«Гражданская война»

Владимир Пасько

“Мирно работать нам пришлось здесь недолго. После Брестского мира с немцами, Киевская Центральная Рада пригласила немцев, чтобы они помогли им ликвидировать советскую власть на Украине, а за это она отблагодарит немцам и пшеницей, и салом, и другим. Потому рано весной 1918 года на Украину пришли немцы и вместе с петлюровцами-гайдамаками начали выгонять советские войска из Украины. Возвращали фабрики и заводы капиталистам, а землю помещикам и жестоко расправлялись с теми, кто работал в органах советской власти и брал земельку у помещиков. Следовательно, когда немцы да петлюровцы подходили к Пырятыну, то я приехал в Недбайки. Попрощался с родными. Забрал с собой председателя ревкома Бугая Ивана, чтобы не убили его немцы и гайдамаки. Поехали мы на Пырятын. Станция Кононивка уже была занята немцами, мы заехали на станцию Гребинка. Бугай, как старичок, воевать уже малоспособный, то он поехал к своему брату в Самару, а я поехал на Пырятын. Часть членов исполкома уже разбежалась по домам, а часть я собрал, и мы решили идти на станцию Гребинка, присоединиться к красногвардейским отрядам и воевать с немцами и гайдамаками. Когда мы пришли на ту станцию, нас с радостью приняли, дали нам оружие, и так мы с боями отходили по железной дороге Киев — Харьков в направлении Лубныв и дальше…»

На этих словах Шеремет на мгновение остановился… В направлении Лубнов и дальше… А куда оно — дальше? И откуда уверенность, что удастся вернуться?

— Да никакой уверенности не было — просто безвыходность. Потому что разве же можно оставаться при таких условиях? Ведь ясно, как божий день, что всевозможные кирпачи и виноградовы сразу счёты сведут. Здесь уж хочешь-не хочешь, а нужно. Борьба за народ, за лучшую жизнь — это та дорога, с которой возврата не бывает, раз ступил. Потому что враги — они все равно не простят. Был такой фильм когда-то — «В огне брода нет». Верно сказано.

— А что это за красногвардейские отряды были? Здесь у вас маловато написано, а вы в свое время рассказывали, что там и китайцы были, и мадьяры… Откуда они, кто такие, что у нас делали?

— Красная гвардия — это такие отряды из рабочих для защиты советской власти. Их по городам и заводским посёлкам начали еще весной семнадцатого создавать. Иначе за счёт каких бы сил советская власть так быстро победила по всей стране? Это уже потом, с февраля-марта восемнадцатого, Красная армия начала создаваться, когда интервенция началась — сначала немцев, а затем других. Да и гражданская война начала разгораться. Ты что, забыл, чему тебя учили — и в школе, и в академии?

— Да не забыл, — отрицающе мотнул головой Шеремет. — Только слишком много разного читал и о той гвардии, и о её делах потом. Лишь начиная с горбачевских времен, начали писать об этом откровеннее.

— Дела были, в основном, правильные. Хотя и не всегда. Так как народ там разный случался. В революцию много и шелупони всякой всплыло. А куда им деваться? Кто хотел жажду справедливости свою утолить, за лучшую судьбу сражаться, кто за большевиков — те шли в Красную гвардию. Еще кое-кто шел в отряды левых эсеров. Эти также были за революцию, однако не все правильно понимали, не осознавали руководящей роли рабочего класса. Те же, у кого, кроме революционной фразы и глупых наклонностей да ветра в голове, ничего больше не было — те шли в анархисты. Хотя приставали к ним и заблудшие. Так что люди были тогда в революции разные, разных качеств, хотя вид преимущественно имели один — оружие, красный флаг и пылкое революционное слово. Пока разберешься — иногда поздно бывает… Это как у вас сейчас: все будто за Украину, все будто с трезубами и сине-желтым вашим флагом. А кто о чем при том думает, а особенно как делает — не мне тебе говорить…

— Вы о помощи китайцев, мадьяров и другого «интернационала» на нашей земле не сказали, — напомнил Шеремет.

— Здесь нечего много рассказывать. Китайцы — те у нас больше из портовых городов были. Откуда и как там объявились — того не знаю. Однако помню, что в бою были стойкими, дисциплинированными и беспощадными. Были бы пища и патроны — и сделают все, что прикажут. «Твоя моя не понимая… Ходя под стенку» — вот и весь их разговор. Империалистическая война только закончились, у нас, в российском плену, кого только не было — и немцы, и австрийцы, и мадьяры, и сербы, и хорваты, и украинцы-галичане, и чехи, и словаки, словом — едва не пол-Европы. Подавляющее большинство — рабочие и крестьяне, такие же, как и наши. Им также хотелось и мира, чтобы по домам воротиться, и свободы, и земли, и человеческих условий работы и жизни. А лозунг же большевиков был какой? «Даёшь всемирную социалистическую революцию!» Вот они и клюнули на него. А начинать откуда? Из России, с нас. Они нам здорово помогли, особенно в наиболее затруднительный период — в восемнадцатом-девятнадцатом годах.

— Я историю Красной армии будто бы немного знаю, но большого вклада тех интернационалистов что-то не заметил. Разве что серб Олеко Дундич, художественный фильм еще о нем сделали. Та Бэлл Кун.

— Так они больше не в армии были, иностранные товарищи, а на внутреннем фронте — подавляли всевозможные белогвардейские мятежи внутри страны. В специальных отрядах ВЧК. Много их как раз в органах и работало. Но это потом было, не сейчас, — не пожелал продолжать тему Дед.

Все правильно, грустно улыбнулся про себя Шеремет. Инородцам чужого народа не жалко — истина, известная с древних времен. Как и обычай набирать войско, а особенно личную охрану из чужеземных наемников. Еще от киевских князей с их варягами повелось. Однако история, она мудрено самоорганизуется. В восемнадцатом—двадцатом годах те «интернационалисты» из прилегающих к России стран помогли большевикам победить в кровавой гражданской войне, а через каких-то четверть века большевики их отблагодарили. Да так, что все они, те прежние «страны социалистического лагеря», только сейчас пришли в себя и отошли немного, когда под НАТОвский зонтик попали. Однако до того еще далеко. Пока же что…

«Драться нам с немцами было очень тяжело, потому что они были вооружены хорошо, а мы плохо. Возле станции Ромодан поднялся большой бой. Я получил две осколочные раны и контузию. И меня почти слепого отправили в госпиталь в г. Курск, где я и лечился до августа месяца 1918 года. Раны мои зажили скоро, а вот глаза болели долго. Один глаз вылечили совсем, а второй так и продолжал часто болеть, пока совсем не зарос бельмом. Поскольку у меня было утеряно зрение, то меня уже в армию не брали, а потому я в августе месяце 1918 года устроился работать в Курском уездном исполнительном комитете на должности заведующего уездным земельным отделом. Здесь я работал до апреля месяца 1919 года».

