«Как проходила в Недбайках Октябрьская революция»

Владимир Пасько

«…22 декабря старого стиля в 1917 году я прибыл домой в свое родное село Недбайки. Что я там увидел? Как я уже писал, это старое давнее казачье село. Оно насчитывало в себе до 700 дворов. Здесь жило очень много крупноземельных богатых казаков, а рядом с ними очень много жило совсем безземельных бедных казаков. Следовательно по сословию они все считались казаками, а по имущественному состоянию они резко разделялись, одни были очень богатые, а другие очень бедные. А потому среди них были очень большие споры. Бедняки стояли за советскую власть, а кулаки против советской власти. Здесь еще и Империалистическая война добавилась, еще хуже осложнила жизнь бедняков. Мужчин забрали на фронт, а в селе остались старики и женщины с малыми детьми. Жизнь этих несчастных была невмоготу тяжелой. Февральская революция, от которой ожидали бедняки какого-то облегчения, тоже ничего не дала. Землицы беднякам не давали, а заработать в семье было некому. А потому бедняцкие семьи жили впроголодь и зачастую спали зимой в нетопленных хатах».

— В нетопленных хатах… — Шеремет зябко повел плечами. — А что бы вы сказали, Деду, на рассказ своей дочки, той, которая беременной в двадцать лет убегала от немцев, а теперь на девятом десятке доживает свой век в соседних с Недбайками Шрамивцях? Доживает в той голой хате, которую вы на старость построили, сорок лет назад, кстати? Проработав в этом и близлежащих селах учительницей сорок лет. Так она безгранично счастлива и благодарит Бога, что они вдвоем с мужем — также учителем-пенсионером и бывшим офицером-фронтовиком в состоянии на одну пенсию купить топливо и топить хату, а на другую — купить продукты. А как протянет каждый, когда кто-то из них умрет, того они себе не представляют. Не то что пережить моральную потерю, хотя это само по себе представить трудно, а просто — материально выжить. В некоторых селах, где председатель сельсовета умный и с добрым сердцем, — так он собирает на зиму кучу таких старых в одну хату, помогает им запастись топливом — и так все скопом живут до весны. Чтобы потом порасползаться по своим подворьям. А глубокой осенью опять сползтись докучи. Которая обязательно уменьшится…

Дед его не услышал. И хорошо — пусть дальше делает свою революцию. Пока результатов еще не видно. Ни тем, кого он подстрекает, ни ему самому…

«Но это только велись споры на собраниях, между бедными и богатыми, а когда я приехал в село, то советской власти не было не только в Недбайках, но и во всех селах Капустянской волости и даже во всех селам Пырятинского уезда. Здесь на это время господствовала власть Киевской контрреволюцион-ной Центральной Рады. Селами руководили сельские старосты, те, что были и при Керенском. Я хоть на это время еще формально и не являлся членом большевистской партии, но в душе я был большевиком. И когда я увидел, что в Недбайках селом руководит кулачество, то я поставил себе целью организовать в селе советскую власть. Как же практически проходил процесс организации советской власти в селе? Вот об этом я и напишу подробно…»

— А я об этом так же обстоятельно хотел Вас расспросить, дедусь. Так что наши желания совпадают. Скажите только, пожалуйста, для начала, почему считаете Центральную Раду «контрреволюционной»? Профессор истории Михаил Грушевский, писатель-социалист Владимир Винниченко, журналист и общественный деятель Симон Петлюра, другие ее вожди — они и видели себя иначе, и считали именно себя настоящими революционерами — социалистами и демократами. А большевиков расценивали как узурпаторов и новых тиранов. Так кто же из Вас был прав?

— Ты у меня еще спрашиваешь? Я же тебе рассказывал, что там за публика собралась — кулачество и всякий другой эксплуататорский и нетрудовой элемент. Они даже на местах людей всех тех пооставляли, которые еще при Керенском были назначены.

