«Путь моей жизни»

Владимир Пасько

Родился я 14 октября 1887 года, в козацкий праздник Покровы. Нищая жизнь и тяжелый труд скоро подорвали здоровье моего отца, и он на пятьдесят втором году своей жизни умер. Мне было восемь лет. После смерти отца нас осталось четверо. Мать, старший мой брат Дмитрий, сестра Марта и я. Мать летом работала у кулаков, зарабатывала хлеб, зимой ткала полотна этим же кулакам. Брат работал у помещика Падалки. Сестра работала у кулаков. Я тоже пошел батрачить. Первое лето я работал у кулака Некоза, пас скот. Заработал за лето три карбованца.»

«Я тоже пошел батрачить…» Это в восемь-то лет! Вот тебе и права ребенка. Ведь теперь даже восемнадцатилетних родители не могут вынудить хотя бы где-нибудь работать и хоть что-то зарабатывать. Не все и не всех, конечно, но немало молодежи слоняется без дела. И далеко не всегда потому, что работы нет…

Хотя — разве не мы, старшие, сами в этом виноваты? Мы же и воспитываем их безответственными искателями наслаждений. Кто не видел, как мать ведет десятилетнего лоботряса к школе, да еще и несет его портфель? Шеремет как-то наблюдал сценку: в автобус зашли мать и сын. Потомок сразу по-хозяйски удобно устроился в кресле, а мать привычно стала рядом. Он не сдержался, в шутливо-деликатной форме попробовал вмешаться. Ты же мужчина, мол, а мать женщина, она же, по-видимому, устала, после работы… Что тут началось! Сам не рад был, что зацепил чужое. И с тех пор зарекся давать советы нынешним молодым родителям. Печально лишь, что такое их воспитание отразится не только на них.

«… На зиму я вернулся домой. Детки такого возраста, как я, ходили в школу, которая была построена вскоре после реформы в 1861-ом году. Но само здание было очень небольшим — всего два классных помещения и маленькая учительская. Конечно, такая школа не могла вместить всех детей школьного возраста, хотя бы мальчиков, потому что девочки в то время совсем не ходили в школу. Принимались в первую очередь дети богатых крестьян, а дети бедняков очень мало ходили в школу. Первое, это затруднительно было попасть детям бедняков потому, что не хватало помещений. Во-вторых, у детей бедняков и одежды-то не было. В-третьих, многие бедняцкие дети сызмальства шли батрачить, помогать родителям зарабатывать на хлеб. К таким относился и я. На мое везенье, с нами по соседству жил богатый кулак Яременко. Его сын ходил в школу. Я начал бегать к нему гулять, для этого особенной одежды не нужно было, мог и в опорочках перебежать. Память у меня была хорошая и я у него быстро научился читать. Этот соседский парень начал подговаривать меня, чтобы и я с ним ходил в школу. Однажды утром, когда матери не было в доме, я обул старенькие опорочки (такие ботинки), надел мамину латаную кофту и пошел с этим соседским пареньком в школу. Школьного порядка я не знал, а поэтому к учителю не обратился, а влез на последнюю парту и сижу себе втихаря. Учитель зашел в класс, сделал проверку и начал урок. Класс был комбинированный, учеников много, а потому учитель увидел меня только в конце урока и спросил у меня фамилию. Потом сказал, чтобы я на перерыве зашел в учительскую. Я обрадовался и на перерыве бегом к учительской комнате. Здесь уж мне было чего хочешь, чего я и не ожидал: учитель и кричал на меня, и сердился, и давал щелбанов по лбу. Это все мне за то, что я без разрешения проник в класс. Я начал плакать. Учитель утих, начал спрашивать, есть ли у меня отец или мать и почему я не приходил в школу в начале учебного года. Я, плача, все рассказал, как умел. Тогда учитель сказал, чтобы я шел домой, а на следующий день утром пришел в школу с матерью. Я шел домой, плача по дороге, потому что думал, что мать будет меня бить за то, что наделал ей таких хлопот».