— Простите, Деду, погодите. Как так — в армию уже не брали? А «Железный поток» Серафимовича? А бои на Кубани? Командарм Сорокин? — Удивленно остановил Деда Шеремет. Вопрос очевидно был и неожиданным, и не из простых. Потому что пауза несколько затянулась.

— А ты откуда знаешь? — нарушил наконец молчанку Дед.

— О вашем участии в походе Таманской армии ваша же жена, баба Векла рассказывала. Советовала перечитать внимательно тот роман. «Чтобы знал, как дед за Совецку власть воевал и с какими людьми знался». Потому что и вы лично частицей того «железного потока» были. А об участии в боях на Кубани вы же сами и говорили. Это лет за семь было до того, как вы воспоминания эти написали. Где-то в конце пятидесятых. Я тогда как раз был в восторге от повести и фильма о красном комбриге кубанском казака Иване Кочубее, делился с вами своими впечатлениями.

— Разве? — невнимательно отозвался Дед. — Я, признаться, и забыл. А ты помнишь… Действительно, из госпиталя меня выписали в начале августа восемнадцатого года. Гражданска война тогда разгоралась вовсю. Главной ячейкой контрреволюции был юг России. А для меня же Кубань была, как своя. Вот меня и отправили туда, чтобы боролся за Советскую власть там, пока Украина под немцами и воевать с ними официально нельзя.

— А как же вы туда добрались, из Курска? Ведь на пути были с одной стороны — немцы, с другой — белогвардейцы?

— Да вырядился под изуродованного фронтовика, что возвращается домой еще после той войны. Так и добрался на Тамань, к группе Ковтюха. Был такой красный командир, под именем Кожуха в книжке выведенный. С ним и продолжил воевать за власть советов. Все, что в книге той написано, истинная правда. Если и придумано — то немного. Тяжелый был поход. Но прорвались все же к своим…

— Очень уже вы лаконично, Деду. Война она хоть дело и не из веселых, но и не такая же бесцветная, чтобы нечего было и сказать.

— Ты прав, краски — они и у войны есть. Только очень уж невеселые: с одной стороны — белые, как смерть, это они; с другой стороны — красные, как кровь, это мы. А между ними — упала краска черная, как земля, куда мы друг друга уложить старались наперегонки. Кто первый — тот и живой. Ты же сам об этом знаешь…

Знать то Шеремет знал, но одно дело — чужие далекие края, а совсем другое — твоя земля, твой народ, твой род.

— Вышли вы к своим, а дальше что? — Не знал, как вести дальше разговор, Шеремет. Потому что тема Деду, очевидно, была не по душе.

— Дальше отправил меня мой командарм Ковтюх вместе со своим эскадроном к главнокомандующему Советских войск на Северном Кавказе Сорокину, был такой. Он как раз особый отдельный кавалерийский полк для себя начал формировать, что-то приблизительно как у нас когда-то сердюки были. Но не успел. Если ты книжку о Кочубее читал и кино смотрел, то помнишь, какова его судьба…

— Был объявлен, вспоминаю, вне закона и убит красными же? Как «враг советской власти»?

— Точно. Только никакой он не враг, если разобраться. То вы, нынешние, просто не знаете…

— А кто же он тогда, если с ним такое совершили? Свои же? — Удивился Шеремет. – За что-то же, по-видимому, было? Расскажите.

— Там нашла коса на камень. Сорокин — он был военная власть на Северном Кавказе. Сам из местных, из казаков, бывший есаул. — Через силу ронял слова Дед.— А гражданская власть, главная, руководство той Кавказской республики, — почти все пришлые, да еще и из евреев, обстановки не знали… Сорокин был, бесспорно, против и дореволюционных порядков, и Белой армии. Однако был и против того, чтобы людей стреляли только за то, что он на фронте в офицеры выслужился или с галстуком и в шляпе ходит. Да против того был, чтобы казаков «расказачивали», даже седло и шашку у казака забирали, с которыми он, считай, на свет родился. А эти, пришлые, все «углубляли» революцию. Не имея ни большого ума, ни сердца — вымещали накопленную десятилетиями своей угнетенной жизни злобу, как хотели. Да еще и ему начали угрожать за «неправильное понимание линии партии». Он и показал, кто в доме хозяин: после очередного массового расстрела казаков и офицеров, только заподозренных в антисоветских настроениях, взбунтовался, да и сам перестрелял закопёрщиков тех репрессий — верхушку Центрисполкома и «ЧК» того края.

— На что же он, интересно, надеялся? Что большевики ему такое простят?

— Тогда у многих от власти и безнаказанности голова кругом пошла, едва не каждый стремился быть неограниченным диктатором в своем околотке. И все — именем революции. Тем немало людей от нас отпугнули, потом исправляли… — Вздохнул Дед.

— А здесь чем окончилось?

— Центр поставил задание войскам Таманской армии подавить мятеж, Федько с Ковтюхом выполнили приказ, Сорокина застрелил кто-то из командиров.

— На вас не отразилось?

— Таманцы ведь меня знали, как своего. Да и я сам почти сразу с возвратным тифом слёг и затем из армии ушел уже бесповоротно — здоровья не стало.

— Почему же вы в воспоминаниях об этом не написали, о своей кубанской эпопее?

Пауза опять стала длиннее, чем следовало.

— Ты знаешь, какая судьба постигла Ковтюха и Федька? Оба репрессированы в тридцатых годах, сгинули без вести. Таким в те годы лучше было не хвастаться — личным знакомством сразу с тремя «врагами народа», да еще и какими…

— А ваша личная судьба после ноября 1918-го?

— В Украине после Скоропадского власть захватила Директория во главе с Петлюрой, так что я до апреля месяца 1919-го года работал в Курском уездисполкоме.

«Что же в это время делалось у Недбайках? Выше мной описано, как там в начале 1918 года была образована власть Советов, как бедняки села разобрали все имущество помещика Падалки, а также и землю. Что же получилось, когда пришли немцы и гайдамаки? А это было ранней весной 1918 года. Все разобранное бедняками имущество Падалки бедняки вынуждены были вернуть, и землю также. Так что бедняки села остались опять такими же, как они были и раньше, пока не было советской власти. Кроме этого, на бедняков наложили денежную контрибуцию для уплаты убытков помещику. Кто не мог заплатить, то принимали всевозможные меры, вплоть до порки плётками. Для бедняков села наступили черные дни. Они остались и без земли, и без хлеба. Староста Бугай Сергей да кулак Некоз Василий, эти палачи взыскивали денежную контрибуцию с бедняков села, они издевались над теми, кто не в состоянии был заплатить контрибуцию (правда, в 1920 году эти палачи были расстреляны недбайковскими бедняками).»

Шеремет зябко передернул плечами: длинная же и жестокая память у людей тогда была. И цена большая — жизнь. Причем это не было местью за убийство или увечье конкретных людей, чьих-то родственников, а за выполнение обычных административных обязанностей, фактически — за взыскание налогов. Если экстраполировать на нынешние времена, то много у кого мурашки по спине должны были бы пробежать…

— То не память длинная, то напряжение классовой борьбы такое большое тогда было, — отозвался дед.

