«Период срочной военной службы»

Владимир Пасько

«В октябре месяце 1909 г. я вернулся из Кубани домой, потому что нужно было призываться на военную службу, а порядок был такой: где ты родился, где брал паспорт, там должен и призываться на военную службу. Мой призывной участок был в уездном городе Пырятине. Порядок призыва в армию был такой: числа пятнадцатого октября вызывали всех допризывников в город Пырятин. Здесь призывная комиссия под председательством военного начальника пересматривала этих молодых людей. Достойных в армию принимали, а физически слабых отпускали по домам. После врачебного освидетельствования тех, которые считались принятыми, отпускали домой на месяц, а пятнадцатого ноября собирали всех в Пырятине и здесь же рассылали по разным полкам. Вот таким же порядком и я был призван в армию. После призыва побыл еще дома месяц, а пятнадцатого ноября прибыл в Пырятин как все призванные. Здесь началась разбивка по полкам, которые стояли в разных городах России. В первую очередь отбирали в гвардейские полки, а остальных рассылали, куда придется. На то время в народе было такое понятие: служить в гвардии — это гордость!..»

Шеремет грустно улыбнулся. Теперь гордостью считается — не служить вовсе. А если уже служить — то… Но как объяснить такое старому рубаке? Что же касается рассылки по разным уголкам России, то тактика знакомая, так же делалось и в советское время. И сколько таким образом было русифицировано украинцев — одному Богу известно.

«…Каких же именно отбирали людей для пополнения гвардейских частей? Первое — это высоких ростом, дальше — чтобы был вкруг бравый, не горбатый, не колченогий, не рыжий, не рябой оспой, не веснушчатый, чтобы по росту выходил и пропорциональная толщина и т. п. В общем, чтобы был настоящим гвардейцем. Следовательно, из числа четырехсот с лишним человек отобрали шестнадцать. Военный начальник прочитал нам хорошо мораль на дорогу и эту группу, в которую угодил и я, под руководством солдата направили в Петербург.»

Вот так отбор — один из двадцати пяти! Шеремет был поражен. Хотя если вспомнить дедовы фотографии, где тот был сфотографирован с земляками немного позже, уже во время службы в Петербурге, — действительно красивые козаки, и телосложением, и на лицо.

— Вот была элита! — Подал голос Дед. — А не то, что у вас здесь сейчас ею зовется. Нас из села угодило в гвардию лишь двое: я и Грицько Кирпач. Меня определили в кавалерию, а его — в пехоту, потому что внешность имел немного не такую — рыжеватый, да и фигура приплюснута.

— И что, вас всех, шестнадцать новобранцев, отправили вплоть до Петербурга под командой одного лишь солдата?

— Ну да, а что здесь такого?

Шеремет замолчал, чтобы не травить себе душу. В нынешней армии для этого бы послали если не «толкового майора», то по крайней мере прапорщика.

«…В Петербург нас из всей России съехалось немало. Всех нас собрали в Михайловском манеже. Приехал Великий князь Николай Николаевич и сделал разбивку по полкам.»

Шеремет хмыкнул: ну и ну, не было чего делать великим князьям. «Не царское это дело.»

— Э, не скажи, внученьку. — Отозвалась тень из кресла. – Во-первых, великие князья, как и вся знать, хотя и были паразитами на теле трудового народа, но каждый был при каком-то конкретном деле. Этот, например, Николай Николаевич, был главнокомандующим над всей гвардией и петербуржским военным округом. Так что следить за тем, кого в гвардию на пополнение присылают – это его прямая обязанность была. Во-вторых, разбивка по полкам — дело очень ответственное. По традиции солдат в гвардейскую кавалерию отбирали по внешности. В каждом полку как кони должны быть одной масти, так и люди. В лейб-гвардии гусарском это шатены доброго роста, с хорошей фигурой и приятным лицом. Растительность — аккуратные пышные усы, бородатые — только в эскадроне его величества, потому что царь Николай сам носил бороду. Гродненские гусары — те все носили бородки, все брюнеты. Уланы Его величества, варшавские — те на масть такие, как нас из гродненцами змишать, темных шатенов и брюнетов. И так по каждому полку. В результате при таком просеве людей выходило, что едва не большая часть солдат и унтер-офицеров в гвардейской кавалерии была из украинцев.

