2.09.1987 Что запретил нам Чернобыль

Л.Ковалевская

опыт беседы с посещением места событий

«Нам нужен в жизни лишь один запрет: на ложь и на авось». [1]

Нет, к счастью, никакой нужды представлять Юрия Щербака, беседу с которым ведет наш корреспондент Александр Егоров, читателям «Литературной газеты». С драматического мая прошлого года украинский писатель, доктор медицинских наук стал специальным корреспондентом газеты с места чернобыльской трагедии. Хотя…

Юрий Щербак. …оказалось, что стать спецкором и попасть в Чернобыль не так-то просто. Ведь «Литгазеты» не было в списке «допущенных» к освещению событий, и никто меня в зону не приглашал. И тогда мы вместе с собкором «ЛГ» в Киеве К.Григорьевым (огромное ему спасибо за поддержку) стали думать: как преодолеть это препятствие? От имени киевского корпункта «ЛГ» в Минздрав Украины было передано письмо с просьбой помочь, и я был включен в группу медиков, выехавших в район событий. Так вновь в моей жизни самым тесным образом переплелись медицина и литература… Многое в те дни напомнило мне Киев 41-го, начало войны: то же неведение относительно масштабов происшедшего, те же оптимистические заклинания, та же вера в то, что победа – дело дней… И такое же почти полное отсутствие информации. Но я-то с самых первых дней знал от друзей-медиков: поступают облученные, которые рассказывают, что произошло нечто страшное, необходимы экстренные меры.

Эта ситуация порождала и тревогу, и неуверенность, и жгучее желание узнать – как обстоит все на самом деле, и… злость. Слишком велики были расхождения между официальной информацией и тем, что рассказывали свидетели. Захотелось всё узнать из первоисточника.

А.Е. Стало быть, злость на неосведомленность, желание рассказать миллионам соотечественников правду о событиях. Ну и, конечно, потребность быть сопричастным беде, испытанию [2].

Юрий, для многих Чернобыль был психологически громом среди ясного неба. Но ты, писатель и врач, как-то был к этому подготовлен – профессией, опытом?

Ю.Щ. И да, и нет. Как врач-эпидемиолог я с 1958 года регулярно бывал на многих вспышках эпидемий на Украине. В 1965 году пришло серьезнейшее испытание – в Каракалпакии вспыхнула эпидемия холеры, о которой у нас не было слышно с 20-х годов. Считалось – холера ликвидирована в СССР раз и навсегда, быть ее не может. Так же как и с реактором РБМК – самый надежный, самый безопасный, авария исключена.

Но холера вспыхнула. Дело было суровое и неприглядное. Впервые я с такой обнаженностью увидел наши социальные беды, бытовые: скученность, антисанитария, нехватка питьевой воды, примитивное состояние медицинских сдужб, некомпетентность большинства должностных лиц. И тогда же впервые в жизни я увидел, как преступное благодушие, стремление скрыть правду приходится потом тяжко отрабатывать тем, кто добровольно приехал туда со всех концов страны. Халатность и расхлябанность одних покрывались героизмом других. Работали как черти два с половиной месяца. В тяжелейших условиях жары, незнания местного языка и обычаев, в условиях реальной опасности заразиться холерой. Иркутяне, ленинградцы, москвичи, киевляне, ташкентцы. Пришлось заниматься не только прямыми врачебными обязанностями, но и стать организаторами быта, своего рода «скорой социальной помощью».

Погасили. Это было первое серьезнейшее предупреждение стране. И думаешь, что этот урок стал уроком навсегда? Изжил благодушную доктрину «у нас этого быть не может, потому что не может быть никогда»?