«…Йшов додому, плачучи по дорозi…» Расскажи такое нынешним школьникам или их родителям — ни за что не поверят. Вот самому учителя довести до слез или до истерики — это другое дело, без проблем. В крайнем случае — «права покачать» или пожаловаться «кому следует» на требовательного преподавателя.

«Когда пришел домой, то мать спросила, где я был. Вынужден был рассказать все, как было. Она меня не била, а только заплакала о нашей такой горькой судьбе. Чужие дети ходят в школу, а мы такие бедные, что не имеем возможности, потому что не во что даже одеться. На второй день мы с матерью пошли в школу слишком рано. Как только увидели, что пошел учитель, так мы сразу за ним. Как вошли в учительскую, мать поклонилась, потому что учитель это же пан».

Господин учитель… Да такое обращение он слышал разве что у себя в Западной, да и то в детстве. Теперь уже даже там никому и в голову такое не придет. Ни господин учитель, ни господин доктор, ни господин инженер… Все они теперь — «пролетарии умственного труда». Или «простые люди», как сами себя называют. Так же хозяйничают на земле и с курами-гусями и бычками-свиньями, как и односельчане, родители их учеников. Только и всего, что последние при разделении колхозов на паи получили по несколько гектаров на каждого работающего, а эти — по несколько соток. Хотя сами нередко родом из того же села и этому селу отдали кто по несколько лет, а кто и всю жизнь нелегкого труда. Как старшая дочка деда со своим мужем.

«…Учитель расспросил мать, что мы за люди, а она рассказала все, как оно есть и почему, по каким причинам она не привела меня в школу с начала учебного года. Учитель выслушал и говорит: «Вижу, ваш хлопец хочет ходить в школу, но принять его сразу не могу, потому что ученики первого класса уже научились читать. Я уже выдал им буквари, а ваш не был в школе, поэтому не могу же я заниматься с ним одним отдельно». А я и говорю: «Я уже умею читать». Учитель посмотрел на меня и спрашивает: «А кто же тебя научил»? Говорю: «Яременко Митько, наш сосед». Учитель дает мне букварь: «Ану, читай»! Я начал читать по слогам, конечно, с трудом, а все же читаю. Учитель послушал и говорит: «Если так, то я приму хлопца в школу, но с условием: если он сумеет догнать своих товарищей в учебе, то будет хорошо, а нет, то исключу и придется ему в будущем году начинать вместе с другими учениками».

Мать поблагодарила учителя и мы вышли из учительской. Она пошла домой, а я в класс. Так началась моя учеба в школе. Память у меня была хорошей и я быстро уравнялся со своими товарищами. Учитель ко мне относился хорошо. Пришла весна, нужно было идти в наймы. Я должен был оставить школу и пошел батрачить. Осенью я опять не смог своевременно начать учебу, потому что еще батрачил, а пошел в школу, только когда вернулся из наймов. Опять мне пришлось догонять своих товарищей, потому что они проучились уже более месяца. Учеба давалась мне легко, но опять по весне я был вынужден оставить школу и опять идти помогать матери зарабатывать на хлеб. И тогда я уже пошел в наймы не только на лето, но и на зиму, в школу уже не возвращался. Вот на этом и закончилась моя учеба».

Менее чем два года начальной школы. Не густо. И такую жизнь прожил, к тому же сумел описать! Хотя — почему бы и нет? Разве у «героев гражданской войны» Климента Ворошилова, Семена Буденного, Нестора Махна и множества других — красных командиров и разноцветных атаманов меньшего калибра — образование было намного выше? Также «два класса и коридор», как невесело иронизировали о себе представители «старой партейной кадры». Тем не менее —вели за собой кто сотни, кто десятки, а кто и даже сотни тысяч людей, государство строили. Какое, как и что из этого вышло — это уже другая тема…

«В таком положении находился не только я один, нас таких было много. У кого были отец и мать, вообще рабочая семья, так хотя у них и не было земли и хозяйства, но они как-то зарабатывали, и их детки могли учиться в школе, хотя бы закончить сельскую земскую школу. А я был сирота. Отец умер, мать была уже старой, брат и сестра в наймах. И чтобы не умереть от голода, я тоже вынужден был батрачить, такой тогда была судьба бедных людей. С того времени, как я оставил школу, с одиннадцати лет, я уже при матери не жил, а лето и зиму работал у кулаков. До 1904 года батрачил в Недбайках и Жорнокльовах, а в феврале месяце 1904 года выехал на Кубань, где и батрачил пять с лишним лет. Осенью 1909 года я вернулся домой…»