— Все правильно, зачем же их менять? Ведь при Керенском, насколько я знаю, Украиной правила фактически Центральная Рада, особенно что касается внутренней жизни нашего края. И правительственных чиновников тех поназначала, собственно, именно она, а не Керенский. Киев, а не Петроград. То есть — с ними как раз все в порядке. Именно у них легитимность, как теперь говорят, сомнений особенных не вызывает. А вот у Вас…

— Ты на что намекаешь? Что я не имел права организовывать в селе советскую власть? — В голосе Деда звякнул металл.

— Успокойтесь, я так прямо вопрос не ставлю, я просто рассуждаю, анализирую ситуацию, пытаюсь реконструктировать, что же у вас — у нас тогда делалось…

— Ты меня не успокаивай! Делалось то, что нужно. Состоялась Великая Октябрьская социалистическая революция, которая передала всю власть Советам крестьянских, рабочих и солдатских депутатов. На всей территории бывшей Российской империи. И все. Точка! Понял?

— Да понять то понял, об этом я всю свою жизнь слышал — от ребенка-дошкольника и до полковника Советской армии включительно. А это считайте едва ли не полста лет…

— Так что же тебе тогда неясно?

— Да вот на старости лет узнал, что существуют еще и другие точки зрения, другие мысли на этот счет.

— Они неправильные! Реакционные, если хочешь знать!

— Об этом я также слышал, причем столько раз, что и не сосчитать. Даже пословицы соответствующие по такому поводу есть, среди советских офицеров были распространены.

— Какие такие пословицы?

— Например, первая: «бывает только две точки зрения — моя и неправильная». Вторая также интересная — «умных вопросов не бывает, а глупых вопросов не задают».

Дед что-то пробормотал в свои густые усы.

— Дедусь, я хоть и не расслышал, но догадаться могу. Однако все же спрошу. Вы вот говорите о революции, которая передала всю власть и т.д., и т.п. Хотя ни «Великой», ни «социалистической» тогда, в те бурные времена, она еще совсем не называлась. Это уже изобретение теоретиков победного социализма тридцатых годов, красной профессуры в сатиновых нарукавниках. Ну да Господь с ними. Дело в другом. Поскольку революция состоялась в Петрограде, а Украиной правила на то время уже Центральная Рада в Киеве, то Вы, выходит, выступили против законной власти?

— Какой такой законной? Кто ее выбирал? За каким избирательным законом?

— Я понимаю, на что Вы намекаете, но какого-то властного противовеса ей, согласитесь, не было. Если Центральная Рада создавалась как орган власти хотя бы и не общим волеизъявлением всего украинского народа, а лишь его национально ориентированной образованной частью — все равно она имела достаточную легитимность. Потому что, во-первых, представляла самую сознательную часть всего нашего народа, а не только каких-то отдельных классов и социальных прослоек. Во-вторых, — в противовес ей никакие другие группы населения ничего подобного не создавали.

— Так вот мы, большевики, и начали создавать этот, как ты говоришь, противовес — советскую власть. Потому что власти настоящей, повторяю, кроме Временного правительства не было. А его большевики сбросили. А то, что ты мне рассказываешь, как Центральная Рада будто бы управляла Украиной — это, прости, я не знаю, откуда ты такое и взял. Потому что такого не видел и по-правде не чувствовал ее такой государственной роли, ее власти. Ты же умный человек, и знаешь, что такое государство, власть. Это в первую очередь официальное провозглашение независимости и границ государства. Затем свои флаг, герб, гимн, правительство, армия, деньги, законы и еще много чего другого. А что твоя Центральная Рада тогда, в декабре семнадцатого? Где ее границы, герб, войско, деньги?.. Да она же сама признала, что находится в федеральной связи с Российским государством. А потому, как бы тогда не изменялось правительство в Петрограде, в Киеве обязаны были его слушаться. Стало в России правительство рабочих и крестьян — так слушайтесь теперь его, раз вы в федерации. Это тебе относительно нашей «легитимности», если уж вы, нынешние, такими законниками себя преподносите перед народной массой.

— Но Центральная Рада провозгласила полную независимость Украины, сегодня любой школьник знает о ІV универсале, как в мои времена — о Великой Октябрьской.