Нет. В 1970 году в стране вновь возникла вспышка холеры сразу в нескольких местах, наиболее уязвимых: Астрахань, Керчь, Одесса. Я был тогда в отпуске и снова, как в 1965-м, мобилизовался прямо в очаг инфекции. Опять работали на пределе сил. И опять – интернациональными бригадами. И снова увидали те же беды наши. И снова пришлось быть не только врачом, не только ходить по очагам инфекции и холерным госпиталям, но и организовывать новые стационары, открывать временные лаборатории, налаживать систему пропусков, заниматься бытом, водоснабжением, питанием – словом, всем. В этом – в огромных масштабах происходящего, в предельном напряжении сил всей медицинской службы, в экстремальности ситуации было много схожего с аварией в Чернобыле. Но были и отличия. Прежде всего – в полной необычности происшедшего весной 86-го, в тысячекратно возросшей опасности для здоровья человека по сравнению с любой инфекцией.

Школа холеры, надо полагать, не прошла даром: более гибкими стали наши методы реагирования. Станет ли таким уроком Чернобыль?

Что, что заставит нас окончательно встряхнуться?

А.Е. Что? Уж если не Чернобыль…

Вот она лежит – огороженная проволокой, не всякому доступная зона – чернобыльская земля. Лето 1987-го, и вроде самое трагическое позади.

Но у обочин кругляки с надписями: «Осторожно! Радиация». Но в чернобыльском Доме культуры, оцепленном милицией (мало ли – сколько накопилось гнева [3]), идет суд над Брюхановым, Фоминым, Дятловым и другими.

И самое апокалипсическое впечатление (не только по своему ощущению, но и в восприятии, например, Хаммера) – бывшая столица энергетиков Припять. Светлый и ясный городок, даже не очень стандартный в строительном исполнении. Кафе, гостиница, бассейны, кино. И – ни единой души в нем. Гулкая, настороженная, угрожающая невидимой опасностью тишина. Лунатически привидевшийся город.

Будто макет, будто и не жили в нем. Но рвется с кассеты голос рок-певца, инженера АЭС Володи Шовкошитного, который прожил в Припяти лучшие свои годы:

Зона, зона, полигон,

Где мой город погребен.

Это надо видеть, если есть к тому хоть какая-то возможность. Чтобы понять: трагедия. Чтобы окончательно отрешиться от любого самоуспокоения. Надеяться на неповторение.

Но в той же зоне есть жилой островок с ехидным названием – «Сказочный». Название (здесь был пионерлагерь, радиация лишь слегка зацепила его – шла «пятнами») от тех времен, когда все представлялось улыбчивым и одолимым. Сегодня в «Сказочном» не ребячий щебет, а хриплые споры о реакторах РБМК и ВВЭР, о дезактивации и роботах, которые «сходят с ума» в зоне радиоактивности.

И все-таки – «Сказочный». Напоминание о плачевной безмятежности и, к несчастью, свидетель того, как чиновничий стиль, съежившись было под напором беды, снова разворачивается, пыжится, утверждается во власти. Об этом мне говорили многие. Например, Юрий Самойленко, герой самых напряжённых чернобыльских дней.

Так что же нас научит? В 6-м и 7-м номерах «Юности» за этот год напечатана твоя, Юрий, документальная повесть «Чернобыль». Я видел, как зачитывают ее в самом Чернобыле, в Киеве. Не достать ведь.

С твоего разрешения процитирую, что пишет о ней один из самых внимательных читателей – Павло Загребельный:

«Ты… дал возможность миру услышать голоса простых украинских людей, которые заглянули в бездну и стали перед лицом предела… Прекрасно, что повесть написана не с точки зрения «высоких кабинетов», нет телефонных звонков, шелеста бумаг, дурного тщеславия и административных восторгов».

Таков и был замысел?

Ю.Щ. С самого начала чернобыльских событий было понимание их уникальности, их драматического значения для истории цивилизации. Конечно, поначалу, даже уже работая над очерками для «ЛГ», я не думал о повести – в хаосе и нервотрепке тех дней некогда было придумывать концепцию повести… Впервые мысль о повести «подсказали» мне мой хороший друг и член редколлегии «Юности» Юрий Зерчанинов и главный редактор журнала Андрей Дементьев, за что я им очень благодарен. Произошло это во время 8 съезда советских писателей, делегатом которого я был. Я выступал на заседании секции прозы, говорил о Чернобыле – и встретил сочувственное понимание белорусских писателей Ивана Чигринова и других. Очень много значила поддержка Олеся Гончара: мы возвращались со съезда, и, помню, утром, когда наш поезд уже шел по землям Черниговщины, на которые легла радиация, мы долго говорили с Олесем Терентьевичем об ответственности, лежащей на нас, украинских писателях, прикоснувшихся к чернобыльской боли… [4]

