«Классовая борьба на селе и становление советской власти»
Владимир Пасько
«О чем мечтало и чего ожидало от революции безземельное и малоземельное крестьянство? Оно, спать ложась и вставая утром, мечтало о земле, потому что земля это основной и единственный источник жизни крестьянина. Вот с этого нужно будет и начинать. Ревком на первом своем заседании в присутствии большого количества бедноты села и поставил вопрос о наделе землей безземельных крестьян за счет земель помещика Падалки, церковной и части кулацких.
Обсудив этот вопрос, ревком принял такое решение: 1) землю помещика Падалки, церковную и части крупноземельних кулаков распределить среди безземельных и малоземельных крестьян; 2) все имущество помещика Падалки конфисковать и по самой дешевой цене распродать беднейшему населению села. Вырученные деньги сдать в госбанк; 3) решение ревкома обсудить и утвердить на собрании бедноты села, после чего проводить дальше решение в жизнь.
О таком решении ревкома скоро узнало все село…»
— Деду, простите, но какое имел право принимать такое решение тот ваш ревком? Он же фактически был нелегитимным, поскольку представлял совсем незначительную часть общества.
— Как это незначительную? Да он представлял всю бедноту села!
— И я о том. Он представлял только бедноту. А беднота, безземельные, составляли чуть больше трети села. Так почему же две трети общества должны делать то, чего требует одна треть? Тем более, что «кулаков», как вы говорите, вместе с крепкими, зажиточными середняками, было столько же, сколько и той бедноты. Я посчитал.
— Грамотный…Понаучали мы вас на свою голову, надеялись, вы продолжите наше дело, а вы… В революции главное — не законы арифметики. Сила революции — в революционном энтузиазме масс. Мы, большевики, массы подняли. Они, сельская буржуазия с националистической интеллигенцией и духовенством, не сумели. Не смогли, невзирая, что и было их много, да и при возможностях значительно больших, чем беднота.
— Отчего же так? Не смогли или и не попробовали?
— Здесь никаких сомнений не может быть — конечно, даже не почесались как следует. Разве что языками. Они настолько привыкли в селе хозяйничать, что и подумать не могли своими заплывшими от сала и отупелыми от самогона мозгами, что — все, каюк, кончилась их власть, наступила теперь наша. Которая и решает, что, к чему и как будет. В том числе и относительно землицы.
— И вы что, всерьез надеялись, будто это решение кто-то позволит вам осуществить? По крайней мере, без боя? Так возьмут и принесут вам свою землицу «на блюдечке с голубой каёмочкой», как говорил один из «героев» — более поздних, уже социалистических времен?
— Да ты же сам знаешь ответ, чего тогда спрашиваешь? Конечно, «…кулачество подняло вой, как это так — забрать нашу землю, начало запугивать бедняков. Заберете нашу землю, будет вам то, что было в 1905 году, — приедут казаки и дадут вам плёток, а не земли, еще и в тюрьму посадят. Находились отдельные беднячки, которые верили им, но большинство бедняков не боялись угроз кулаков. А с фронта все больше подходили вояки, настроенные по-большевистски, которые поддерживали решение Ревкома…»
— Так вот на кого и на что вы рассчитывали — на поддержку тех, кто на себе познал, насколько хрупкая это вещь — человеческая жизнь. И в состоянии в соревновании за свои интересы рискнуть и своей жизнью, а тем более — жизнью противника.
— Не это главное. Главное — фронтовики, как никто другой из селян, прониклись идеями неизбежности и необходимости классовой борьбы, диктатуры пролетариата в борьбе за светлую будущность всего человечества.
— Да какой же у вас в селе пролетариат? Подручные кузнеца и машиниста на локомобиле?
— Пролетариат — он не обязательно промышленный. А есть и сельский — те же батраки. И буржуазия сельская — те же кулаки. А раз буржуазия и пролетариат — значит, и классовая борьба.
«… В это время с фронта приехал Кирпач Григорий Федорович — офицер старой армии в чине штабс-капитана (теперь капитан, четыре звездочки). Родители Кирпача по соцсостоянию были середняки, но что ему родители —он офицер, ваше благородие, так его величали солдаты на фронте. Но советская власть офицерские погоны сняла с него и он теперь — ничто, Кирпач да и все. А потому ему советская власть не понравилась. Он покинул фронт и приехал к отцу пересидеть время, выждать, что дальше будет. А между тем агитировал за Керенского, то есть за власть буржуазии. Он считал, что когда будет власть буржуазии, то он будет офицером и опять его будут величать «ваше благородие».