«…Кулачество торжествовало. В это время гетман Скоропадский организовал себе опору — Союз хлеборобов-собственников. Недбайковское кулачество потянулось к этому Союзу. Бедняки же пошли в другую сторону. В июле месяце 1918 года мимо Недбаек проходил отряд Гребенко. Это были повстанцы, которые следовали поближе к Харькову и Курску, чтобы соединиться с советскими войсками. В этот отряд многие недбайковские молодые ребята пошли воевать против немцев. А кто же именно? Коверник Лука, Коверник Сергей, Турукало Василий, Яременко Василий, Дергач Никон, Лычкань Парфен и другие. К сожалению, этот отряд немцы под Полтавой хорошо потрепали. Яременко Василия и Лычканя Парфена ранили. Яременко умер, а Лычкань вылечился. Остальные постепенно возвращались живыми…»

— Гетман Скоропадский о тех временах и событиях был несколько другого мнения. В том числе и о положении на селе: с землей, порядками, контрибуцией…

— А ты откуда знаешь?

— Да подарила мне его младшая дочка, пани Елена, книгу воспоминаний своего отца. Написанную, правда, не в 1965-ому, как Ваша, а в 1919-ом, сразу, когда его сбросили, по горячим следам, так сказать.

— Интересно, и что же он там мог написать? Тот палач трудового народа? Хотя ты и знаешься с гетманивной и, чувствую, сочувствуешь ему?

— Давайте я вам лучше его процитирую, а затем поговорим.

«Я все и больше и больше убеждался, что если не сделаю переворота теперь, у меня будет всегда осознание, что я человек, который ради своего собственного покоя упустил возможность спасти страну, что я боязливый и безвольный человек. Я не сомневался в полезности переворота…

Я видел все, что меня ожидало, всю ту ненависть и со стороны правых, и левых, которую я вызову, и это, сознаюсь, меня тревожило.

Но грандиозность задания меня влекла, тем более, что был я уверен, что сделаю дело. Главное же, меня интересовала тогда мысль сугубо государственная и социальная. Создать сильное правительство для возобновления, прежде всего, порядка, для этого необходимо создать административный аппарат, который на то время фактически отсутствовал, и провести действительно здоровые демократические реформы, не социалистические, а демократические.

Социализма у нас в народе нет, и потому, если он и есть, то среди малень-кой, оторванной от народа кучки интеллигентов, беспочвенных и духовно нездоровых. Я не сомневаюсь, как и не сомневался раньше, что всевозможные социалистические эксперименты привели бы немедленно к тому, что вся страна за 6 недель стала бы добычей всепожирающего молоха — большевизма.

Большевизм, уничтожив всякую культуру, превратил бы нашу прекрасную страну в высохшую равнину, где со временем сел бы капитализм, но какой!.. Не тот слабый, мягкотелый, который тлел у нас до этого времени, а всесильный Бог, в ногах которого будет валяться и ползать тот же народ. Проведение постепенно самых широких демократических реформ является неотложной обязанностью главы государства.»

— Ага! Тоже мне, еще один демократ нашелся, — вспыхнул Дед. — Почти как ваши нынешние, что, посматривая на украшенные бриллиантами часы на руке, о проблемах бедных пенсионеров разглагольствуют. Все, что ты прочитал, — это болтовня недобитой контры. Знаешь, какая песенка в народе в те времена ходила? Вот, послушай:

“От Киева до Берлина

Ще не вмерла Украина

Гайдамаки ще не сдались

Дойчланд, Дойчланд юбэр аллес!”

Так что твой гетман просто оправдаться хочет. Не может же он признать, что…

«… Кулачество зажило, а жизнь бедняков села стала нестерпимо тяжелой. И так было не только в Недбайках, но и по всей Украине, а потому по всей Украине народ восстал против немцев. На протяжении последнего времени в 1918 году до начала 1919 года советские войска с помощью восставшего украинского народа немцев выгнали и на Украине опять образовалась советская власть.

В Недбайках избрали председателем сельсовета Пустовара Сергея Федоровича. Земельку помещика Падалки, церковную и богатых кулаков опять разделили среди безземельных и малоземельных крестьян. Семья Падалки — его жинка, дочь и зять Наталенко, — покинули село и выехали в город Переяслав к сыну Падалки Борису Яковлевичу, который работал там врачом. Жить в Недбайках они боялись, потому что они немало горя сделали недбайковским беднякам, когда здесь властвовали немцы…»

— А как же их живыми тогда выпустили, если они такие-сякие?

— Но понимаешь, люди есть люди. Одно дело землю забрать или имущество, и совсем другое — жизни лишить. В конце восемнадцатого — к началу девятнадцатого года еще не было такой злобы, как потом появилась. Да и при власти у нас всегда были свои, хоть с одной, хоть с другой стороны.

— А печальноизвестная «Чека»?

— Тогда она еще к нам, в глубинку, не добралась.

«… Я вернулся из Курска в Недбайки в конце апреля 1919 года. В начале мая 1919 года в Капустенцах происходил волостной съезд советов. Меня как делегата этого съезда избрали председателем Капустенского волостного исполнительного комитета Пырятынского уезда Полтавской губернии. Семья моя жила в Недбайках, а я работал в Капустенцах…»

— Погодите, деду, как же так? Вы были еще год назад большим начальником, а теперь пошли будто бы с понижением? Как это так? По канонам нынешней “элиты” и “администрации” это целая драма, если не трагедия.

— В наши времена такое не было ни драмой, ни тем более трагедией. Люди тогда не о собственной выгоде заботились, а об идее, о народе, о государстве. Главное было — принять участие в борьбе за власть Советов. А на каком посту — не суть важно. На каком партия прикажет.

«… Бедняки села как в Недбайках, так и по вдругим селам землю получили, но обсеменить ее не было ни посевного материала, ни сельскохозяйственного инвентаря, а также и тягловой силы. А потому пришлось организовывать по всем селам волости комитеты малоимущих крестьян, которые и взяли это дело в свои руки и принудили кулаков выделить необходимое количество инвентаря и посевного материала. А чтобы кулаки не очень упирались и не делали беднякам препятствий, то озимый хлеб был роздан к уборке из половины. То есть — скосишь и половину отдашь кулаку, а половина тебе будет за труд. Кулаки, скрепя сердце, молчали. И таким способом вся земля, которую получили бедняки, была засеяна…»

— То есть, насколько я понял, бедняки опять, уже во второй раз, ободрали то ли обобрали более богатых односельчан?

— Не «ободрали» и не «обобрали», а «вынудили поделиться», добровольно. Это две большие разницы.

— Так-так, я понимаю… — Шеремету вспомнился Афганистан, где ему выпало принимать участие в «оказании интернациональной помощи народу Афганистана в построении своего светлого будущего». В той аграрной стране земельный вопрос был также самым болезненным. Но там крестьяне часто решительно отказывались брать землю, отрезанную от богатеев. Их мусульманский бог не позволял им брать чужое. А в Аллаха они верили, еще и как. Невзирая на своих, афганских «большевиков», которые были взлелеяны советскими советниками «шурави», вроде своих собственных дедов. Православный же Бог запрещал красть, но вынудить «поделиться» — это под запрет не попадало. Тем более, что большевики потом и Бога «упразднили». Впоследствии. Вскоре. Но то уже другая тема. Пока же еще… .