А поздней осенью 1986 года к нам в Киев приехал известный американский писатель-фантаст Фредерик Пол. Мы встретились с ним, и он рассказал, что у него уже почти готов роман о Чернобыле. Об этом писала в свое время «ЛГ». И я подумал, что если уж в США пишут романы о нашей беде, то непростительно будет, если мы, живущие на этой земле, промолчим, не соберем свидетельства очевидцев, забудем всё по нашей извечной славянской лени и расхлябанности… Это – мотивы [5]. Ну, а замысел? Отнестись к Чернобылю как к огромной беде украинского и белорусского народов (кстати, во второй книге я хочу коснуться и «чернобыльских» проблем Белоруссии), как к событию беспримерному в мировой истории, с которым не сравнится ни одна известная да сих пор катастрофа: ни гибель «Титаника» или «Адмирала Нахимова», ни аварии авиалайнеров, ни взрывы в шахтах – какими бы тяжкими жертвами они ни сопровождались – нельзя сравнивать с тем, что случилось в Чернобыле: эта «звезда Полынь» словно была послана из будущего, из 21 века нам всем как грозное предупреждение – опомниться, задуматься над всем ходом цивилизации, успеть, пока не поздно, сделагь серьезные выводы… Ведь случись такая авария в небольшом государстве – Бельгии или Швейцарии, – надо было бы его полностью выселять. Представляешь?

В эти дни я получаю много писем – в основном с благодарностью за повесть, ко мне подходят киевляне – знакомые и незнакомые, хвалят «за смелость». Многие спрашивают: как наказали тех должностных лиц, о которых идет речь в повести? Приходится объяснять, что я писал не фельетон, не разоблачительную статью. Если бы это было моей целью, пришлось бы вести специальное расследование, потратить уйму времени. Но я писатель, а не прокурор. Я ставлю вопросы, а не выношу приговоры. А те, что названы в повести… это дело их совести – возмущаться, делать вид, что ничего не произошло или, сгорая от стыда, подать в отставку.

Моей же целью было показать психологическое состояние моих земляков – а их миллионы, – которые примерно так же, как и я, видели, сознавали и оценивали события весны-лета 1986 года. Это люди, которые не были на АЭС и которых по чьей-то воле не удосуживались в должной мере информировать [6].

Была потребность в заниженной информации в определенных инстанциях [7].

Вообще отношение к правде, отношение к гласности – один из непреходящих (если мы хотим учиться и что-то переделывать) уроков Чернобыля.

Никто не сбрасывает со счетов, что было сделано после 26 апреля. В этом, в «замалчивании» работы штабов, меня упрекает один высокопоставленный республиканский руководитель. Надеюсь, что «Юность» целиком опубликует его опровержение, и это будет наглядный образец старого, ведомственного мышления.

А.Е. Это напоминает давний спор о военной прозе. О правде штабов и «оконной правде». Будто одна мыслима без другой и будто в итоге они не слились.

Ю.Щ. Повести, в которых «все сойдется», – еще впереди. Я тоже продолжаю работу. Во второй части постараюсь дать больше свидетельств участников ликвидации аварии.

Но, пойми, безнравственно было бы обойти болевые точки (обойти 41-й в рассказе о 45-м). Надо говорить и о том, что не было сделано. И почему все это возникло?

Если мы будем сейчас рапортовать, как замечательно мы организовали и великолепно провели эвакуацию, но не скажем, почему в течение 36 часов (!) не предупредили людей хотя бы закрыть окна и не выпускать детей, – мы пойдем навстречу новому Чернобылю.