Узнав о решении ревкома, он выступил против этого решения. Кирпач в прошлом мой товарищ. Я с ним вместе до военной службы батрачил на Кубани, мы вместе шли на военную службу. Он служил в пехоте три года действительной службы, а затем остался на сверхсрочной службе. В период войны сверхсрочников посылали на трехмесячные курсы и присваивали им офицерский чин прапорщика. А во время войны чины скоро повышали, вот он и дослужился до штабс-капитана. Конечно, солдаты величали его как положено –«ваше благородие», да и зарплата у него была не малой. Вообще жил он господином. Такие условия жизни создала ему буржуазная власть, а потому он и защищал ее. Он агитировал за Керенского…»
— Что касается «благородия» — здесь все ясно. Но почему он Керенского поддерживал, а не Центральную Раду — непонятно. Он украинец, в России — большевики, здесь — их противники, так их уж и поддерживай, а не сокрушайся о сброшенном российском правителе.
— Вот то-то и оно, что далеко не все офицеры из украинцев стали за самосто-ятельность Украины. Из тех, которые долго прослужили в царской армии, да еще в мирное время, как этот Грицко Кирпач, немногие восприняли идеи само-стийников. Они хотели лишь сохранения старых порядков и своих привилегий — и все. Многие из них потом на Дон, на Юг, в белые армии пошли.
— А кто же войско Петлюры тогда составлял?
— Преимущественно молодые офицеры из запасников и вольноопределяющихся, да кто школы прапорщиков в войну покончал. Это все в основном из среды интеллигенции, духовенства и сельской буржуазии, кулачества. Которые еще не настолько оторвались от своих корней, чтобы забыть, кто они и откуда есть. Но в то же время стали достаточно грамотными, чтобы понять, что украинский народ ничем не хуже российского, или польского, или какого-то там другого.
— А вы, выходит не поняли? — не удержался Шеремет.
— Ты меня за язык не лови! — рассердился дед. — Я это все также понял. Но первое, что я уяснил для себя — это логику классовой борьбы. Сначала решение социальных вопросов, уничтожение эксплуатации человека человеком, а уж потом и за национальные можно браться.
— И как, взялись?
— Я же сказал — сначала давай с социальными, с Кирпачем разберемся. Следовательно, «…я пытался поговорить с ним как с бывшим товарищем, но он говорить со мной не хотел, он искал себе своих единомышленников среди кулаков, а их у Недбайках было немало.
В пяти километрах от села жил помещик Падалка, который имел более тысячи гектар земли. Но он умер до революции, там оставались его жинка, сын и дочь. Сын работал в г. Переяславе врачом, а Падалша приняла к дочери приймака — агронома Наталенко Николая Петровича. И хозяйничают себе. Этот Наталенко, поймав в руки такое богатство, согласен был уничтожить всех большевиков на свете, чтобы ему не отдать никому своего богатства. Он скоро подружился с Кирпачем. Кулаки братья Петренки, что имели по двести гектар земли, братья Савоцкие, что имели по сто пятьдесят гектар земли, два Некоза и Пустовар, которые имели по сто пятьдесят гектар земли. Поп Гречанивский пользовался шестьюдесятью гектарами церковной земли, тоже пристал к этим богатеям.
Вот и собралась группа таких богачей, во главе их стал Кирпач. Поддержка у них была неплохая, потому что в селе было таких кулаков, которые имели землю от двадцати до ста гектар, более сотни. Вот вся эта свора во главе с Кирпачем и Наталенком и поставила себе целью не дать землю беднякам.
Сначала они повели агитацию среди бедняков, запугивали их, а дальше собравшись у попа Гречанивского, надумали: когда ревком соберет собрание бедняков для утверждения своего решения, то идти на то собрание всем богатеям и сборы бедняков разогнать, а Горенко арестовать и направить в Киев, где и сдать властям. А если будет спорить, то и убить можно, за него ничего не будет. Это так советовал Кирпач…»
— Серьезный у Вас приятель юности был, дедусь. Достойный, так сказать, соперник. Как видно, иллюзий друг относительно друга вы не питали.