Шеремет перечел текст: «…вернулся домой» — и на том все, точка. Что-то не вспоминает дед, как уже в те годы, начиная с 1902-го, пылали по ночам на Полтавщине барские имения, будничным явлением стали порубки в барских лесах. Или в Недбайках из-за отсутствия настоящих господ тогда этот вопрос так остро не стоял?

Да и относительно Кубани замалчивает Грицько Демидович, обходит острые углы. Не пишет, как он любил Кубань и считал ее своей, украинской землей. Только не такой обездоленной, как родная Полтавщина, а взлелеянной в мечтах, зажиточной, действительно козацкой. И как ему больно было, когда кубанские козаки, нанимая на работу, удивлялись записи в его паспорте о происхождении — «из казаков». «Так что же ты за козак, если у тебя земли нет?» Такого они понять не могли. А он лишь склонял голову перед своими более удачливыми собратьями. Которым повезло спастись, выскользнуть из жестких объятий российской короны, пойти на окраину империи и этим уберечь свою запорожскую и волю, и судьбу. И даже родной язык. Шеремет вспомнил фильм, не раз виденный еще в детстве, «Герои Шипки». Об освобождении российским войском братского болгарского народа из-под турецкого ига в 1877 г. Его любимым героем в этом фильме был залихватский кубанский казак, который носил украинское имя Сашко и разговаривал на украинским языке.

Однако это было едва ли не последнее публичное упоминание об украинском происхождении Кубани со стороны официальной советской власти. Неумолимый Молох ассимиляции где силой, где коварством и притворством вытравил из памяти потомков гордых запорожцев, кто они есть и чьих родителей дети, и стали кубанские руденки, маслюки, бабичи, другие — «исконно русскими». От памяти об исторической Родине, похоже, только песни остались, да и те, кажется, в репертуаре лишь Кубанского казачьего хора. Даже руку на свою давнюю мать-Украину поднять осмелились, не усохла она у них оттого. Земли им, видите, не хватило, песчаный-бесплодный остров Тузлу в 2003 г. приспичило им прихватить. Но то уже другое…

«… В октябре 1909 г. я вернулся из Кубани домой, потому что нужно было призываться на военную службу. Аж теперь закончилась моя тринадцатилетняя батрацкая жизнь. Чем характерна жизнь батрака? Кулак когда нанимает батрака на год, то обязательно договаривается, что он будет и кормить и одевать, а денег он хочет платить меньше всего. А отчего это так? А вот почему. Из одежды он будет давать батраку надевать всякие обноски, которые уже давно нужно бы было выбросить на мусорник. На батраке всегда можно было увидеть: полотняные выбитые с заплатами штаны, такую же и рубашку, старую рваную жилетку, старый рваный пиджачок, облезлую шапку и сапоги, из которых и стельки повылезали. А кроме того, что вся эта одежда старая, рваная, она же не на него шита: все это либо длинное, либо короткое, либо очень просторное, либо совсем узкое. Конечно, для кулака это выгодно, потому что он когда нанимает батрака, то говорит ему, что раз я тебя буду кормить и одевать, то деньги платить тебе не могу, потому что одежда стоит больших денег. А в действительности вся эта одежда кулаку ничего не стоит, он бы её все равно либо выбросил бы, либо на тряпки использовал, а наймит поносит. По одежде везде можно было узнать батрака. А как же его кормили? Когда хозяева завтракают, или обедают, то для наймита всегда ищут какую-то работу во дворе, а когда закончат, то зовут и его. Обычно, того, что ели сами, они батраку не дают, а все какие-то объедки: то, что осталось переболтают — и ешь молча, что дают. В доме место для батрака — это возле порога на лаве, рядом с помойницей, в которой мокнет полова для свиней. Спать тоже возле печи в кочерыжнике на соломе. Вечером после ужина становись мять коноплю (прядево), а утром на рассвете разбудят мотать струйки прядева на мотовило, а едва лишь начнет светать — иди убирать скот. Это в зимнее время. А летом, так работы по горло с утра и до поздней ночи. Крутись-вертись без отдыха.