«… Бывшая беднота села чувствовала себя хозяином положения. Но недолго существовало такое состояние. 20 августа 1919 года пришли деникинцы и устроили свою буржуазную власть. Кулаки сразу ожили, опять взялись хозяйничать по своему. Земельку у бедняков забрали, как и тот урожай, что бедняки напахали на их земле. Озимый хлебец, что покосили бедняки, кулаки забрали весь у бедняков, а яровой, что бедняки посеяли на кулацкой земле, брали по-разному. Были такие кулаки, которые брали половину, были такие, что брали две трети, а были и такие, что забирали весь. Следовательно беднота села осталась опять и без земли, и без хлеба. Конечно, такое состояние бедноты села было не только в Недбайках, но и по всем селам и городам, где властвовали деникинцы…»

— Господи, как ярость и ненависть, жажда мести туманят ум и выстуживают сердце! Неужели же те кулаки, которые забирали две трети, а то и весь урожай, сами хлеборобы, не осознавали, что тем самым сеют еще более лютые зерна ненависти в сердцах своих голодных односельчан? И что в такие неровные времена, когда при власти то Центральная Рада, то гетман с немцами, то большевики, то Директория, то деникинцы, — нельзя озлоблять друг друга. Нужно всем как-то прийти к согласию, простить, может, даже и несправедливость.

— Не осознали и не простили. Они нам тогда, а мы им, естественно, потом…

«…А поэтому против деникинцев начали организовываться партизанские отряды. По селам Капустенской волости также многие пошли в партизаны. Члены волостного исполнительного комитета, когда пришли деникинцы, то пошли в подполье, а потом пошли в партизаны. А когда Красная армия с помощью восставшего народа деникинцев прогнали, а это было в конце 1919 года и в начале 1920 года, то я вернулся.

В марте месяце в 20-ом году я угодил в уездный город Пырятын и сначала как кооптированный работал заместителем председателя уездного исполнительного комитета, а в июне 1920 года состоялся третий Пырятынский съезд Советов и меня избрали членом уездисполкома и я работал заместителем председателя исполнительного комитета и по совместитель-ству председателем коллегии уездного совета народного хозяйства».

Шеремет с удивлением перечел еще раз: все правильно, хотя бы и не очень большой, но начальник. Как по нынешним временам — заместитель главы райгосадминистрации, если не более…

В памяти всплыли недавно читаные материалы об ужасных репрессиях большевиков против казачества как общественного сословия именно в те времена, начиная с весны девятнадцатого года и дальше. А Недбайки же были селом казацким, сам дед — казак…

— Чего это ты замолчал? — не совсем верно понял его колебание Дед. — Для наших краев это был окончательный приход Советской власти. Конечно это была наша победа — а значит и моя. Ты что, сомневаешься?

— Да не сомневаюсь я. Просто интересуюсь, как оно у вас просто будто-то выходит. Да ведь незадолго до этого сам ваш вождь Ленин откровенно и вслух наставлял, что ситуация в стране «… ставит насущной задачей вопрос о полном бистром, решительном уничтожении казачества как особой экономической группы, разрушение его хозяйственных устоев, физическое уничтожение… всех верхов казачества…» А Недбайки ведь были селом казачьим, да и вы лично к тому общественному сословию относились. А партия же требовала, чтобы «в состав ревкома ни в коем случае не могут входить лица казачьего звания…»

— Ты вон о чем… — проронил тяжелую паузу Дед. — То действительно был не самый умный шаг московской власти — объявить войну всему казацкому сословию. Если бы не это — действительно, кровопролития бы было намного меньше. Но это касалось больше Дона, Кубани, некоторых других мест. На Урале, в Забайкалье, на Дальнем Востоке, например. У нас дела были совсем иные. Наших краев то касалось мало.

— Как то — иные? Вы же сами говорили, что у вас lдо революции в паспорте писалось «казак». И у моего отца в метрике также написано, что родился в семье казака. Так почему же это — касалось мало? — Озадаченно спросил Шеремет.

— А ты отгадай… — с горечью бросил Дед. — Что в том злосчастном декрете было главное? «Уничтожение казачества как особой экономической группы… передел юртовых казачьих земель между крестьянами и переселенцами…» А у нас что было делить? Какие такие «юртовые казачьи» земли? Между какими такими «крестьянами и переселенцами?». У нас все были свои и по социальному положению одинаковые. Нас всех фактически раскозачили еще тогда, когда Гетманщину ликвидировали и Сечь разогнали. Только и того, что название «казак» оставили и крепостное иго не накинули. А в другом — никакой «особой экономической группы» мы, украинские казаки, собой не представляли. Так за что же нас было «уничтожать»?

— Я кое-что читал на этот счет, — не соглашался Шеремет. — Так вот, есть исторические свидетельства, что «легендарные герои Гражданской войны» Буденный, Фрунзе, Якир, которые командовали красными войсками, действовавшими в то время в Украине, больше прислушивались к товарищу Ленину, чем к вам, украинским большевикам. И в тех наших краях, где казачество было официальным общественным сословием — на Киевщине, Полтавщине, Волыни, — всё же потоптались по народу достаточно.

— Та то сгущают краски, — поморщился Дед. — К тому же все те контрреволюционные банды — Петлюры, Григорьева, Блакитного, Зеленого, других мастей атаманов, они же просто эксплуатировали ту казацкую идею. Весь свой личный состав звали не иначе, как казаками, офицерские звания у них также казацкие были — вот и выходило, что пока разберутся, то дров наломают.

— Да не потому, Грицку, не потому, — выхватился вдруг голос Шаблия. — Ты же сам знаешь, из кого состояло то красное войско и кто были их командиры и комиссары. Так зачем же на наших наговаривать? Мы были свои на своей земле. Исконно нашей, с деда-прадеда. И хотели на этой своей земле жить сами и своим умом. А они кто? Московско-рязанская голь да разная интернациональная сволочь из лагерей военнопленных? Чего от них ожидать было доброго? Они свое отношение к исторической родине и ее жителям еще за семьсот пятьдесят лет до того продемонстрировали. Татаро-монголы не много худшими были, по крайней мере святынь наших себе не присваивали. А те «братья по крови и по вере» не только своих резали и не покаялись, но еще и до сих пор украденной у нас иконе Вышгородской Божьей матери у себя там кланяются — и не стесняются ни перед Богом, ни перед людьми.

— Ты пролетарское единство угнетённых здесь не порочь! Ссылаясь на сомнительные исторические изыскания, — вспыхнул Дед. — Твоя позиция понятна и классово обусловлена.