— Это не мы лично. Это жизнь так всех нас разбила, пополам. Одни на одну сторону, другие — на другую. А победить мог только кто-то один.
«… Конспирация у них была плохой, об этом их совещании кое-кто знал, мне о таком решении этой контрреволюционной группы сказал бывший поповский батрак Коверник Михаил. Накануне созыва сборов бедноты я послал на хутор в экономию двух человек — Крячка Степана и Петрика Ивана, чтобы они хорошо поискали у Наталенко М.П. нарезное оружие и забрали. Эти ребята задание выполнили, но нарезного оружия не нашли, забрали две централки и вернулись…»
— Деду! А почему у кулаков оружия не было? Я понимаю, что Надднепрянщина — не Галичина, здесь мировая война не катилась годами взад-вперед. Но фронтовиков много возвращалось, сами говорите, да и вы вот револьвер в карман на всякий случай засунули. Так что при желании можно было бы, по-видимому, раздобыть и подзапастись? На всякий случай? Ведь предусмотрительная бережливость наших дядек давно стала хрестоматийной.
— Что тебе сказать? Револьвер — это штука малозаметная, да и далеко не каждый из солдат мог его роздобыть. А винтовки — так их многие не брали с собой. Тем, кто бросал фронт самовольно, они и без того поднадоели. А кто де-мобилизовался, как положено, так те ж оружие сдавали. Кроме того, на крупных станциях стояли войска, которые перешли на сторону Центральной Рады – они, у кого видели, то отбирали. Так что сперва, в начале восемнадцатого, оружия по селам было еще маловато. Это уже потом. Однако главная причина, по моему мнению, в другом: кулаки просто не ожидали для себя такой опасности. Они привыкли во всем покладаться на власть — думали, и здесь она их защитит. А власть оказалась бессильной против воли разгневанного народа.
— Кстати, а почему так? Ведь если Центральная Рада унаследовала государственный аппарат от Временного правительства, а тот — от царского самодержавия, так тогда же должны были быть и полиция, и «охранка». Как же они допустили, что вы «власть», секретаря волостной управы, так бесцеремонно поперли? Где был пристав, околоточные? Не знаю, кто там еще в те времена и как назывался? Полиция, одним словом.
— Да исчезли они все, как только палёным запахло, словно и не было их. Не знаю даже, куда девались. Разбежались и попрятались как крысы. Хотя было в свое время действительно немало, и вид имели — куда-т-твоё дело…
«… В гулящий день в воскресенье, в первых числах января месяца 1918 года, ревком созывал в школьном дворе собрание бедноты села, чтобы обсудить и утвердить решение ревкома, а в дальнейшем приступить к его выполнению. На эти собрание пришли все бедняки села, и старые и малые, потому что здесь решался вопрос о земле, о которой бедняки веками мечтали. Но несмотря на то, что мы кулаков не просили на это собрание, они все были здесь. Зять Падалки, Наталенко Николай Петрович, приехал хорошим конем на хорошей рессорной повозке (тембуре). Кирпач тоже похаживает в своей офицерской шинели среди кулаков. Поп Гречанивский тоже здесь, потому что будут же забирать и церковную землю да раздавать безземельным, а ее было немало — 60 гектар, которыми пользовался поп и дьяки.
Я, как председатель ревкома, открыл собрание. Председателем на собрании избрали члена ревкома Крячка. Не успели объявить о повестке дня, как Кирпач уже протискался к столу и, не спрашивая у председательствующего разрешения, начал говорить. Председатель пытался запретить ему, но я шепнул ему на ухо: «Пусть говорит, чем больше будет говорит этот офицер, тем легче будет его разоблачить перед собравшимися». Здесь уж Кирпач распоясался. Бедняки слышат такую болтовню Кирпача, да подходят поближе к столу, а Кирпач — какую только он грязь не лил на советскую власть, на большевиков, на сельский ревком, на меня лично. Я себе так держусь в кармане за рукоятку револьвера и думаю: это же ты будешь выполнять решение вашего совещания, то есть, арестовывать меня. Думаю — как, каким образом? По-видимому, когда закончит свою болтовню, тогда уже будет меня брать за плечи, или как еще, и тянуть куда-то, где бы можно было запереть или как там. Ну, думаю, как только шагнет ко мне, сразу пущу пулю в лоб, а дальше будь, что будет. Но Кирпач струсил, как видно заметил, что я держусь за револьвер. На своих кулацких сборищах принимать любые решения можно, а вот проводить их в жизнь — это не так-то просто.