— А когда тот универсал был провозглашен, какого числа, ты сам помнишь? Так я напомню — 22-го января 1918-го года, когда Советское правительство на законных, подчеркиваю — законных — основаниях послало войска навести порядок в одной из составных частей государства.

— Деду, вы же сами понимаете, что это софистика, игра словами и мыслями, напрасное мудрствование.

— В принципе, так оно и есть. Согласен. Но если бы твоя Центральная Рада пользовалась в действительности поддержкой в народе, сама знала, чего она хочет, была настоящей властью — так она бы ту полную независимость объявила сразу, по крайней мере не так поздно, и армию свою быстренько создала — тогда бы ей никакой Муравьёв со своими курскими «соловьями-разбойниками» не был бы страшен. Однако это уже мои нынешние рассуждения А что в действительности творилось тогда в обычном украинском селе — читай дальше.

“Во время Октябрьской революции в Недбайках продолжалась жестокая классовая борьба, чтобы понять отчего это так, я вкратце охарактеризую село, каким оно было в канун октябрьской революции. Прежде всего, это одно из богатых сел Пырятинского уезда с резкой классовой градацией, то есть с резким классовым расслоением. С одной стороны крупноземельное кулачество, а с другой стороны — большое количество безземельной бедноты села. В селе было до шести тысяч гектар земли и до тысячи гектар сенокоса и до сотни гектар леса. В чьих руках была эта земля?

Помещик Падалка имел до тысячи гектар земли. В самих Недбайках жили два брата Петренки, которые имели по 220 гектар земли. Братья Савоцкие Иван и Яков имели по 150 гектар земли. Некоз Захарий и Некоз Іван, Пустовар Николай — эти каждый имел по 150 гектар. Таких хозяйств, которые имели до ста гектар земли было до полсотни. Таких, что имели земли от двадцати и до пятидесяти гектар земли было до восьмидесяти хозяйств. Из этого видно, что в селе было до ста сорока крупноземельных кулаков. В это же время было в селе свыше двухсот семей совсем безземельных, а остальные двести семей это были малоземельные крестьяне.

Вот почему в Недбайках, как ни в одном другом селе Пырятинского уезда продолжалась чрезвычайно жестокая классовая борьба в период Октябрьской революции…»

Самое богатое село — и вдруг жестокая классовая борьба… Резкий диссонанс этих двух понятий смущал душу:

— Простите, Деду, но вот Ваше «вот почему» мне как раз, по совести говоря, и не понятно. Если сельский пролетариат или голь, если называть вещи своими именами, составляла лишь треть села, то о какой борьбе могла вестись речь? Если серьезно? Когда их антиподов, крупноземельных казаков, было больше, чем вполовину от этой голи, да еще и хозяева, которым было что терять, по численности превышали голодранцев. То — как бороться? Кому и с кем? Несчастливому и слабосильному меньшинству с зажиточным и сильным большинством? Непонятно.

— Тебе и таким, как ты, многое было и будет непонятно. Слишком быстро вы все перекрасились.

— Вот этого, деду, не нужно. Я ни в кого не перекрашивался и ни под кого не подстраивался. И возраст не тот, да и интереса никакого личного не имею. Не научился, как оно модно теперь так — из офицера вдруг дельцом стать. Слишком уж разные и склад характера, и состояние души нужно иметь. Просто — непонятно, как это так может быть, чтобы более слабые и по численности, и по мощности с более сильными вдруг начали соревноваться. Да еще и выиграли.

— Это не вдруг, а вполне закономерно. Если до сих пор не раскумекал — читай дальше, может, поймешь, — сердито попыхтел папиросой Дед.

«… Во второй половине декабря месяца, 22 числа старого стиля в 1917 г. я приехал с фронта (из госпиталя) в свое село домой. В селе советской власти не было. Селом руководил ставленник кулаков староста Сурок Матвей. Советской власти не было не только в Недбайках, но и во всех сёлам нашей Капустянской волости. Меня это немало удивило. Как же так, прошло немало времени от начала Октябрьской революции, а здесь заправляет селом староста. Я на это время формально членом большевистской партии не являлся, то есть партийного билета не имел, но как бывший до войны батрак, я считал, что советская власть это моя власть и миллионов таких, как я. Я считал себя внепартийным большевиком.