— А Вас же куда назначили?

«…Меня определили в Лейб-гвардии Гусарский Его величества кавалерийский полк. Место стоянки полка было в городе Царское Село (теперь г. Пушкин). В полку разбили нас по эскадронам. Я угодил в 3-й эскадрон 1-й взвод. Аж теперь закончилась моя тринадцатилетняя батрацкая жизнь и началась военная служба».

– Здесь также разбивку делал великий князь? – Не удержался от иронии Шеремет.

– В полку – нет. Здесь это командир полка делал, генерал-майор Воейков. Что же касается великого князя – то он действительно на этой процедуре был, но просто так, как присутствующий. Дело в том, что он когда-то сам в нашем полку служил, и немало – от корнета до генерала, командира полка. А потому лейб-гусар всегда любил и особенно выделял из всей гвардии.

– Подождите, Деду. Генерал Воейков – это не тот ли, что последним дворцовым комендантом у царя был?

– Он самый, только туда, в министерство двора, его забрали лишь в конце моей службы. Так что крови успел попить достаточно.

– Что, такой плохой, как человек? – Удивился Шеремет. Потому что в свое время читал его воспоминания – и составил достаточно неплохое впечатление.

– Не то чтобы плохой, а – бездушный он какой-то был, словно не человек, а машина для службы. Так вот, после разбивки по эскадронам нас, новобранцев, опять выстроили – для приветствия и напутствия командира полка. Вот он нам и говорит:

– Солдаты! До этого времени вы были просто русскими людьми – порядочными и трудолюбивыми, добрыми христианами. Но отныне вы люди особенные, теперь вы – военные. И не просто военные, а – лейб-гвардия, то есть те, кто при лице государя императора и обязанные за него не задумываясь живота своего положить. Теперь вы не просто российские подданные, а верноподданные лично императору. Для вас теперь нет ни отца, ни матери к которым вы привыкли. Отныне ваш отец – сам государь-император, а мать – сама Великая Россия. Это большая честь для всякого русского, и вы должны это ценить. И должным образом служить. Пока еще вы этого еще не умеете, но мы вас научим, было бы ваше желание. У кого же его не окажется, желания добросовестно служить – того заставим, средств у нас для этого вполне достаточно. Но я надеюсь, что среди вас паршивых овец, для которых собственная шкура и собственные мелкие интересы преобладают над интересами государства Российского, не будет. Отныне главным лозунгом всей вашей жизни должно быть: “За веру, царя и Отечество!”. Во славу Великой России! Во славу императора! И – на славу лейб-гусарам! Ур-ра, орлы!”

– Н-да…Коротко, но содержательно. При таких командирах и “полит-рабочие” и “воспитатели” вряд ли нужны. – Удивленно протянул Шеремет.

– А у нас в полку их и не было, один поп только. Ну да не в нем дело, пошли дальше. – Поторопил его Дед.

«Полк был расположен в шести казармах, то есть каждый эскадрон, а их в полку — шесть, имел свою казарму. Это был хороший двухэтажный дом. На нижнем этаже были разные залы для занятий, на втором этаже жили солдаты.

Против каждой казармы стоял фуражный сарай, а дальше — конюшня. Кони в полку были серо-белы. Посреди расположения полка стояли: дом командира полка, дом офицерского собрания, дома медицинского и ветеринарного лазаретов, дом полковой школы, три огромных дома — конные манежи, огромный пеший манеж, полковая лавка, кузница и полковая церковь. Все это было обнесено высокой стеной из кирпича…»

Именно так — было… Шеремет впервые попал в это прежнее полковое расположение через пятьдесят лет после того, как его покинул дед. Когда сам пришел на военную службу. На то время по нему жестким катком прошлась Большая война и неумолимое время — и от опрятного военного городка мало что осталось, по крайней мере привлекательного.

«…Всякого солдата на первых порах интересуют такие вопросы: форма полка, то есть во что одевают солдат, как кормят, какое оружие. В гвардейских частях форма одежды была очень хорошей, а особенно в кавалерийских. В нашем полку она была такая: шинель серого сукна, мундир красного сукна с желтыми на груди шнурами, мундир из белого сукна также с желтыми на груди шнурами и метишкетами, окаймленный черной барашковою опушкою, штаны из голубого сукна с лампасами, лампасы из желтой тесьмы, фуражка из красного сукна с желтыми кантами без козырька, сапоги простого товара, вверху голенища вырезка — черва, под которой привинчивалась круглая медная розетка, и шпоры. Это так называемая постоянная форма. Красный мундир носили весной и осенью, белый зимой, а летом носили гимнастерки защитного цвета.