Или – случаи мародерства в опустевшей зоне. Это не были какие-то продуманные грабежи. Люди искали… водку. Да, так уж случилось, что из-за недостатка информации, обилия слухов кто-то распространил «утку»: спиртное помогает против радиации [8]. А оно в лучшем случае только изживает стрессы. По-дурному. И вот – были кражи, были потом аварии в пьяном состоянии. С трудом удалось прервать… Надо ли об этом? А можно ли без этого? Понять психологию обыкновенного, не героя, не сознательного мученика?

Уж это стремление всё пригладить!

А.Е. Твое главное впечатление от чернобыльский событий?

Ю.Щ. Они в корне изменяют взгляд на природу, как на естественного друга, союзника и защитника человека. А к этому – совершение новому взгляду на природу – очень трудно, почти невозможно приспособиться. Я знаю многих людей, которые, не заболев лучевой болезнью – дозы, полученчые ими, не столь уж велики, – тем не менее нездоровы. Это какое-то странное заболевание, больше лежащее в сфере психики, некий трагический надлом. Думаю, что эти люди не смогли адаптироваться к новой ситуации, к враждебности природы. Зеленая трава, прозрачная вода, цветущие деревья, даже привычные уютные домашние коты и собаки – все это несло в зоне опасность, все порождало тревогу, все казалось противоестественным.

Такая зловещая «нейтронная» ситуация порождала смятение в людях, ломала какие-то очень тонкие психологические механизмы, вызывала и продолжает вызывать душевные разлады. Отсюда, например, радиофобия – совершенно новый психологический стресс, когда люди боятся прикоснуться даже к чистым овощам, не пьют молока, самоистязаются. И примитивными увещеваниями о том, что, дескать, после взрыва ситуация даже стала лучше, чем «до того», этим страдающим людям не поможешь. Они не верят официальным заверениям.

Вот такой опасный, затаивший тревогу лик природы в Чернобыле – что-то совершенно незнаемое, трагичное. Если с противоестественным видом войны – кровью, разрушениями – люди знакомы либо по личному опыту, либо по фильмам, то здесь все внове. На протяжении всей истории человечества были войны, кровь, катастрофы. Но не было страха перед землей, воздухом, водой.

А.Е. Когда вступаешь в зону, еще не ощущаешь никакой грани между нею и простором до нее. Все – внешне – то же, так же.

Но потом негаданное обступает тебя. И принимает во взбудораженном мозгу древние, забытые, библейские очертания.

Перед тобою – поле самосеянной пшеницы. Ее воистину «не сеют и не жнут». И никогда зерно с этого поля не ляжет под жернов, не согреет человеческой ладони.

Снова, как при сотворении мира, при искушении Адама и Евы, стало ЗАПРЕТНЫМ ПЛОДОМ яблоко. Тысячами устилают плоди землю чернобыльских садов – прошлым летом, нынешним летом. Никто не нагибается за яблоком, никто не надкусит его запретной плоти.

«Деревья умирают стоя…» Здесь они умирают иначе. «Рыжий лес» рядом со станцией корчуют на корню, хоронят в земле, присыпав мощным слоем песка. Ни один здешний ствол никогда не станет кровлей человеческого жилья, не пойдет в печь (зола трижды опасна!), не послужит никакому делу и нужде.

И – воздух зоны. Позванивающий от жары, мерно струящийся. Но во множестве мест им можно дышать только через ткань плотного защитного лепестка-маски. И беспрерывно попискивает в твоих руках красный счетчик – дозы велики [9].

Да, это совершенно незнаемое чувство – природа перестала быть дружеской, органичной средой, обернулась незримыми опасностями.

Как же провинились мы перед нею, почвой, обиталищем нашим, матерью нашей?

А главные уроки этой трагедии?

Ю.Щ. О новом ощущении, новой необходимости правды я уже многое сказал.

Еще два сильных впечатления.

Через все трудности, тревоги, горечь – рядом с ними – осталось мощное ощущение сил человеческих. Как «фонтанировали» умы! Как быстро находили решения, уважительно и чутко выслушивали каждое мнение! Как рухнули доспехи бюрократизма: ведь можем же споро и умно работать без рогаток!