Оглядевшись хорошо, что делается в селе, я увидел, что здесь некому взяться за организацию советской власти. Почти каждый вечер на сборне (что такое сборня — это дом, где работал староста) собирались многие люди и между ними шли споры. Бедняки говорили о том, чтобы разделить землю помещика Падалки, и кулацкую и дать тем, у кого нет земли. Кулаки и интеллигенция села говорили, что нужно дождаться Учредительного собрания, оно, мол, все сделает. В общем, споры доходили чуть ли не до драки, а толку никакого. Пошел и я на эти сборы. Смотрю — каждый доказывает правоту своих взглядов на то, что творится вокруг, а чтобы организовать советскую власть, так некому сделать это практически. Вот я и решил взяться за это дело. И выступил за то, чтобы организовать в селе советскую власть, потому что ни Временное правительство России, ни контрреволюционная Киевская Центральная Рада землицы безземельным крестьянам не дали. А где уже существует власть Советов, то там земельный вопрос решен, землей помещиков и кулаков наделили безземельных селян. Когда я произнес такую речь, то беднота, что была на этих сборах, аплодировала, а кулаки и интеллигенция села накрыли меня как мокрым рядном: «Что ты здесь проповедуешь грабеж? Как это так — забрать землю? Это же грабеж!» Кулак Петренко Яков, что имел 200 гектар земли, говорит: «Люди добрые, не слушайте Горенко, потому что он вас подведет. Это провокатор, это второй Тенянко и когда вы ограбите нас, заберете нашу землицу, то будет вам то, что было в 1905 году. Приедут казаки и дадут вам плёток, а не землицы». А учитель Педаш Николай говорит так: «Граждане, не слушайте Горенко, потому что он служил в Петербурге и продался россиянам, набрал денег у Ленина и приехал сюда топтать матушку Украину». Но беднота села не слушала ни кулаков, ни националистической интеллигенции. Им нужна земля, потому что земля — это их жизнь, они веками о ней мечтали, а потому они крепко поддерживали меня… «.

— Деду, я вот всю свою сознательную жизнь читал о революции и о Вас, большевиках, только хорошее. И читал, и слышал, и видел во всех средствах информации, в каких только можно. Но меня всегда смущал один вопрос, причем чем дольше сам живу на свете, тем больше.

— Что же это за вопрос такой может быть, что всю жизнь мозолит?

— Не насмехайтесь, я серьезно. Можно? Только он деликатный, Вы не обидитесь?

— Да говори, я же не кисейная барышня. Тем более, если разговор у нас с тобой такой серьезный пошел, так чего уже здесь рассусоливать? Спрашивай, раз надумал.

— Я относительно правоты того коммунистического дела, той социалистической революции, которую вы тогда, в семнадцатом, делали, и которой мы с моим отцом потом служили. Аж пока и красная идея сама по себе не отдала Богу душу.

— Ты ее не хорони, не спеши. Еще неизвестно, как оно у вас здесь выйдет. Отступники и ренегаты еще никогда ничего толкового не выстраивали.

— Премного благодарен, дедусь, за «комплимант», как говорил один известный украинский персонаж. Ваших, кстати, времен. Однако зацикливаться на мелких обидах не буду.

— Это почему же, интересно? Вы все теперь такие амбициозные — «деятели национального возрождения», «элита». — проворчал дед.

— Относительно «элиты» — это не ко мне. — Не терял темпа Шеремет. — Что же касается обид — то я их за последние лет десять с лишним, начиная с конца восьмидесятых, наслушался достаточно. А потому привык. Иммунитет выработал. Поэтому вернемся к теме. Что касается «отступников» и «ренегатов» — то это не совсем так. Не будем далеко ходить — посмотрим на большевиков. Да ведь во всей прежней Российской империи — везде по-государственному, патриотически настроенные круги иначе как изменниками, купленными за немецкие деньги, их и не называли, причем все — «от молдаванина до финна». И «на всех языках». А построили однако государство — без малого столетие весь мир пугало, держало в руках.