Парадная форма: красный мундир надевался, а белый сверху красного внакидку набрасывался, специальными шнурочками привязывался и получалось, что солдат надевал два мундира вместе. Штаны из голубого сукна с лампасами, а затем от пояса и до колена они были расшиты желтой тесьмою, звали их чакчиры. На парад вместо ременчатого пояса выдавался махровый кушак из тоненьких желтых шнурочков с большими кистями, вместо фуражки выдавалась шапка из какого-то зверька наподобие соболя, а верх из красного сукна был обшит желтой тесьмою. Вместо кокарды спереди на шапке огромная разукрашенная звезда, а напротив нее воткнут султан из белой шерсти высотой 35 сантиметров. Вместо шашки выдавалась сабля кривая с белой металлической ножной. Вот такая была парадная форма. Повседневное, или боевое оружие было таким: винтовка, шашка, пика. Кони в полку были серо-белы. Во время парада коней тоже приукрашивали, а именно: седла покрывали вальтрапами так, что у коня видны были только шея и хвост. Вальтрап был из голубого сукна, расшитый желтой тесьмою. Вот такой была внешность полка…»

— Что, завидно? — шелохнулась фигура в кресле. — Это не те зипуны, в которых вы сейчас ходите. Даже для своего почетного караула не могли ничего лучшего придумать, кроме как позаимствовать форму каких-то российских армейских гусаров. Если уже задумали позабавляться в оперетту, то сделали бы, как греки или молдоване, возродили действительно свою, национальную. Как по-нашему — козацкую. Хотя бы ту, которая в черноморском козацком войске просуществовала вплоть до конца восемнадцатого века, пока царь Александр с другими казаками их не унифицировал. А нет — так взяли бы тогда форму гродненских лейб-гусаров. Те хоть по цвету, хоть по духу ваши.

— Что значит — «ваши»?

— Националисты, значит. Или национально сознательные, как вы теперь говорите. — Неприязненно буркнул дед.

— Не понял. Тот же полк был укомплектован поляками, насколько я знаю.

— Хм. Да ведь это только офицеры у них были преимущественно польского происхождения. Что же касается солдат — так те почти все настоящие наши, украинцы. Я же тебе говорил — брюнеты. А где ты поляков брюнетов видел, да еще и с бородой? И главный цвет у них в форме был наш, козацкий, малиновый. И именно они, одними из немногих в гвардейской кавалерии, вместе с варшавскими уланами, надумали украинизироваться, когда Февральска революция пришла. Уланы хотели стать Сердюцким Запорожским конным полком, а гродненцы — полком имени Гетмана Сагайдачного.

— Интересно! Никогда об этом не слышал.

— Ты еще много чего не слышал.

— А что дальше? — пропустил мимо ушей реплику деда.

— Дальше так, как и следовало ожидать. Разоружили их большевики по пути домой, на Украину. Тогда уже осень семнадцатого была. Они и разошлись по хатам.

— Жаль… — Я знаю, о чем ты сожалеешь. Только история ведь обратного пути не знает. А до той осени еще семь годов. Так что читай себе дальше… — Сердито пыхнул папиросой дед.

«… В общем, если посмотреть на внешний вид полка, на его солдат, на их одежду, на коней — то все оно блестело. Это была наилучшая форма одежды, которая существовала на то время в воинских частях. Если посмотреть на солдат и коней, когда они едут на парад, так можно залюбоваться, это была одна красота…»