— А ты мне глотку не затыкай! — Взвился Шаблий. — Скажи лучше, кто были те командующие красных и их комиссары? Семен Будьонный, точнее, Буденный (Будничный — прим. В.П.) — тот из тех наших, что на Дон и Кубанщину давно направились и «иногородними» там, на казацких землях пристали. Его земляки кубанских казаков у себя в домах резали, а он здесь со своей Первой конной армией украинское казачество истреблял — «рубили впень» всех мужчин в вышиванках, не спрашивая паспорта — из казаков они или из крепостных происходят, достаточно того, что «на мове розмовляет» и без подобострастной улыбки на них смотрит.

— В наших краях буденовцев не было, они правым берегом Днепра из Польши на Врангеля шли, — ответил Дед.

— А там что, не такие люди живут, как мы? Не наша, не украинская кровь лилась? — Не утихал Шаблий. — А Фрунзе? Сколько они с Беллом Куном казацкой крови пролили?

— Не знаю. Знаю только, что войны без крови не бывает.

— Правильно. Но бой на войне — это одно дело, а бойня после войны, карательная акция — это совсем другое. Для первого нужен героизм, для второго — садизм. Так что разница есть — между воином и профессиональным карателем, — горько молвил Шаблий. — Мне один казак из войска батьки Махна повествовал, как их, несколько тысяч, красные в Крыму из пулеметов положили. Из благодарности, по-видимому, за то, что Перекоп для них своей кровью добыли, белогвардейцев Врангеля помогли разбить и закончить, в конце концов, войну победой «пролетарского интернационализма». Только сначала расстреляли двадцать тысяч офицеров, казаков и солдат белой армии. Почти все — славяне. Причем наших опять же не меньше, чем треть. Вот такая цена украинцев была за победу твоих «интернационалистов», Грицку, в одном только Крыму — тысяч десять человек, если не более. А сколько по всей Украине? За все три года гражданской войны? А это же только среди войсковиков! А сколько гражданских «классово враждебных» твои «интернационалисты» с помощью таких, как ты истребили?

— Ты меня, Дмитре, тем, что не я делал, не упрекай! — Вскипел Дед. — Я никого «к стенке» не ставил, и на моих руках крови своих нет. По крайней мере, невинной. То, что в бою — то не в счёт. Такой воинский закон: либо ты, либо тебя… Мое дело было правое: за лучшую судьбу трудового народа! И этим все сказано. Все!!!

— Все, говоришь? Да нет, не все. Ты попа нашего сельского, Гречанивского, помнишь? Который после твоего возвращения в село тогда, в январе восемнадцатого, понял, что ему там больше делать нечего?

— Конечно, помню.

— Так вот слушай, смотри только, чтобы уши не повяли и в трубочку не поскручивались. Непутевый поп убежал после того собрания в Полтаву. Думал, пересидит. Однако по весне девятнадцатого пришли красные. Их вожаки преимущественно были людьми образованными, по крайней мере, знали не на слух, что такое гимназия и университет, не то, что ты. Историю также знали. По-видимому, потому и возобновили для украинцев тот способ казни, который к нам применяли поляки в ХVІІ—ХVІІІ веке. Начальник полтавской «губчека», пассивный гомосексуалист по прозвищу «Гришка — проститутка», только за один день посадил на кол 18 монахов. Потом дошла очередь и до обычных священников, и до простых казаков. Некоторых он лично сжигал на кольях, а сам, сидя на стуле и глядя на муки несчастных, лишь смеялся…

— Я о таком не знал и не слышал, — глухо, после длинной паузы, проронил Дед. — Я строил справедливую жизнь для своих односельчан в своем селе.

— Однако ты не мог не видеть, что в том своем «пролетарском интернационализме» и светлом будущем, которое он обещал, «пролетарского» было столько же мало, сколько и «интернационального». Достаточно было посмотреть на тех, кто тебя подвигнул на твои «праведные» дела, достаточно было послушать их произношение – и не нужно читать биографии, все становилось и без того ясным, какая кому роль отводилась в том новом мировом порядке, какому классу и какой нации… А ты им поверил и пошел к ним на службу! Да без сотен тысяч таких как ты, одурманенных, разве они могли бы что-то сделать, те коммунисты-интернационалисты? Их же была горсточка. Жмень-ка!!! Но они стали вашим мозгом и сделали вас послушными орудиями своей воли — и это стоило нашему народу миллионов жизней и потери государственной независимости. — Слова Шаблия звучали отчаянием.

— Еще раз повторяю: я не был ничьим орудием, я воплощал свою мечту о добре, о справедливости, о счастье для всех людей на нашей земле, а не только для богатых. И пока есть на этой земле бедные и богатые, до тех пор на ней не будет мира и покоя. Так думал, думаю, так и буду думать. Хоть на этом, хоть на том свете!

Шеремет молчал, не в состоянии ни что-то комментировать, ни о чем-то спрашивать. Все было ясно, как божий день. И если бы сейчас сказать Деду, что так же хотели правды и справедливости и первые христиане, он бы очень удивился. Как и мусульмане, впрочем. Потому что он видел собственными глазами, во что это стремление вылилось через века, на время его отречения от Бога, в которого свято верили те, первые. И за которого они шли на смерть. Так же, как он теперь. Но уже за нового «бога» — коммунистический интернационал. В которого когда-то верил, а теперь также отрекся он, его внук. Только здесь историческая дистанция не две тысячи лет, а каких-то неполных два века, если от коммунистического манифеста Маркса счет вести.

«Заместителем председателя Пырятынского уездного исполнительного комитета и в то же время председателем коллегии уездного совета народного хозяйства я работал с июля месяца 1920 года до мая 1923 года. Работать в этот период было нелегко. А почему? Когда выгнали деникинцев, то здесь уж беднота взялась за дело не абы как. Тот хлебец, что кулаки у них забрали, заставили кулаков вернуть полностью, а земельку всю, которая была в Недбайках, а ее было свыше пяти тысяч гектаров, разделили на живые души всем поровну — и беднякам, и кулакам…»

— Подождите, дедушка, на душу или на двор, на хозяйство? Или на работника?

— Я же сказал — на душу. Хоть взрослый, хоть ребенок, хоть даже младенец — все равно на душу. Так как оно все равно когда-то вырастет, да и кормить же его из чего-то нужно.

— Однако тот дележ у вас еще и по-божески был организован!

— Мы же неграмотные в большинстве своем были, потому делили, как умели — чтобы никто не обижался и всем по-справедливости было. Это уже вы теперь свою реформу на селе проводите с научным подходом, со всеми расчетами, с дальновидными, сказать бы так, замыслами. Только боюсь я, чтобы те ваши замыслы кое-кому потом боком не повылезали, к новому семнадцатому году не привели, только сотню лет спустя.

— Почему так? — Удивленно глянул на Деда Шеремет. — Я читаю в газетах, по телевидению смотрел — все будто в порядке, все довольны.