— Мы никому не изменяли — мы восстали против эксплуататоров! За социальную справедливость. Чтобы не было эксплуатации человека человеком. Что же касается немецких денег — это ложь. Я что — домой с пачкой денег вернулся, чтобы у себя в селе революцию делать? С пачкой патронов, а не денег, да с револьвером. Вот только богатства и приобрел, только всего моего сокровища. Да еще шинелька, что с военной службы осталась.

Ох, не правы Вы, дедусь, относительно денег. Очень неправы, — вздохнул тихонько Шеремет. — На сегодня это общеизвестный и документально доказанный факт. А он лично с одним таким документом ознакомился еще в советское время, когда об этом и говорить нельзя было, невзирая на провозглашенную Горбачевым «гласность». Он служил тогда в Ленинграде, жена работала научным сотрудником в музее истории г. Ленинграда — Санкт-Петербурга. И как-то принесла домой посоветоваться — что делать? — письмо, которое поступило в музей из Америки. Письмо попало в ее отдел, но не касалось непосредственно сферы ее научной деятельности. Хотя информация для них обоих, рядовых членов партии, была ошеломляющей. Автор письма, какой-то ветеран рабочего социалистического движения в США сообщал, что во время Первой мировой войны он принимал непосредственное участие в сборе средств в поддержку своих российских коллег — рабочей партии большевиков, ленинской партии. Сумма в триста тысяч долларов была будто бы тайком передана на борт немецкой подводной лодки возле побережья штата Флорида летом 1915 года. Указывался даже тип лодки —«U-2». Шеремет сразу взглянул в военную энциклопедию — действительно, именно такие лодки в то время были на вооружении немецких ВМС. США в то время придерживались нейтралитета, в войну еще не вступали и противолодочная оборона должным образом организована еще не была.

Конкретность приведенных фактов и их вероятность, по крайней мере теоретическая, сомнений больших не вызывали. Однако он прекрасно осознавал, что независимо от того, правда это или нет, предание огласке такой информации ничего доброго для их семьи не несет. «Как так, советский офицер и советский ученый, оба коммунисты — и распространяют гнусные инсинуации наших врагов, апологетов загнивающего империализма?» «Как могли?..» и т.д. и т.п. — все это несложно было представить. Потому посоветовал жене сделать вид, будто ничего не произошло, и переслать письмо по назначению — в Музей истории Великой Октябрьской социалистической революции, был тогда такой. Пусть они и разбираются…

Однако не рассказывать же эту историю деду. Зачем? Разве сегодня, почти сто лет спустя, в независимой и демократической Украине, рядовые члены всех многочисленных нынешних партий имеют хоть какое-то представление о финансовых сделках своего руководства? Вопрос риторический, ничего, кроме кривой улыбки у партийных бонз и представителей «компетентных органов» вызывать не может. Так что же странного в том, что тогдашние «чернорабочие революции» так же мало знали о «немецких» деньгах, как нынешние — о «теневых»?

— Давайте, дедусь, вернемся лучше к тому, с чего начали — к вопросу, на чьей стороне. Так вот: жили себе люди. Веками. И веками накапливали опыт, знания, приобретали мудрость, вырабатывали правила создания и функционирования семьи, общества, народа, государства. И отдельные люди, и семьи работали — кто плугом, кто мечом, кто мозгами — и получали за это соответственно определенное вознаграждение, кормили семьи. У кого-то оставалось еще и сверх того, что они проживали. Поэтому они за эти деньжата прикупали себе землицу. Правильно я говорю, так было? Они же ее не вооруженным ограблением своих односельчан добывали? Платили деньжата — свои, да?

— Допустим, что так, — недовольно буркнул Дед.