Что правда, то правда. Шеремет с детства видел фотографии деда времен его военной службы, но они были черно-белыми и ту всю разноцветную красоту нужно было воображать. Но недавно ему в руки попала книга «Кавалерия Российской Императорской гвардии», достаточно подробная, а главное — богато иллюстрированная. И все то, что на дедовых фотографиях выглядело серо-бело-черным, здесь играло всеми цветами. Однако за все приходилось платить. Причем не столько в переносном смысле, как в прямом. Потому как в книге отмечалось: «Служба в гвардейской кавалерии стоила офицерам очень дорого — всё обмундирование, снаряжение и коней они покупали за собственные средства». Что же касается именно лейб-гвардии гусарского полка, так в той книге цитировались мемуары прежнего его офицера, некоего Г.А. фон Таля. В принципе, дед должен был его знать, потому что тот служил в полку в одно время с ним — от 1906 года и до конца, до 1917 года. Однако пере-спрашивать не стал, удовлетворился воспоминаниями офицера: «Форма (…) была очень дорогой. Офицерский ментик (тот «белый мундир» — прим. В.П.) был обшит бобром и парадная бобровая шапка стоила 5 тысяч рублей золотом! Я получал тогда от матери 500 рублей в месяц и это считалось немного, а жалованья своего никогда не видел. Его полностью высчитывали (на оплату участия в разных обязательных мероприятиях офицеров полка — прим. В.П.). Конечно, кроме того, мать меня одевала и оплачивала мою квартиру в Царском Селе, где стоял полк».

Шеремет понимал, что это значило: армейский подпоручик в те времена получал лишь около сотни рублей в месяц. И вынужден был на них не только жить сам, питаться-одеваться, но еще и помогать старушке матери. Так рассказывал о своей офицерской молодости в царской армии один из немногих уцелевших первых советских маршалов Борис Михайлович Шапошников.

Поэтому разве удивительно, что другой ветеран царской гвардии в своих воспоминаниях отмечал: служба в лейб-гусарах была слишком дорогой и офицеры в полку больше, чем на пять — семь лет не задерживались — «проживались в прах». Это характерное российское высказывание вряд ли нуждается в комментариях.

«…Но эта красота была внешней, которой можно было лишь позавидовать. А какой здесь была служба и будничная жизнь солдат, об этом я напишу ниже». — Гнул свое Дед.

«…Если окунуться во внутреннее содержание жизни полка, то вскоре разочаруешься. Внутреннее положение для солдата было отнюдь не привлекательным. Чем же было характерно содержание полковой жизни для солдата? Дисциплина была чрезвычайно сурова. На занятиях офицеры били солдат как собак. А что, разве солдаты зарабатывали того, что их нужно было наказывать? Нет, не зарабатывали, это они подкрепляли дисциплину, чтобы солдат и духа офицерского боялся. А пожаловаться высшему начальству можно было? Нет, нельзя. А почему? А вот почему. В гвардейских полках офицерами служили сынки высокопоставленных лиц, то есть высший привилегированный класс русского дворянства. А в кавалерийских полках особенно. В нашем полку служил сам царь, когда он еще не был царем, а только цесаревичем, наследником престола. Командовал первым эскадроном и вот ему захотелось, чтобы в его эскадроне солдаты были бородаты, то есть не бритые, а раз будущему царю так захотелось, то оно так и произошло. Набирали туда более заросших людей и они носили бороды. Именовались эскадрон его величества.

При мне, когда я служил, офицерский состав в полку был — это сынки наивысшей аристократии царской России. Здесь были и великие князья дома Романовых, и другие князья, графы и бароны. В общем, вся придворная знать».

Что же, дед неплохо выучил за восемь лет службы офицерский состав своего полка. Тот же его офицер — однополчанин Г.А. фон Таль, писал в своих воспоминаниях: «Полк был очень дорог, отмечался товарищескими отношениями и залихватством, что меня привлекало, и считался наиболее блестящим полком в российской гвардейской кавалерии как по своему боевому прошлому, так и потому, что Государь Император, будучи Наследником престола, в нем служил. В полку служили всегда несколько Великих Князей. При мне (то есть, от 1906 г. — прим. В.П.) — Великий Князь Борис Владимирович и дети Великого князя Константина Константиновича — князья Гавриил, Олег и Игорь Романовы и герцог Лейхтенбергский. Также иногда было до 10 флигель-адъютантов Государя Императора, а также такие богатеи, как графы Воронцовы-Дашковы, князь Вяземский, Балашов, Нарышкин, Раевский…»

Впрочем, последующие оценки офицерского состава полка у прежнего унтер-офицера из батраков и обер-офицера из аристократов не совпадают. А точнее, диаметрально противоположные.