— То тебе не все показывают и не обо всем пишут, хотя у вас сейчас и якобы свобода слова. Потому что как раз главного — справедливости и прозрачности, как вы теперь говорите, в вашей реформе и не хватает. Точнее — теоретически оно все как будто и есть, а на практике его любой начальник на местах, в селе может перекроить на свою выгоду. А раз такая возможность есть — то обязательно сделает. Потому что жадность человеческая — она меры не знает. Особенно у тех, кто при власти и при богатстве. Или при силе. Что, в сущности, одно и то же, триединое.

— Так что же делать, если вы действительно предвидите опасность?

— То ваше дело. Что хотите, то и делайте. Мы свое в свое время сделали, так вы его сначала искалечили-дискредитировали, потом заплевали, а теперь и вовсе до основания разрушили. Вот и живите теперь, как сами знаете. Не хочу больше об этом, читай дальше, — сердито чиркнул дед спичкой возле папиросы.

«… Это уже был третий и последний раздел земли. Это была весна 1920 года. Аж теперь недбайковские бедняки получили земельку, о которой мечтали веками. Казалось бы, что кулачеству нужно бы уже примириться с таким положением, но оно борьбы не прекращало, лишь меняло формы борьбы. Оно начало организовывать банды и терроризировать бедноту…»

Три передела земли за два с половиной года! Да какая же психика такое выдержит? У какого человека? Разве, может, у .неандертальца. Однако в это время уже давно был на украинской земле «homo sapiens». Хотя, может, и не очень «sapiens», но уже и не «тварь бессловесная». Так что реакция была предвидимой элементарно, чему же здесь удивляться?

«… Вскоре на территории Капустянской волости начали появляться банды. Вокруг Недбаек орудовали банды: Цурупы, Черного и Жиленко, а в самих Недбайках — банда Ставроцкого. В этих бандах были сынки кулаков. Они шныряли по селам, тероризировали бедняков, убивали коммунистов, представителей советской власти. В июле месяце 1920 года в Недбайках банда Жиленко убила председателя сельсовета Крячка Степана. В ноябре месяце 1920 года банда Черного убила Козинца Василия. (Козинец работал заведующим волостным земельным отделом, а жил в Недбайках). В декабре месяце 1920 года банда Ставроцкого убила бывшего председателя сельсовета Пустовара Сергея Федоровича.

Об убийстве Пустовара я опишу все подробности. Когда банда Жиленко убила председателя сельсовета Крячка, то председателем сельсовета избрали Пустовара Сергея Федоровича. Пустовар стар, ему в такую пору, когда по селу всю ночь шныряют бандиты, затруднительно было працювать. Я в это время работал в Пырятыне. Семья жила в Недбайках, а потому я частенько ездил в село и по работе, и просто проведать семью. Я увидел, что старику Пустовару справляться с работой председателя сельсовета затруднительно. И как заместитель председателя уездного исполнительного комитета посоветовал членам сельсовета избрать головой товарища помоложе. Меня послушали и председателем сельсовета избрали молодого парня Тоцкого Григория Федоровича. А Пустовара я забрал в , устроил его на легкую работу, чтобы старичок немного отдохнул.

Так как я частенько ездил в Недбайки, то когда я еду, то и Пустовар едет со мной повидаться с семьей. В декабре месяце 1920 года я приехал с Пустоваром в Недбайки, уже вечерело. Я предупредил дедушку, чтобы ночью на огород не выходил, потому что почти еженощно по селу шляются бандиты. Особенно банда Ставроцкого, потому что этот кулак сам был недбайковский. Старик меня не послушал. Как стемнело, он подошел к воротам, а здесь именно проходил его племянник Фесенко Иван, и они начали как родственники разговаривать. А здесь как раз проходили и бандиты: Ставроцкий, вожак банды, Волошин, кулак, и Задунаец Иосиф, бедняк заблудивший. Они опознали дедушку и здесь же убили.

Ко мне прибежал председатель комбеда Педан Григорий Иванович и сказал, что бандиты убили Пустовара. Мы с ним пришли ко двору Пустовара, бандитов уже не было, а Пустовар лежал мертвый. Пустовара внесли в дом. Эту же ночь в Демках ночевал Пырятынский военный комиссар Терещенко Михаил Корнеевич. Он так же, как и я, ездил навещать семью, но он когда едет в Демки, то берет с собой человек десять-пятнадцать ребят караульной роты, вооруженных. А в караульной роте служили демковцы. Они были заинтересованы ехать с военкомом в Демки, потому что и их же семьи там. Я посылаю верхового в Демки и пишу Терещенку, чтобы он на утро прибыл в Недбайки вместе со своими ребятами.

На утро Терещенко был в Недбайках. Мы решили наказать недбайковских кулаков. Это же их работа — убили уже двух председателей сельсовета и члена волостного исполнительного комитета. Наметили Ставроцкого Якова, это отец того бандита, что убил Пустовара; тоже большой кулак, имел сорок гектар земли; Петренко Андрея, который имел двести гектар земли; Некоза Василия, который имел сорок гектар земли, а при немцах взыскивал контрибуцию с бедняков села; Яременко Николая, это арендатор церковной земли шестьдесят гектаров.»

— А почему наметили именно этих? Ставроцкого хотя бы как-то понятно — отец вожака. А остальные чем провинились? Если считать критерием зажиточность, то таких в селе было семей пятьдесят, если не более. Почему именно этих трех?

— Да рот слишком много разевали против советской власти, остальных кулаков подстрекали. Да и бандитов охотно у себя привечали, кормили-поили.

— Одним словом — пособничество контрреволюционным элементам. С этим понятно. И что дальше?

«… Петренко, Некоза и Яременко притянули к сельсовету, а Ставроцкий отказался идти. Так тот красноармеец, которому было поручено его привести, расправился тогда с ним дома, в хате — пустил ему пулю в лоб и доложил военкому, что Ставроцкий отказался идти в сельсовет, то я убил его дома…»

— Как, простой рядовой солдат, двадцатилетний парень из соседнего села, застрелил старого человека в его собственном доме, на глазах у семьи, только за то, что тот отказался идти под арест? Так чем же он тогда от того сына-бандита, как Вы говорите, отличается — тот красноармеец?

— Ты одно с другим не путай. Тот против советской власти боролся! И должен отвечать по всей строгости революционных законов. Мы ему, конечно, внушение сделали, чтобы больше так не делал, хотя бы со двора вывел, но что после драки кулаками махать?

«… Петренко, Некоза и Яременко как арестованных направили в Пырятын, но они как вышли за село, хотели убежать от конвоиров, то конвоиры побили их…»

— Опять! Деду, да какой дурак в такое поверит — «хотели убежать»? А если бы и убежали — так что? Далеко бы убежали сельские дядьки от своих хат? Нельзя было бы поймать потом?

— Они были наши классовые враги, враги советской власти, причем активные.

— Так пусть бы их и судили за это. Но как надо, а не фактически самосудом. Потому что самосуд, это уже по определению есть беззаконие, преступление. И тот, кто самосудит, ничем не лучше своей жертвы.

— Я приказа их расстреливать не давал. А кто дал — тот и взял на свою совесть. Время было такое, что либо мы их, либо они нас.