— Таким образом, выходит, что тогдашние ваши безземельные — это те, кто в свое время продал свою землю своим односельчанам, только зажиточным. Ведь так — именно продал? И получил то ли деньгами, то ли натурой — как они уж там между собой договорились. Но все по закону — бумага, подпись, печать. Да?

— Так, да не так! — Вскипел Дед. — Я вижу, куда ты гнешь. Ты, как та контра, рассуждаешь. Действительно, когда-то мы, казаки, все имели землю. Со временем кто-то ее потерял, а кто-то еще приобрел. Однако тот, кто потерял, так далеко не всегда по своей вине. У кого-то неурожай, у кого-то кормилец умер, а дети еще малые, у кого-то тягло пошесть покосила — да мало каких случайностей тяжелых в крестьянской жизни. А землица-то — тю-тю, пришлось продать. Так что же тогда, всю жизнь всем последующим поколениям такой несчастливой семьи нести на себе беду, как каинову печать? Веками из рода в род нищенствовать? Без какой-либо, хотя бы малейшей, надежды на просвет?

— Это уж Вы, Деду, слишком.

— Не слишком, внученьку, совсем нет. Потомственный дворянин и потомственный батрак — это диаметрально противоположные вещи. Что такое батрак — я тебе уже говорил. Не дай Бог. Не тебе, потому что тебе уже поздно, а твоим детям и внукам. Что же касается тебя, то если бы не Октябрьская революция — был бы и ты не генералом, дворянского сословия, а батраком, как твой дед.

— Если ковыряться, то слишком далеко можно в сторону зайти. Вы поймите, Деду, и не сердитесь, пожалуйста. Я никакая не «контра» и не «дворянское сословие», я ваш внук, кровь от крови и плоть от плоти. Просто — я хочу понять. Следовательно, если в селе батраком так уж плохо, тогда можно ведь было направиться куда-либо?

— Куда? О Кубани я тебе рассказывал. Пять лет отишачил — и с чем пошел, с тем и пришел оттуда. Даже хату—развалюху матери подлатать — и то не заработал. Так, только на одежду средненькую — и все. А это же пять лет молодой жизни! Пять!

— Так пошли бы в город, в пролетариат, движущую силу истории, — так, кажется говорил ваш великий вождь? Тогда же как раз в России происходило бурное развитие капитализма, тем более в Юго-западном крае, рабочая сила нужна была.

— Да в том-то и дело, что той рабочей силы лишней столько в селе накопилось, что даже при тех условиях город всю ее поглотить не мог. Да и где то развитие было? Киев, Харьков, Катеринослав — вот тебе и все. А Полтава, Черкассы, Павлоград, другие — то небольшие города были. Тогда там ничего особенного не развивалось. Они, дай Бог, чтобы из близлежащих сел и волостей бедноту впитали.

— А Донецкий бассейн, южные города — Одесса, Николаев, Херсон, Феодосия, Керчь?

— Туда власти больше поощряли голь из России. Как и в другие города. А они охотно двигали, даже наперегонки. Потому что в России бедному люду жить было еще хуже. И там, где наш батрак еще размышлял, идти ему или нет, на ту фабрику или строительство, там изголодавшийся российский мужичок заглатывал предложение, как окунь наживку. По принципу — хуже все равно не будет, потому что хуже уже быть не может.

— А у вас, выходит, могло?

— Да от голода, как на то, никогда в селе не пухли. Недороды, конечно, были, но такого понятия, как откровенный голод, у нас не было. А потому — выбирали, думали, каждый хотел все же на прадедовской земле как-то пристроиться, а не при заводе вонючем. Не любили тогда крестьяне городскую каменную жизнь.

— Если уже так не по вкусу вам город был, так Столыпина бы послушались и ехали на новые земли обустраиваться!

— А ты не думал никогда, с чего это я из родной земли должен уезжать? Где все мои предки испокон веков жили и здесь похоронены? С какой такой радости? Это вы, нынешние, перекати-поле. А в мою молодость люди свой край любили. И из села никто, ни за что и никуда по своей воле не уезжал. Только если уж совсем невмоготу.