«…Чтобы выслужиться перед царем Николаем, они с солдат требовали то, чего не было возможности исполнить, а когда солдаты не имели возможности выполнить такие требования, то их били беспощадно: в конном манеже кнутами и лозой, а на других занятиях кулаками. Дисциплина в полку была самой жестокой. За самую малую провинность сурово карали. Были случаи, что были такие солдаты, которые стрелялись. В моем эскадроне, где я служил, солдат Тарутис, поляк по национальности, застрелился, оставил записку «далее такого издевательства терпеть не могу». Мой годок как раз, вместе в полк пришли».

— Тарутис? Это вовсе не поляк, скорее всего, литовец, — засомневался Шеремет.

Может и так, — охотно согласился Дед. — Он откуда-то из-под Вильно был, а это тогда Царством Польским считалось. Главное — парень был хороший. Жаль, замордовали.

«А пожаловаться на какого-то офицера нельзя, потому что все они князья и бароны, а высшее начальство это ведь такие же князья, графы и бароны и их родственники. Разве они станут на сторону солдата? Нет, они постараются обвинить солдата и отдать под суд, а потому приходилось терпеть такое издевательство. Никуда не денешься…»

— Деда, я что-то не совсем понимаю, — пролистал страницу Шеремет. — За что именно офицеры били солдат на занятиях? Тем более, как собак? Чего от них такого требовали особенного, что они были не в состоянии выполнить?

— Ну как тебе сказать — чего? Вам теперь такого не представить. Потому что ты даже коня нормального строевого никогда не видел. А гусар должен был быть с ним, с тем конем, как одно целое. Мухой взлетать с земли в седло, за считанные секунды срубать шашкой десяток лозин, расставленных в специальных стояках за какие-то несколько метров одна от другой. На всем скаку не просто стрелять из винтовки, а еще и попадать как следует. А пикой нужно было угодить в яблоко. Не говоря уже о многом другом.

— Но офицеры все это сами умели делать?

— Конечно, умели, да еще и как. Но их на то специально годами учили. А мы, солдаты — кто? Все сельские ребята, от сохи. В кавалерийское седло впервые в полку сели. Да и страшновато все те кунтшюки на коне вытворять, шею свернуть можно было — раз плюнуть. О костях я уже и не говорю — полковой лазарет никогда свободным не стоял.

— А офицеры как же? — попробовал поймать Деда Шеремет. Потому что как раз недавно прочитал в воспоминаниях маршала барона фон Маннергейма, что тот за годы службы в российской гвардейской кавалерии получил тринадцать переломов костей.

— Да и офицеры так же рисковали, конечно. — Без охоты согласился Дед. — Но они сначала были ловчее чем мы, лучше наученными, особенно пока мы были молодыми. Да и для них это было дело чести — пощеголять выучкой перед публикой и самим царем с августейшим семейством. А нам оно было зачем? Нам бы отслужить, и обратно домой, на Вкраину…

«…Это пышное офицерство к солдатам имело подход двоякий — и кнута, и пряника. Во время занятий бьют солдат, а если на занятии что-то проделали хорошо и ему понравится, значит — спасибо ребята, вот от меня по чарке водки, по хунту колбасы, по хунту ситного (белого) хлеба. А солдаты что? Рады стараться, покорнейше благодарим. Вечером солдатам выдали то, что офицер пообещал. Солдаты выпили, закусили — и довольны. За чей же счёт офицер отпускал солдатам выпивку и закуску? Обычно, за свой счёт, потому что он богатый, у него деньги, кроме зарплаты, потому что зарплата у них была невысокой…»

— И что, одни только офицеры вас, солдат, учили и били за неисполнение?

— Да нет, в основном унтера, они больше с нами занимались.

— Так что же, свои своих дубасили? А чего же тогда только на офицеров киваете?

Дед недовольно засопел:

— Потому что без них и унтера бы воли рукам не давали.

— А «дедовщина» у вас была?

—Это что такое? Расскажи, может и было, только по-другому тогда звалось…

— Это когда солдаты, которые давно служат, издеваются над молодыми. Такое у вас было? Чтобы солдат солдата калечил или насмерть забивал из-за своей дури и лютости?