Шеремет умолк, не в силах продолжать дискуссию на такую болезненную для обоих тему. Да и не в духе нынешних времен она, если на то пошло. Теперь все больше о другом идет речь. Читал как-то в журнале статью под заглавием «Карроты в законе», или «Как большевистские спецподразделения устанавливали диктатуру пролетариата в Украине в начале 20-х годов». Что заглавие, что текст — хлесткие, ничего не скажешь. Журналист с документами в руках доказывает, что те караульные роты и батальоны состояли из кого угодно, только не из украинцев. И великороссы, и татары, и эстонцы, и даже китайцы. Но ведь эти, описанные дедом, — это же свои, родные, и никуда ты от этого не денешься. По-видимому, неумолимость и жестокость — это определяющая черта всех гражданских войн, всех вооруженных конфликтов между своими — соседями и даже родственниками. Которые внезапно, по каким-то неизвестным или несущественным дотоле причинам, становятся ожесточенными врагами. Причем настолько ожесточенными, что понятие меры становится весьма условным. Такому он был малолетним свидетелем в своей родной Галичине. Потом сам участником — в Афганистане и Боснии, теперь наблюдает по телевидению в Чечне, в Косово, в Македонии, в Палестине. И неизвестно, где еще будет дальше…

Но то уже было значительно позже. А чем окончилось тогда?

«… Такая мера немножко подействовала на кулаков. Проведя эту операцию, мы с Терещенком собрали недбайковских бедняков и посоветовали им, чтобы они собрали по селу хоть охотничьи ружья и на ночь организовали самооборону села. Перед ночью мы с Терещенком поехали на Демки с таким расчетом, чтобы там переночевать, а утром направиться на Пырятын. Недбайковские бедняки собрали порядочно охотничьих ружей и вечером организовали охрану села. Как только хорошо смерклось, в село явилась банда Ставроцкого. Поднялась стрельба. Бандиты были хорошо вооруженные, у них винтовки, а у охранников шомполки-дробовики. Вот охранники и разбежались, а кое-кто прибежал в Демки известить нас с Терещенком…»

— Интересно, а на что другое вы надеялись? Что сын за отца не отомстит? Я бы не хотел чужую беду, а тем более — горе на себя примерять, однако если бы с моей семьей что-то подобное случилось, то мало бы никому из обидчиков не показалось.

— Не ту сторону ты взял, внученьку. Ты бы лучше деду сопереживал — сколько раз я сам от таких банд уходил в одиночку. Однажды с трудом оторвался, только три пули в револьвере оставалось. Так что нам Ставроцкого нужно было любой ценой ликвидировать.

«… Мы скоро кони в сани, ребят на сани — и на Недбайки. Приехали в село, спешились. Бандиты заметили нас и начали, отстреливаясь, тикать. При этом ранили в ногу нашего бойца, председателя комбеда Педана Григория Ивановича. Догнать их не удалось. Утром мы собрали всех бедняков села и на этих сборах приняли такое решение: для борьбы с бандитами организовать добровольный отряд из бедняков села. Просить Пырятынский уездный военкомат отпустить необходимое количество оружия и патронов. Командиром отряда избрать Нечипоренко Дмитрия Ивановича. Вот так в декабре месяце 1920 года в Недбайках был организован отряд из бедняков по борьбе с бандитами, который насчитывал в себе свыше двухсот человек. Через короткое время такие же отряды были организованы по всем селам Капустянской волости. И не малые, а человек по 150 в каждом селе. Мы их вооружили хорошо. С этого времени банды в Недбайках не появлялись. Банда Черного перебралась куда-то к Днепру в леса, банды Цурупы и Жиленко распались, а банда Ставроцкого, эта как недбайковская, нашла себе на Жорнокльовском поле землянку и там доживала свои последние дни…»

— Деду! А если бы гетман Скоропадский так вооружил кулаков? У них же и организация своя была, вы сами говорили — Союз хлеборобов-собственников. Что бы тогда?

— Тогда бы плохо было нам. Тогда бы, по-видимому, я из Курска до своих Недбаек так никогда и не вернулся. Не дали бы. Шутка сказать, если бы каждое село свою сотню выставило против нас. О таком лучше и не думать.

— А Центральная Рада если бы так попробовала сделать?

— За ней еще скорее бы пошли. Потому что к Скоропадского даже из кулаков многие с осторожностью относились — все же помещик, царский генерал. А Центральная Рада, потом Директория — то публика более своя. Хотя и не очень-то понятно — чего они хотели. К простому крестьянину, бедняку и малоимущему середняку, оно так и не дошло, то их слово, их идея, если она у них вообще какая-то конкретная была. Кулаков и зажиточных середняков они тоже организовать не сумели. Так — пошумели-погудеи о самостийной Украине, да и исчезли. Сначала деникинцы их поперли, потом большевики. Остались только такие недобитки, как вот этот Ставроцкий.

«… Банда Ставроцкого к концу состояла из трех человек. Это он сам, вожак-кулак недбайковский, Волошин — кулак фарбованский и Задунаец — бедняк недбайковский. Жили последние дни они так: ночью ходят, ищут хлеба, днем два из них спят в землянке, а один караулит, чтобы врасплох кто-то не захватил их. Задунаец и надумал, я же, мол, бедняк, чего мне не перекочевать к своим. А как это сделать? Он идет ночью в Недбайки к своей сестре и говорит ей, чтобы она проследила: как Горенко приедет из Пырятына в Недбайки, так сходи к нему и поспрашивай, примут ли меня в отряд комнезама? Если так, то я покину банду и перейду к ним, потому что я вижу, что заблудился. А Горенко же организовал этот отряд, если он скажет, чтобы приняли, то они и примут. Горенку я верю, он за бедняков стоит, потому что и он же батрак бывший…»

— И вы ему помогли?

— А куда тут денешься? Он же человек. Ну, заблудился, так в те времена это несложно было.

— Если заблудился, так почему же он не к селу, не к земле просится, чтобы честно работать и своим потом и мозолями на хлеб зарабатывать, а к отряду комбеда вновь тянется? Сначала был с одними, стрелял в ваших, а теперь раскумекал, что не там, не на стороне сильных оказался, так решил наоборот?

— В те времена, внученьку, отнюдь немало людей наловчилось от винтовки кормиться. Отвыкли от крестьянского труда. А есть же нужно. Так что не он один такой, то не диковина тогда была.

«…Приезжаю в село. Заходит ко мне сестра Задунайца с вышеприведенным вопросом. Вижу, что тот будто действительно заблудивший человек, и сказал его сестре так: « Если твой брат сумеет убить Ставроцкого и Волошина, то тогда пусть сделает и доложит об этом командиру отряда Нечипоренку, а тогда его примут в отряд, я об этом скажу. Задунаец задание выполнил. Убил Ставроцкого и Волошина и пришел у Недбайки, доложил командиру отряда Нечипоренку. Вот так была уничтожена банда Ставроцкого. Убитых привезли в село, похоронили, а Задунайца приняли в отряд комбеда…»

— Опять на дармовые харчи, всего то и разница, что стрелять теперь в других, в таких, каким сам до недавнего времени был? Но это же практически так, как я в Афганистане видел!