— Словом, ехать из села вы не хотели, сельская беднота, а потому решили обеспечить себе лучшую жизнь за счет своих более зажиточных односельчан. — Резюмировал длинный диалог Шеремет. — Правильно я понял?

— Обеспечить себе не «лучшую жизнь», а возможность своим трудом сделать эту жизнь лучшей. Так будет точнее.

— Однако все же путем: у них отобрать — себе взять?

— Точно так.

— И вы считали, что имеете на это право?

— Полное и неоспоримое. Экспроприация экспроприаторов.

— А вы, вы лично предусматривали, к каким последствиям это может привести?

— О последствиях мы и не думали, мы готовы были бороться до конца. Это был тот шанс, упустить который мы не имели права. Потому что второго бы такого не было. И мы это понимали. По крайней мере я.

«… При волости в то время существовала земельная управа. Она была организована еще при Временном правительстве и берегла право собственности на землю, то есть берегла землю помещиков и кулаков, чтобы бедняки при случае самочинно не забрали и не разделили ее между собой. Секретарем этой управы был недбайковский кулак Виноградов Михаил. Когда кулаки увидели, что бедняки берутся за дело хорошо, так они скоренько в волость и доложили секретарю земельной управы, что приехал большевик Горенко, организует Советскую власть и пытается разделить землю. Я договорился с бедняцким активом, что мы должны на завтра собрать всех бедняков села на вечер в это же помещение и организовать Ревком…»

— Вот и все контрмеры кулаков против вашей «революции»?

— А что, тебе нужно, чтобы было больше?

— Мне-то ничего не нужно, но я такого не понимаю. Посудите сами. Живут себе степенные люди тихо-мирно в своем селе. Вдруг появляется Грицко Горенко, которого никто не видел целых семь лет, сам голодранец, и агитирует таких же голодранцев забрать у них, у хозяев, землю и раздать такой же голытьбе, как сам. Как бы и что бы вы на их месте совершили?

— Я думал о людях, о бедняках, а не о тех живоглотах-мироедах.

Шеремет лишь подумал про себя: это ваше счастье, деду, что вы не в нынешние времена живете. Или что среди них не нашлось такого же пассионария, как вы. А то он бы быстренько организовал несколько ребят — и разобрались бы они с вами сами, без земельной управы. Но так, что лучше не фантазировать. Потому что слишком уже на серьезные вещи вы замахнулись, соответствующий масштаб сопротивления тяжело даже представить. Однако промолчал, чтобы не раздражать Деда.

«… Я, конечно, не считался с тем, что кулачество было против советской власти, а подбирал побольше на свою сторону бедняков. Да и с фронта подходили хорошие ребята, которые были настроены за советскую власть. Однажды после такого бурного собрания вечером собралось на сборню очень много бедняков, и мы решили организовать Ревком. Не успели мы начать официально наше собрание, как с улицы вбегает парнишка и говорит мне: «Вас зовет Виноградов Михаил, чтобы Вы вышли к нему на двор». Я вышел, а за мной и все присутствующие, потому что они знали, что это за начальник. Он им еще раньше в печенки въелся. Я лично Виноградова не знал, какой он на масть, потому что он молодой, рос тогда, когда я не жил у Недбайках, потому что я то батрачил на Кубани, то служил на военной службе. Смотрю, стоит молодой мужчина с портфелем под рукой и вокруг него человек несколько кулаков недбайковских. Я подхожу, спрашиваю: «Ты Виноградов? Зачем звал меня?». Тут он как расходился кричать на меня: «Кто тебе дал право организовывать здесь советскую власть? Мы не признаем ее, у нас есть Центральная Рада, которая является нашей властью. Учредительное собрание скажет, какая будет власть». Я вытянул револьвер из кармана и говорю: « А ну, молодой человек, успокойся, держи свой портфель крепко и убегай отсюда скоро, чтобы я тебя здесь не видел. А не убежишь, скажу вот этим хлопцам, так они отнесут тебя к копанке и утопят, потому что пулю тратить на тебя жалко, она еще пригодится». А мои хлопцы, которые вышли за мной, окружают его и ждут моей команды. Виноградов скоро понял, в чем дело, да как пальнул тикать, а кулаки за ним, так мы только их и видели.

