее.

– Нет, няня. Я уже не ворочусь к Надежде Сергеевне.

Няня помолчала, подумала и спросила:

– Что ж сказать Надежде Сергеевне? Что вы нездоровы?

– Зачем же, няня? Скажите, что я благодарю ее и останусь здесь.

– Как же это?

Ничему не удивлявшаяся в житейских делах няня очень изумилась.

– Ну, а приедут Надежда Сергеевна сами? – проговорила она.

– Я ей то же скажу.

– И пойдете это против всех?

– Да я уже пошла, няня, – ответила Маша, улыбаясь.

– Ну, в первый раз вижу на веку! – проговорила няня.

Она опять пристально посмотрела на Машу и долго. Маша была очень бледна, как-то особенно сосредоточена, но спокойна и ясна.

– Прощайте, Марья Григорьевна.

– Прощайте, няня. Скажите Надежде Сергеевне, что я у нее скоро буду и что я ее очень благодарю. Расскажите ей, что я довольна здесь, успокойте ее. Спасибо вам, няня.

Маша обняла няню и поцеловала. Няня взяла ее за руку и почтительно поцеловала у нее руку.

– Что вы, няня! – сказала Маша, вспыхнув, но няня насильно поцеловала ее руку еще раз, и еще горячее и почтительнее, еще посмотрела на нее, будто желая навсегда запомнить ее лицо, и, не говоря больше ни слова, ушла.

На улице и в домике Ненилы Самсоновны все понемногу утихло. Маша села к окну. Стемнело совсем; кое-где только тускло мерцала лампадка у благочестивых мещан.

Его нет. Где он? Что будет?

Она долго смотрела на чернеющие деревья, на блестевшую в темноте реку, на яркие звезды в воде и на прозрачном небе. Вдруг нашла туча, и быстрыми крупными каплями посыпался дождь. И опять ясное небо, яркие звезды. Повеяло душистою прохладою.

Где он? Когда увидит она его?

Иногда Маша вдруг себя чувствовала точно тяжело раненою и разбитою, потом вдруг снова покорялася этому страданию, как человек, у которого основанье его счастья прочно и твердо, и ничем нельзя подкопать основания этого счастья. Путь найден – легок ли будет, тяжел ли – это уже другое дело, но путь найден.

Несмотря на слезы, которые часто катились у нее по лицу, этот первый вечер новой жизни был какой-то упоительный.

«Я на дороге, – думала она, – не завтра, не со временем, а сегодня».

И уже иные, уже блаженные слезы бежали по лицу и губы улыбались:

– Я на дороге!

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 168 – 173.