— Ты что, внучку? А унтера для чего? Они мгновенно любого звероватого или дурака к понятливости приведут. На пару часов «под шашку» — и как шелковый будет. А нет — еще пару нарядов на работу. Если же кто совсем уже обнаглел, заерепенился — того сразу под суд и в штрафники, без болтовни. А там уже — не дай Бог…

Разговор с дедом явно не выходил. Вполне очевидно, что тому тяжело было понять нынешние общественно-армейские проблемы.

«…Кроме тяжелых занятий и караульной службы, немало было работы и возле коней. Кони в полку были светло-серые и совсем белые — чистить их было нелегко. Вставали солдаты в пять часов утра. До семи часов — чистка коней и сбруи. С восьми часов утра и вплоть до семи вечера — занятия, с семи и до восьми вечера — чистка коней. Затем ужин в девять часов и спать. Так ежедневно».

— Что, целых одиннадцать часов в день занятия? — не поверил Шеремет.

— Одиннадцать — это в целом. Потому что был же и перерыв на обед, это час, и отдых после обеда — тоже час, да и так перекуры на пять-десять минут делались. Однако все равно чистой муштры часов восемь в день набегало.

— И что, так каждый день? А хозяйственные работы, всевозможные ремонты зданий и тому подобное? — не унимался Шеремет.

— Какие еще к черту работы и ремонты могут быть во время боевой учебы? — осерчал Дед. — А хозяйственная команда для чего? Вот пусть и работают метлой и лопатой те, кто шашкой и пикой владеть неспособны. Солдат должен учиться воевать, а всевозможные работы — это дело бездарных нестроевых. Единственное, что кавалерист не может никому доверить — это своего коня в порядке содержать. Конь — это дело святое.

Отец Шеремета, когда услышал в свое время этот рассказ деда о конях, сознался: «Я больше всего боялся, когда призывали на срочную, попасть в кавалерию. Эти кони, сбруя, чистка их скребком. Я был рабочим-металлистом, и для меня это было совсем чужим. Хорошо, что попал в бронетанковые войска».

Срочную службу деда и отца разделяло двадцать пять лет, но что касается внутреннего порядка, то его Красная армия хорошо усвоила от царской. Отец служил, когда наркомом обороны был маршал Ворошилов, тоже землячок. У того любимое высказывание было: в армии есть два командира — я и сержант. «Дедовщины» тогда также никто себе даже представить не мог.

Однако что там у деда дальше? Все понятно, с классовых позиций, со всей пролетарской ненавистью отчитывает царских офицеров — своих командиров:

«Когда бы офицеры относились к солдатам по-человечески, не били их как собак, не карали бы за самую малую вину, то еще можно было бы жить, но такое нечеловеческое издевательство над солдатами со стороны офицеров было худшим грузом чем все занятия. Вот таким было внутреннее содержание жизни в полку, в котором мне пришлось служить четыре года и шесть месяцев, то есть с 20 ноября 1909 года до 20 апреля 1914 года».

— Неужели, деду, все те четыре с половиной года были такими беспросветно-серыми? А как же тот хотя бы случай с юнкером, которого Вы за то, что честь вам не отдал, наказали? Напомните, пожалуйста, я что-то не очень уж помню, — попробовал загнать Деда в угол Шеремет.

— А что здесь такого особенного, чтобы помнить? — с мнимым недовольством забормотал Дед.

— Ну расскажите, мне ведь интересно.

— Поднимаюсь я как-то в казарме по боковой лестнице, смотрю — стоит на площадке юнкер у окна. Веселый такой, с папироской в зубах, на меня ноль внимания. А я в серой рабочей куртке такой был, на ней вместо погона витой шнурок, на котором из такого же шнурка колечки нанизаны — знак, что я старший унтер-офицер. Остановился я напротив него, смотрю. Он на меня. И бровки так игриво-пренебрежительно возводит: чего, мол, вытаращился? Я ему и говорю: «Господин юнкер! Вы почему это старших по воинскому званию не приветствуете? Вы по какому делу в нашем полку?» У него с лица улыбочка сползает, папироску нервно бросил, ногу в колене выпрямил, лицо пятнами. «Виноват, не заметил. Юнкер Раевский, прибыл на стажировку.» «Так вот, говорю, господин юнкер. Доложите господину эскадронному командиру, что старший унтер-офицер Горенко объявил Вам два наряда на службу. Первый — за неотдание воинской чести, второй — за курение в неустановленном месте.» И пошел себе.