Кирпач закончил свою болтовню и отошел. Сразу за ним нахальные начинают говорить. Наталенко, этот начинает с того, что у него вчера были Крячок и Петрик. Все перерыли у него и забрали ружья. Значит, большевики грабители. И тоже порядочно вылил грязи на советскую власть и партию большевиков, ну и ревком не оминул. Поговорил и этот, и тоже отошел.
Тогда беру слово я. Мне легко было критиковать таких ораторов: то зять помещика Падалки, которому расставаться с тысячей гектаров земли не хотелось, а то белый офицер, которому не хотелось расставаться с офицерскими погонами. Беднота села смотрела на них как на своих врагов. Раскритиковав хорошо этих господ, я рассказал тогда собранию, зачем на наше бедняцкое собрание пришли непрошенные все кулаки, разъяснил, что кулаки пришли разогнать наше собрание, чтобы не дать беднякам земельки…»
— Дедусь, но это чистой воды демагогия — «зачем пришли непрошенные…» Как же они могли не прийти, если речь об их земле вести будут? Их-ней! И какое право имели вы это им еще и в вину ставить? Это же вообще как-то…
— Договаривай, договаривай. Чего осекся? Не по-человечески? А то, что у меня, фронтовика, хата холодная и в ней мыши за одним зерном наперегонки гоняются, а семья голая-босая-голодная, это по-человечески? И так у более чем сотни семей в селе? Да и еще сотня семей часом с квасом, а порою и с водою? Молчишь? То-то ведь, демократ…
«… Я решил проверить, кто в действительности поддерживает ревком и сказал так: «кто за власть Советов, отходи направо, кто против власти Советов — отходи налево». Вся беднота села скоро становилась направо, слабые середнячки тоже к ним, а более зажиточные середнячки немножко потоптались и тоже стали направо. Осталися кулаки по левую сторону. Конечно, на правой стороне оказалось подавляющее большинство собрания…»
«…Немножко потоптались и тоже стали направо». Беднота — понятно, той терять нечего, а приобрести — перспективы заманчивые. А эти же чего? У них же у каждого от пяти до пятнадцати гектаров! Если всю пахотную землю в селе разделят поровну, то на двор придется в среднем по семь гектаров. В чем же тогда им, крепким середнякам, прибыль от той власти Советов? Непонятно.
— А ты и не поймешь, внученьку. Я давно за тобой наблюдаю. Ты слишком много с детства книжки читать любил и слишком долго среди россиян жил, тем более среди военных. А они совсем по-иному думают, чем наши дядьки, для них важнее другое — государственная идея, убеждения. Потому они «Добровольческую армию» потом образовали, которая сильно нам сала за шкуру залила. А у наших тех «гнучкошеенков» — какие у них убеждения? Кто верх берет, на того сторону и стают. Беднота боролась, чтобы отобрать. А эти к ней пристали, чтобы когда те отбирать будут, то чтобы не у них, а у других. Вот тебе и все их побуждения.
— Н-да .., благородными не назовешь. А если бы они тогда стали на сторону кулаков?
— За арифметикой Пупкина с картинками, их вместе тогда было бы наполовину больше, чем бедняков. Однако ты не тем проникаешься. Что произошло — то произошло. И если нас, большевиков, кто-то теперь обвиняет в нахальстве, в узурпации и тому подобном, то пусть задумается — а что же собой представляли другие? Как в случае, который мы с тобой рассматриваем, обичного украинского села Недбайки. Вполне очевидно, что здесь «типичный украинский крестьянин-патриот», несчастливую судьбу которого у вас сейчас жалостливо воспевают, оказался в общественных делах тупой бездарью и трусом. И отдал добровольно, без боя, рычаги управление селом в наши бедняцкие трудовые руки. Так какие же претензии к нам, спрашивается?