Мы посмеялись над ними и зашли в помещение…»

Посмеялись над ними… Сложная вещь — Жизнь. И недаром есть такая пословица — хорошо смеётся тот, кто смеется последним.

— Дедусь! А сколько их, из тех, что тогда смеялись, пережили голодомор? Пятнадцать лет спустя после того «смеха»?

— Не сыпь мне соль на рану! Душа и без тебя еще с тех пор не заживляется. Дойдем, еще будет время. Пока же — читай, изучай, какая она нелегкая — Человеческая жизнь. И как легко в ней ошибиться, и какой тяжелой Плата иногда бывает.

«…В этот же вечер мы провели собрание и организовали сельский ревком из семи лиц. Персонально в ревком вошли такие товарищи: Бугай Иван Иосифович, Бровко Демид Тимофеевич, Нечипоренко Дмитрий Иванович, Крячок Степан Михайлович, Ярьомка Андрей Петрович, Ричка Петр Васильевич и я.

Председателем ревкома избрали меня, заместителем Бугая Ивана Иосифовича, секретарем Бровка Демида Ефимовича. Вот таким способом во второй половине декабря месяца старого стиля в 1917 году мне удалось в селе Недбайках организовать Советскую власть. Старосту Сурка, как ставленника кулаков, мы прогнали. Власть в селе перешла в руки ревкома. Это был первый ревком на весь Пырятинский уезд…»

— Деду! А у вас никогда не возникало вопроса — имеете ли вы право так делать? Я не говорю о формальном — с этим, в принципе, ясно, понятно, что вы его сознательно уничтожали, то официальное право. Но ведь для такого уничтожения нужна внутренняя убежденность в своем моральном праве так делать. Или я не прав?

— Отчего же нет? Все так. Мы все тогда только на внутренней убежденности и действовали.

— Но ваши действия были настолько, мягко говоря, неординарными или за пределами правового поля, как теперь подобное квалифицируют, что эта моральная уверенность должна постоянно чем-то питаться, вдохновляться. Одних лишь обид за прошлую свою тяжелую жизнь, чтобы прибегать к таким жестким мерам по отношению к односельчанам, близким в принципе людям, — этого слишком мало. Кто питал или что питало эту такую неумолимую беспощадность?

Дед тяжело запыхтел папиросой.

— Кто, говоришь, или что? Плохо, что ты так быстро забыл — кто. Кто — это коммунистическая партия большевиков, к которой мы оба с тобой принадлежали, твой отец также. Десятки и сотни тысяч товарищей, которые вместе со мной самоотверженно боролись и проливали свою кровь за светлое будущее всего человечества, своих детей и внуков.

— Благодарю, дедусь, но это мне напоминает старый анекдот. Как хозяин поздно вечером провожает гостя. Пропустил его вперед, а сам что-то замешкался. Вдруг видит — а на ступенях лампочка не горит. Подождите, говорит, я сейчас фонарик возьму. Благодарю, кум, кричит гость, я уже внизу лежу. Так и с тем вашим «светлым будущим» для нас, ваших «детей и внуков» вышло — очутились давно и далеко позади от если не всего «цивилизованного мира», то по крайней мере от Европы — бесспорно.

— Ты мне здесь не зубоскаль! Потому что ты не только первое, но и второе, вижу, забыл. То, что нами двигало, было написано на наших знаменах. Если память короткая — могу напомнить: мир, труд, свобода, равенство, братство. Уничтожение эксплуатации человека человеком. И никто меня не убедит, что лозунги «человек человеку — волк», «кради, кто где может, сколько может и как может» — это лучше.

— Да кто же спорит, деду, лозунги у вас были будто правильными, и цель благородная, а что вышло?

— У нас выходило, как по большому счету, в целом — то, что нужно. Пока вы его не испоганили и не разрушили. А что у вас самих вышло — о том мы еще поговорим, пока еще обстановку тех времен уясни себе как следует.