Но вдруг закрадывается страшная мысль: неужели наша система эффективна только в экстремальных ситуациях?! [10] Во время войн, стихийных бедствий, аварий? Думаю, что дело не только в системе, не только в тех искажениях социализма [11], в которых сейчас так много и правдиво говорят, но и в самом характере народа – и об этом тоже надо говорить прямо. Писатель плохую службу сослужит своему народу, если будет кормить его одними комплиментами. Надо сказать прямо и о наших национальных недостатках, о наших грехах: о лени, разгильдяйстве, неаккуратности, пьянстве, стремлении сделать все на «авось». На «авось» думали проскочить на четвертом блоке. Не вышло. Чернобыльская авария затронула самые болевые точки нашей жизни.

А как обострились все нравственные проблемы! Выявилось, кто есть кто. Былой фанфарон и победитель обернулся малодушным. Незаметный – героем.

Для писателя здесь – бесценное поле наблюдений и обобщений.

В документальной повести я эту нравственную коллизию постарался предельно обнажить. Вот, скажем, противоречие между материальным и моральным.

А.Е. У части наших рационалистичных экономистов есть убеждение, что все проблемы разрешит динамичный рубль. «Плати хорошо и за дело – остальное приложится». Повесть с этим остро спорит.

Ю.Щ. Конечно, это («плати!») – несусветное упрощение.

Работникам АЭС платили по большим ставкам, шли им премии, надбавки за риск и так далее. Уберегло это от безобразного головотяпства? Обеспечило четкость во всем?

Увы, нет и нет.

Хорошо сказал об этом в интервью для повести академик Валерий Алексеевич Легасов:

«Низкий технический уровень, низкий уровень ответственности этих людей – это не причина, а следствие. Следствие их низкого нравственного уровня».

Обожествили технику, уповали на рубль, забыли – об этике. Появился тип черствого технократа, ученого-прагматика, не задумывающегося о дальних последствиях научного решения, о людях. Это – серьезнейшая общественная коррозия.

А.Е. Думается, что в перекрестке этих проблем – нравственных, социальных, «человечески-технических», – в русле всего, что всколыхнул Чернобыль, многое открылось литературе. Многое предстоит ей сделать.

Ю.Щ. Безусловно! Непременно.

Но начну я даже не со своих коллег, профессионалов.

Литературно, а может быть, фольклорно на Чернобыль первым среагировал народ. Прямо по М.Бахтину – проснулась мощная смеховая культуре, смещение иерархий, спор «верха» и «низа».

Почему – смеховая? Народный ответ на стресс, на тревогу, даже на панику. Неумирающее (только затихающее порой) карнавальное начало. Появилась масса частушек, коломыек, как называют озорные припевки на Украине, – откровенных, с соленым словцом, все – впрямую. Анекдоты появились, истории насмешливые. Я знаю людей, которые собрали толстые тетради юмора на чернобыльские мотивы. Это надо сохранить, а многое, может быть, и издать.

Люди вели дневники, документальные записи. Постараюсь помочь публикации этих драгоценных свидетельств – уже исторических.

Ну и – в соответствии с веком – появилось много песен, откликнулись народные барды. В том числе и рок-музыкой. Целая рок-опера сочинена. Включить?

А.Е. Мы слушаем рок-оперу с кассеты. Сочинена она молодыми припятскими «технарями». А сколько горечи и мудрости в этой издерганной, но и мужской музыке, какое сосредоточенное размышление в мелодии, слове! Это – к спорам о тем, «вредна» или, может, не так уж рок-музыка…

Чернобыль – перекрестье проблем. И их «увеличительное стекло». Не, наверное, литература получит импульс вообще для нового рывка в неоглядной теме «НТР и человек, человечество»? Многое нужно критически, смело переоценить, выйти по-новому к проблемам научно-технического прогресса…

Ю.Щ. …и его многообразных драматических следствий.