«…Я тогда на смелую сказал: «Мы на наше бедняцкое собрание кулаков не просили, они пришли непрошенные, с целью разогнать наше собрание. Так гоните, бедняки, кулаков с нашего бедняцкого собрания!»
Когда я это сказал, то на собрании поднялось что-то страшное: кто свистит, кто кричит — долой Кирпача, долой Наталенко, долой кулаков. Наталенко и Кирпач убегают, а кулаки за ними. А по ним кто снегом, кто грязью, а кто и кирпичиной. Кирпач в ворота не угодил, да через забор. Шапка спала, а по нему и снег, и грязь. Поп Гречанивский поднял рясу да тоже домой. Кулаки тоже разбежались. Разогнали эту контрреволюционную свору, успокоили собрание, утвердили решение ревкома. Это был первый бой недбайковских бедняков с кулаками за землю, но это было только начало.
Для проведения в жизнь решения собрания избрали комиссию из трех человек. В состав комиссии вошли: Бугай Иван (голова), Бровко Демид (секретарь), Горенко Марко (казначей»).
Шеремет на мгновение остановился. Постой-постой. Бровко Демид, Горенко Марко. Первый — сослуживец в лейб-гусарах, второй — двоюродный брат. Что же, принцип формирования «региональных элит» ничем не отличается от нынешнего. Однако, что там дальше?
«Собрание комиссию обязало на протяжении 3—4 дней все имущество помещика Падалки раздать бедному населению села и приступить к разделу земли помещика Падалки, церковной и кулацкой. Комиссия на протяжении 4-5 дней все имущество Падалки раздала бедным крестьянам и приступила к дележу земли.
На этом собрании, которые состоялось в начале января 1918 года, беднота села проявила свое революционное мужество, решительно стала на сторону власти Советов. Это собрание стало началом той жестокой классовой борьбы, которая продолжалась в Недбайках на протяжении нескольких лет. Хотя оно, это собрание, и обошлось без жертв, но беднота села увидела настоящее лицо кулаков и убедилась, что они землицы без боя не отдадут…»
Шеремет еще раз перечел последние строки. «Это собрание стало началом той жестокой классовой борьбы, которая продолжалась в Недбайках на протяжении нескольких лет». Жестокой классовой борьбы… Сколько жизней забрала она, чего стоила! Если по всей Украине — то миллионов пятнадцать, пишут — если вместе с голодомором. Хотя — кто его теперь знает? Если точно? Те, кто были тогда сверху, своих жертв по известным причинам не считали. Те, что терпели поражение, — не могли в силу своих обстоятельств, да и просто не успевали, сами становились жертвами.
А начиналось все из вот таких вот сел, как Недбайки, и таких действующих лиц, как его Дед и персонажи его воспоминаний, и из таких крестьянских собраний. Когда махали еще кулаками, а не саблями, и бросали грудками грязищи и снега, а не гранатами. Пока еще…
— И не жалко было разжигать ту проклятую вражду — «жестокую классовую борьбу»? — будто вынырнул из тяжелого сна Шеремет.
— Так кто же ее разжег, спрашивается? — вскинулась тень в кресле. — Кто кого первый собрался порешить? «Ваше благородие» Грицко Кирпач своего приятеля юности большевика Грицка Горенко или наоборот? Молчишь? То-то и оно. Это во-первых. А во-вторых, ты кого жалеешь — их, или своего деда? Кровопийц или их жертвы?
— Своих, Деду, жалею, своих — украинцев! Которые не смогли поладить, миром порешить свои сложные проблемы — и пошли один Грицко против другого Грицка, а если глубже — брат на брата.
— То в тебе буржуазный либерализм играет. Потому что ты не знаешь, что оно такое — с восьми лет на кусок хлеба самому зарабатывать. Быть наравне с рабочей скотиной, постоянно в голоде, холоде и нечеловеческих унижениях. Когда единственные, с кем ты можешь поговорить, как с равным, кто тебя любит, кроме замордованной тяжелой жизнью матери, так это козлята и жеребята, которых пасешь. А ты же вроде бы — человек! Однако хозяйские дети тебе быстро показывают твое место — там, в хлеву, со скотом. А попробуешь подать слово, то есть «писнуть», так хозяин молча кнутом ушкварит так, что и кожа на тебе запечется. А он себе дальше пошел, будто тебя не слышал и не видел. А ты говоришь — брат на брата… Это я-то для них брат? Ты у них спрашивал, у кулаков-мироедов, они ли нас, бедняков, братьями считали? Разве же с братьями так ведут себя, как кулачье с батраками?