Так протекал физически тяжелый труд батрака. А моральная сторона его жизни какой была? Когда наймит работает у кулака, то, казалось, он является частицей семьи, но в действительности это было далеко не так. Члены семьи кулака с ним никогда не разговаривали, кроме разговора предписывающего, то есть что-то указать делать. Кулацкие дети не звали батрака по его имени, а давали ему какое-то обидное смешное прозвище, презирали его, обижали. А ты, наймит, должен молчать. Вот иногда выйдешь на улицу, где собирается молодежь такого же возраста, как и ты, но эта молодежь не батраки. Между ними продолжаются разные разговоры, а тебе не о чем с ними даже поговорить. На тебя никто не обращает никакого внимания, потому что ты батрак. Разве что посмеются над твоим нарядом, оскорбят, назовут каким-то обидным прозвищем, поострят. Потому что они ведь сыновья и дочери хозяев, а ты наймит, кому ты нужен. Следовательно если физически жизнь батрака была очень тяжелой (труд в наймах был тяжелым), то и морально его жизнь была не завидной (еще худшей). Вот в таких условиях я и прожил тринадцать лет…»

Н-да. Это нужно либо воловью натуру, либо большую нужду иметь, чтобы такое терпеть на протяжении долгих лет. В любом случае для души это вряд ли бесследно проходит. Потому что тяжелая работа — это одно, а унижение — это совсем другое. Работа калечит тело, а унижение — душу. И что уж тогда от нее доброго ожидать, от такой изуродованной души?. Неужели такое могло быть в действительности?

— А ты что, сомневаешься? — какой-то глуховатый голос из угла комнаты мгновенно раздался, как будто выстрел.

Шеремет озадаченно повернул голову, стремясь что-то разглядеть в сумраках:

— Кто там?

Голос был будто знакомый, но чей? Сразу и не поймешь, слышанный, но давно. В глубоком кресле шелохнулась похожая на человеческую тень.

— Не бойся, внученьку, это я. Вижу, тебе тяжело кое-что понять из тогдашней жизни, решил тебе немного помочь.

Чиркнула огнивом зажигалка, осветила из темноты длинный хрящеватый нос и порыжевшие от табака закрученные по-офицерски пышные седые усы. Дед! Как он здесь очутился? Откуда? Ведь он умер четверть века назад! Однако горьковато-сладковатый запах махорки не оставлял сомнений в реальности такого присутствия.

— Зачем вы здесь, Дедусь? Ведь Вас уже давно на свете нет. — Голос поневоле изменчиво дрогнул.

— Ну, есть, нет ли — то глядя какой мир брать, этот или тот. А пришел, потому что вижу, что ты жизнью моей заинтересовался. Оно, конечно, хорошо, потому что мало теперь молодежь интересуется тем, что было когда-то. Особенно что было в революцию, в коллективизацию. Боюсь только, что не все правильно поймешь. Поэтому решил тебе немного помочь.

Шеремету показалось, что он бредит. Непроизвольно пощупал лоб, а затем, едва подбирая слова, возразил:

— Да, я пока что и сам как будто разбираюсь, что оно и к чему. Но если Вам так очень хочется, то…

— Разбираешься, да не очень. Вот этого например, ты так глубоко и не понял, что представляет собой нечеловеческая жизнь батраков — она с детства закладывала им в сердце такую ненависть к кулакам, что рано или поздно это не могло не взорваться. А вы нас всех сейчас, тех кто революцию делал, чуть не головорезами выставляете, кровопийцами. Это не мы были кровопийцами — это те, кто сосал кровь трудового народа, сами себе яму вырыли. Ну да почитай то, что дальше, а я здесь посижу тихонько, чтобы и тебе не мешать, и в готовности быть. На всякий случай…

Шеремет, не находясь сразу, что и ответить, опять взглянул на тетради. В висках стучало, мысли мятежно роились, но усилиями воли овладел собой.