Особенность моей судьбы в том, что я до последнего времени (лишь в начале этого года, работая над повестью «Чернобыль», я окончательно бросил медицину, ушел из НИИ) мог оценивать ход научной революции и как ее непосредственный участник, как врач и ученый, и «со стороны» – как писатель, интересующийся нравственными проблемами, порожденными НТР. Пытался совместить эту двойственную точку зрения в своей прозе: и повесть «Как на войне» (об аварии в вирусологической лаборатории), и романы «Барьер несовместимости» и «Причины и последствия» (его издает «Советский писатель» под одной обложкой с «Чернобылем») – об этом: о том, как «ангелы» современного научно-технического прогресса (впрочем, всегда ли это – прогресс?) превращаются вдруг в «демонов», «бесов», терзающих людей.

Мне кажется, что вообще сегодня уже не может быть строгих (и порою пугающих писателя) рамок: «литература и наука». Слишком уж все переплелось в нашем сумасшедшем мире, к которому уже не подойдешь с наивно-рационалистическими мерками века 19. Впрочем, сегодня мы уже можем сказать -первые сигналы, первые предупреждения были посланы нам именно из века 19: вспомним Достоевского, Жюля Верна, Энгельса или Вернадского – каждый из них по-своему предупреждал нас. Не слушали… Не верили… Думали – они ничего не понимают. Они наивны и старомодны. Мы – победители, нам все доступно, мы все можем! Можем забыть про совесть и десять заповедей, можем быстро, в ускоренном порядке создать нового, идеального человека – стоит лишь хорошенько его повоспитывать в школе и на политинформациях.

И вот – Чернобыль. Человечество на краю пропасти. Сейчас начинаем прозревать и понимаем, что раздоры с нашими зарубежными соперниками, взаимные пропагандистские атаки, ругань, недостойная цивилизованных людей, – все это мелкие глупости по сравнению с опасностью, которая нависла над человечеством, над всеми нами. Что будет, если где-то взорвется еще один реактор? А если какой-то болван недосмотрит ядерную боеголовку и она рванет?

Мне кажется, что вообще нет отдельной проблемы: литература и наука.

Вопрос стоит иначе. Если хочешь, традиционнее: литература и жизнь.

Как же не проникнуться этим литературе? Речь – о бытии миллионов, о новых ситуациях для человека. Речь – о жизни. Разве совсем достойно и смело отвечаем на «вызов научной революции», а стало быть, той же самой жизни?

Мне иногда просто стыдно слушать, как объясняются прозаики с читателями на встречах. Какой узенький диапазон понимания современного вызова, проблем, мировидения! Как ничтожны порою знания!

А.Е. Тема безбрежна. Остановимся хотя бы на писательском знании, эрудиции. Если первый вызов наука бросила в прошлом веке, то там же – и первые ответы. От Пушкина до Чехова крупные писатели были осведомлены о науках, живо ими интересовались в тесной связи с человеческим бытием.

Ю.Щ. Это – русские классики. Сошлюсь и на украинских. Сын крепостного и сам крепостной, Тарас Шевченко был, однако ж, основательно образован. В ссылке составлял превосходные карты. Ботаники по его рисункам до сих пор восстанавливают утраченные виды растений. Живо интересовался Кобзарь многими науками – и это есть в его стихах, дневниках.

Иван Франко по образованности – целая Академия наук. Переводил научные трактаты, пропагандировал труды ученых в народе. Леся Украинка прекрасно знала современные ей научные взгляды. Такова украинская традиция. То же – в России. Я не перестаю восхищаться Чеховым там, где он пишет в науке, о ее драматической роли в человеческом бытии. Вспомнить хотя бы зоолога фон Корена из «Дуэли» с его мрачной, «человекоразделительной» рационалистичной философией!

И хотя сегодня уровень знания, интереса к наукам у многих писателей, что называется, оставляет желать лучшего… не будем отчаиваться. Есть вдохновляющие примеры.

Пусть не энциклопедически универсальные, но… Как искусны в экологическом знании Сергей Залыгин или Валентин Распутин! И впрямую – в публицистике. И отраженно – в прозе.