— Ты читай — там не все так весело!

«…Казалось, все в порядке, но кто-то донес в отряд, что Задунаец участник убийства председателя сельсовета Крячка. Его стали допрашивать, действительно ли он участник этого убийства. Он категорически отказывался, но тот, кто доносил, доказал, что Задунаец действительно есть участник убийства Крячка, так его здесь же в отряде и расстреляли…»

Шеремету стало как-то не по себе. Собаке собачья смерть? Но тот бедолага, разве он первоначально этого хотел — кормиться не от плуга, а от винтовки, пока его, темного забитого наймита не захватил тот буревал социальных потрясений? Так имеешь ли ты право его судить? Или тех, кто его расстрелял? Или того, кто донес, а затем еще и доказал? Ведь это были односельчане, вместе, может, в детстве забавлялись, вместе парубковали, за девушками ухаживали…

«… В конце декабря 1920 года в Недбайках была организована партийная организация. Сначала в нее входили: Власенко Яков, Нечипоренко Дмитрий, Ивахненко Антон, Ярьомка Андрей, Овчаренко Дмитрий. Секретарем был Власенко Яков. Тогда ее называли комячейка и по ней именовали и отряд «Комячейка». В это время был организован и комсомол. Секретарем был Шевченко Мефодий.

В весну 1921 года по всему уезду проходила раскулачка кулаков. Организация комитета малоимущих крестьян забирала у богатых кулаков часть коней, волов и другого скота, а также сельскохозяйственного инвентаря и построек, и передавала беднякам. Вот таким способом бедняки могли пахать ту землю, которую они получили. Кроме этого у кулаков брали и зерно на посев. Вот таким способом были материально обезоружены кулаки, а бедняки получили материальную помощь и начали хорошо работать и скоро избавились от бедности…»

— То есть, это уже в четвертый раз за три с небольшим года вы, бедняки, взяли кулаков за жабры?

— Считай, что так.

— Не слабо, с интервалом в десять месяцев выходит. Не успел отойти от одной экзекуции-экспроприации — так на тебе другую?

— А что же беднякам с той землей делать? Без тягла и реманента, без посевного материала?.. Сдавать за бесценок в аренду, как у вас теперь заведено? Начинать батрачить на своей же земле?

— Допустим, у нас не совсем так… — Начал было Шеремет.

— Не нужно мне того объяснять, тем более, что у тебя с селом связь более слабая, а я все же за этим бдю. Так что у вас все проблемы еще впереди, никуда вы от них не денетесь. Если не опомнитесь – будет у вас на селе опять то же, с чего революция началась. Только с интервалом в сто лет. Но об этом в другой раз.

Шеремет не стал настаивать, опять углубился в чтение.

«…Кулачество открыто выступать против советской власти боялось. Потому мелкие банды были скоро ликвидированы. Однако банда Черного, которая насчитывала в себе до четырехсот человек, перебралась к Днепру и там творила свои дела. В июле месяце 1921 года все отряды Капустенской волости собрались в Капустенцах и поехали искать банду Черного. Нашли ее за Хоцками в лесу и здесь же разгромили. Сам Черный утек, поехал в Киев и сдался властям. В этом бою было убито недбайковцев два человека — Кузьменко Иосиф и Некоз Григорий. Вот так была разгромлена последняя банда Черного.

На этом завершился в моем родном селе Недбайках период революции и Гражданской войны. Начался период мирного социалистического строительства…»

Шеремет отодвинул тетради. «Начался период мирного социалистического строительства…» Это как-то не вязалось с тем, что он читал у некоторых национально настроенных авторов, особенно современных, которые рассказывали о продолжении ожесточенного сопротивления украинского народа большевистским оккупантам чуть ли не вплоть до Второй мировой войны.

— Деду, а вы слышали о втором зимнем походе войска УНР, как раз в конце 1921-го года?

— Не слышал и не знаю. А что?

— Но просто они из Польши вплоть до Киевщины дошли, почти до ваших краев, надеялись на поддержку, на вспышку восстания.

— Нечему уже было на то время загораться. И некому. Партия отошла от политики военного коммунизма, объявила новую экономическую политику — и уставший от семилетней войны крестьянин впервые за эти семь лет увидел, что есть надежда на лучшую жизнь. Какой же дурак в таких условиях будет за винтовку или обрез цепляться? Здесь как раз и вышла передышка — и для нас, и для них.

— Для кого это «для них»?

— Для кулаков. Да ты читай, читай.

«… Описать все моменты этой борьбы я не смог, описал лишь то, что осталось в памяти на старость. Кто же именно принимал участие в этой жестокой борьбе со стороны бедноты села? Вот я как участник этой борьбы и напишу…»

Дальше был длинный список. И фамилии, которые ему, Шеремету, мало о чем говорили. Всего сто шесть человек. Некоторые фамилии совпадали с теми, кто боролся на противоположной стороне. Родственники? По-видимому, так, хотя бы далекие. Так как село-то одно…

Отдельно выделены те, кто погиб — этих были пятеро.

В конце длиннющего списка примечание: «Это еще далеко не все те, что боролись с оружием в руках за власть Советов, за землю».

Обратил внимание, что в списке не фигурирует семейная фамилия.

— Деду! У вас же родственники в селе были! Хотя бы дядя Филипп, брат вашего отца. А он еще и сыновей имел, ваших двоюродных братьев. Так они что, вас не поддерживали, участия в борьбе не принимали?

— Как тебе сказать? Поддерживали, но осторожно, участие принимали, но без оружия.

— Все равно, родственники же, записали бы и их в герои революции по-свойски. Кто бы там разбирался, в 1965-ом году, почти пятьдесят лет после того буревала? А им или детям, внукам — смотришь, грамоту какую-то от райкома партии дали бы, на Доску почета портреты повесили. Пустячок, а приятно. Тем более — как по тем временам, когда все это возвеличивалось.

— А совесть? А историческая правда? А честность перед собой, перед людьми? Они что у вас теперь — не в цене, ровно ничего не значат и не стоят?

Шеремет лишь крякнул, как будто на спину кто холодной воды плеснул. Ох и Дед! Ну и идеалист! Хорошо, что он не видит, какая в настоящее время историческая правда. В действии, так сказать. От провозглашения независимости Украины уже более десяти лет прошло, а среди удостоенных орденов и медалей «национальных героев» и «борцов» едва не половина совсем безразличных и непричастных, а немало и совсем враждебных, до сих пор так и не научились даже слово «Украина» правильно произносить, государственный язык до сих пор упрямо игнорируют. Да все к объединению в одно государство с «братьями-славянами» призывают. Правда, имея в виду лишь тех, что на Востоке. Однако, невзирая на то, — «герои украинской независимости»…

Украина, независимость… Болезненная тема, но нужно все же, по-видимому, выяснить до конца, если уже такой случай представился.