Шеремет не находил, что сказать, ему было сложно перенестись в те времена, а еще сложнее войти в психологию всех тех противоречивых отношений. Будто заглянув в его сомнения, Дед внезапно спросил:
— А ты бы на моём месте, при моих обстоятельствах что делал? Терпел?
— Не нужно меня загонять на скользкое, дедусь. И задавать риторические во-просы. — Невесело улыбнулся Шеремет. — Вы же знаете, что издевательств и унижений я также не стерпел бы, кровь-то ваша. Так же бы к сабле и револьверу потянулся. Но в той «жестокой классовой борьбе» мы тогда Украину потеряли.
— А я виноват, что за самостийную Украину руку тянули именно те, кто второй рукой меня, бедняка, за горло пытался ухватить? По крайней мере у нас в селе, да и в волости в целом. А что творилось дальше — того я не знал, не видел и не слышал. Тогда не то что телевизора — даже радио и телефона у нас не было. Потому, что она там, та Центральная Рада провозглашала, какого она добра для нас, бедняков, хотела — того мы не ведали. Мы знали лишь одно: большевики, которые в Петрограде, мужика понимают, земельку родную и желанную дают, а Киевская Центральная Рада, которая должна была бы быть своей, что-то мудрит. А потому сам понимаешь…
— Да «понимаешь»…, — тяжело вздохнул Шеремет. На душе было такое ощущение, какое бывает, когда осознаешь, что допустил трагическую ошибку, и хочется немедленно ее исправить, повернуть все назад, а — не удается, потому что так в жизни не бывает, река Жизни обратного течения не имеет. И от того на душе становится еще горше и более беспомощно. Однако, что там дальше?
«… В этот период работать мне в Недбайках долго не пришлось. В феврале месяце 1918 года Пырятинский уездный ревком сзывал уездный съезд Советов. На этом съезде я был делегатом от Недбаек. Это был первый уездный съезд, который был очень бурным и длился два дня. На этом съезде был избран первый уездный исполнительный комитет. Председателем этого комитета избрали меня…»
Шеремет с сомнением повел бровями: у них что, не было среди своих кого избрать? Уезд — это же тебе не шутка, это единица больше, чем нынешний район. Что-то здесь не так.
— Деду! Что-то здесь не совсем понятно: вас в Пырятыне и его околицах не было практически тринадцать лет — то батрачествовали, то служили, то воевали. Тем более происходите из неблизкого, скажем так, села. Потому, кто вы такой и что собой представляете, никто на том съезде не знал. Как же при таких условиях вас избрали председателем уездного комитета? Что-то не вяжется. По нынешним «избирательным технологиям» вас бы и близко не подпустили к такой должности.
— А кто тебе сказал, что меня очень приглашали? Власть никто не дает, ее берут. А как — это уж кто как сумеет…
— Интересно, каким же способом Вам удалось?
— Если в сокращенном виде, то приблизительно так: собрались дядьки на собрание, никто никакой четкой позиции не имеет, все же политически неграмотные. И здесь инициативу перехватил какой-то поручик, начал за Центральную Раду агитировать. Однако он — что? Он армейский пехотный офицер, в обычной защитной гимнастёрке и шинели, еще и погоны защитные — вида никакого. Дядьки о той самостийности чуть ли не впервые слышат, им земельку подавай. И тут я на телегу взгромоздился — в полной парадной гусарской форме, сверху офицерская бекеша нараспашку, чтобы красный доломан, тоже офицерский, с золотыми шнурами, было видно. Военная хитрость, словом. И растолковал селянам, что к чему. А у дядьков — у них же какая психология? Представитель какой власти красивее выглядит, более добротно экипирован — та и власть, видать, более богатая и более крепкая. Вот они за меня и проголосовали, а того моего конкурента затюкали и прогнали.