Любимый мой писатель – Юрий Трифонов. Кажется, пишет только о судьбе индивидуума («каждый умирает в одиночку»). Но какие при этом могучие сопряжения с историей, какое знание отечественной истории!

Или – активно воскрешаемый Андрей Платонов. Он – из первых у нас певцов прогресса, его романтик, но одновременно и прорицатель того искажающего, что он может с собою принести. Читать «Котлован» с его горьким сарказмом об утопистах-технарях, мечтавших согнать людей под одну крышу, – полезнейшее чтение.

Упомяну еще и великого моего земляка (и коллегу по медицине) Михаила Булгакова. Помимо огромного наслаждения от его эстетического мира, нельзя не восхититься точностью и смелостью его научных описаний, прозрений. Пересадка в «Собачьем сердце»… Открытия в «Роковых яйцах». Такие у нас традиции. Поэтому, когда писатель заявляет: «Мне неинтересна наука», – я ему мало верю. Все равно, что заявить: «Мне неинтересна жизнь». А тогда – зачем все?

Работая сейчас над второй книгой «Чернобыля», я обратился к Алесю Адамовичу, Валентину Распутину, Сильве Капутикян, к другим писателям и ученым с просьбой поделиться своими мыслями о происшедшем, о значении Чернобыля для будущих судеб человечества. Я не раз высказывал свое убеждение – и снова его повторяю – о необходимости созыва в Киеве своеобразного «Чернобыльского форума» писателей из разных стран, из котором можно было бы обсудить животрепещущие проблемы защиты мира и жизни на земле. Думаю, что украинские писатели Олесь Гончар, Иван Драч, Владимир Дрозд, Павло Загребельный, Юрий Мушкетик, Борис Олейник, Дмитро Павлычко, Владимир Яворивский и другие поддержат идею этого форума. Уроки Чернобыля должны быть открыты для всех. Выводы должны быть сделаны всеми. В этом – наше спасение

Мы прощаемся светлым киевским вечером. И в прихожей среди книжных стеллажей я примечаю костюм, в котором Щербак, сталкер Щербак, сопровождал меня, открывал мне Чернобыль, Штаны и куртка цвета хаки. Шапочка, которую носят бывалые чернобыльцы, – с крутым козырьком, тоже хаки, защитная. Первое ее название – афганка.

Киев – Чернобыль – Москва

Литературная газета, 1987 г., 2.09, № 36 (5154)

[1] Разом це дві заборони, а не одна. Але з арифметикою у демократів завжди було погано.

[2] Дуже мило виглядає це «конечно» – ніякої інакшої поведінки, крів стовідсоткового героїзму, наші газети не допускають.

[3] Народний гнів дуже уміло був спрямований на офірних козлів. І частина цієї заслуги – на пресі.

[4] Ось скільки інстанцій треба обійти, щоб написати простісіньку повість.

[5] Здавалось би, що незвичного в тому, що письменник написав повість? Але Ю.Щербак виправдовується, що він змушений був так учинити. Отже, з точки зору совєтського начальства, ця повість була небажаною.

[6] Як бачимо, питання про свідому дезінформацію з боку начальства на той час співбесідники поставити не наважились.

[7] Що значить «заниженная информация»? «Ви говорить не есть по-русску!» Хотіли сказати щось сміливе, але проковтнули. Можливо – малось на увазі, що хтось вимагав, щоб публікувались занижені рівні радіації.

[8] Те, що алкоголь є нейтралізатором вільних радикалів – це факт хімічний, незалежний від будь-якої ідеології і навіть – страшно сказати! – від самого Політбюро. Юрій Щербак як лікар мав би це знати. Але він в даному випадку бреше. А хто раз збрехав – тому віри нема.

[9] Автор хотів сказати – рівень радіації (бо доза – це добуток рівня радіації на час опромінення), але у демократів з арифметикою негаразд.

[10] І навіть в екстремальних ситуаціях вона неефективна.

[11] Категорично заперечую – ніяких викривлень соціалізму в СРСР не було. Все, що було – оце й є соціалізм, єдино можливий на практиці, а не в теорії.