Шеремет не нашелся даже, что сказать касательно услышанного. Примитив-ность «пиара» и аргументации избирателей просто поражали. Но чем лучше их, умнее рассуждения, которые нередко можно услышать во время нынешних избирательных кампаний: «проголосуем за тех, что были, потому что те уже накрались, так, может, теперь хоть немного о государстве и народе вспомнят. А новых изберем — так тех с голодухи от корыта опять будет не оторвать». Тем более, что во времена Деда избирателями были неграмотные крестьяне, которые крестиком расписывались, а теперь едва не у каждого аттестат о среднем (как минимум) образовании, по меньшей мере — восьмилетке.
Дед, не заметив его задумчивости, продолжал: «…Я вернулся со съезда в Недбайки, передал дела сельского ревкома своему заместителю Бугаю Ивану Иосифовичу, а сам поехал в Пырятын работать председателем Пырятынского уездного исполнительного комитета.
Работа для меня эта была нелегкой, потому что энергии у меня было много, а знаний мало. Уезд — административная единица из 15 волостей, а в каждой волости по 4—5 сел, да и город немалый. В исполкоме собралось нас сорок человек, но все это малограмотные люди. Потому что тогда грамотными были лишь богатые, которые советской власти не хотели, а потому нам, малограмотным трудящимся, приходилось руководить уездом.
Исполкому, прежде всего, пришлось взяться за организацию советской власти по селам уезда, а эта работа была нелегкой, потому что в селах много было людей, которые не понимали, что такое советская власть. Потому что партий много, простому крестьянину разобраться в них сложно. Сельская беднота ожидала земли и поддерживала советскую власть, потому что она обещала дать землю. А зажиточное крестьянство боялось, что и у него заберут землю, поэтому они выступали против советской власти. И вот в каждом селе шла борьба. Кулаки угрожали беднякам, а потому приходилось убеждать бедняков, чтобы они не боялись угроз, а смело брали в руки власть и руководили селом так, как учит партия большевиков».
Сельская беднота ожидала земли… Посмотрел бы Дед, как нынешняя беднота ее ожидает, той земли, а особенно, что она с ней делает. Однако если он говорит, что видит все Оттуда, то почему молчит? Хорошо, подождем и мы…
«Конечно, работы здесь было немало. Да и врагов у нас хватало и по селам, и в самом г. Пырятыне. Это меньшевики, эсеры, украинские националисты и т.д. Они мешали нам и нашей работе. Наши ошибки в работе старались использовать против советской власти, а мы, не имея опыта, допускали ошибки в своей работе. Я лично тоже мог ошибаться, а контрреволюционеры за этим следили. Однажды вечером я со своим заместителем Фрейлихом и начальником милиции Винником зашли в чайнушку повечерять. Людей здесь почти не было. Сидели всего двое мужчин за столиком и говорили между собой. Мы сели рядом за другим столиком, заказали себе ужин. Глядим, эти два типа рассуждают между собой, кто победит в борьбе — буржуазия, или большевики. Один говорит, что победят большевики, потому что их много, а второй говорит — победит буржуазия, потому что у нее ум и капитал. А большевики дураки, хоть их и много. Я услышав такое не стерпел, выхватил револьвер и бац контру, но начальник милиции Винник успел подбить мою руку так, что пуля пошла поверх головы этого типа. Его пришлось арестовать.
Этот случай дал козырь в руки контрреволюционерам для агитации против меня как председателя уездисполкома. По городу пошли разговоры, что председатель исполкома убил ни в чем не повинного человека в чайной. Конечно, это была моя ошибка, я погорячился. Чтобы развеять такую агитацию, пришлось созывать городской митинг и разъяснить людям, что никакого убийства не было, что то клевета буржуазии. После этого большое количество горожан начали активно поддерживать власть Советов…»
— Еще бы после этого не поддерживали! Револьвер в руке правителя всегда убедительнее, чем авторучка. По крайней мере, до определенного времени.
— Ты не очень-то иронизируй. В вашей демократическом и правовом, как вы его называете, государстве, по сравнению с временами «тоталитаризма», численность всевозможных «правоохранительных» структур, для внутреннего, так сказать, использования, увеличилась знаешь во сколько раз?
— Как-то не считал. Оно мне ни к чему, — буркнул Шеремет, недовольный поворотом разговора.
— Тогда и советскую власть наганом не упрекай. Сам знаешь, о чем говорю. Демократ… — С победной ноткой в голосе поставил точку Дед.