Не минуло полчаса, как меня разыскал один из наших офицеров. «Григорий Демидович! Не в службу, а в дружбу — отмени наказание этому юнкеру». И начал рассказывать, что тот еще молодой-зеленый, наших знаков различия и порядков не знает, да и после стажировки придет к нам в полк служить офицером через каких-нибудь пару месяцев. «Ничего, говорю, раз молодой — тем более, службой молодого не испортишь. Это ему на пользу».

— И что, так и не сняли взыскание? — удивился Шеремет.

— А с какой стати? Отслужил дежурным по эскадрону, как миленький. Потом он все же очутился в нашем полку, только в соседнем подразделении. И зачастую, бывало, как дежурит, то заходит вечером ко мне в каптёрку. Потому что я засиживался иногда допоздна — то бумаги какие-то подбить, то еще что-то. Зайдет, угостит меня папироской, я его — чайком, посидит, побеседуем. «А помнишь, Демидыч, как ты мне наряд на службу объявил?» Конечно, говорю, помню. «Вот, и правильно сделал. Службу надо уважать, со службой — только на Вы»!

— Так я что-то не раскумекал, дедушка, так кто над кем издевался?

— Ничего ты не понял, — мгновенно рассердился Дед. — Служба была в действительности очень тяжелой, особенно для первогодков. Но этот же случай когда случился? Когда я уже два, считай, отслужил. Ты читай, читай — там все написано.

«… Что я представлял собой, когда пришел в полк, то есть на военную службу? До этого я был батраком. Служил у кулаков. Занимался сельским хозяйством и все время вращался между такими же пахарями, а потому и воспитывался в таком же духе, как и вся сельская молодежь. Добросовестно работать, слушать и уважать старших, а особенно хозяина, у которого служишь. По возможности посещать церковь, молиться Богу. Слушать проповеди попа, выполнять церковные обряды и всякие суеверия. В рабочих центрах я не бывал, а потому жизнь рабочих на фабриках и заводах для меня была неизвестна. В полку я встретился совсем с другими людьми. Здесь было, кроме крестьянских ребят — таких как я, много людей из разных городов, с фабрик и заводов. Эти люди были значительно более развитыми, чем я. Среди них были такие, которые хорошо понимали, что такое классовая борьба, что такое революция и т.д. Многие из них работали на заводах, были непосредственными участниками той борьбы, которая продолжалась между рабочими и капиталистами. Следовательно, угодил я в такое окружение, которое стало для меня школой».

— Школой чего? Какой такой науки? — поморщился Шеремет, заранее угадывая ответ.

— Школой общественно-политической жизни, школой классовой борьбы, умения стоять за интересы трудового народа, школой жизни с Большой буквы, настоящей жизни, а не рабского существования, если хочешь знать, — с вызовом вымолвил Дед.

— Но я же разве против вашей хорошей жизни? — пожал плечами Шеремет. — Просто для меня не совсем понятно, что в том плохого — «добросовестно работать, слушать и уважать старших.., молиться Богу». Ведь мораль, труд и иерархичность — основа любого человеческого общества. В том числе и того, за которое Вы всю жизнь боролись. И мы, нынешние, как раз и страдаем сейчас оттого, что эти простые, но основополагающие добродетели не очень соблюдаются теми, кто любит называть себя «современно мыслящими людьми».

— Так и я же о том: люди, которые живут нечестно, чужим трудом, без морали — это и есть классовые враги. А с врагами разговор только один — бороться до победного конца. Азбуку этой борьбы я и начал изучать в своем полку. Как это было в действительности — читай дальше.

«Как же практически протекала моя жизнь в полку? Из вышеприведенного видно, что служба была тяжелой, но у меня было не только это горе. Я дома оставил старую мать, больную сестру с двумя детьми. Один ребенок был слеп, а второй косоглаз. Это была группа инвалидов. Пока я батрачил, то зарабатывал деньги и материально помогал семье, а теперь я зарабатывал один рубль в месяц. Чем же я теперь могу помочь этой несчастной семье? А поэтому, кроме того, что меня угнетал груз военной службы, меня немало угнетало и то, что дома осталась семья, которая нуждается в моей материальной помощи, а оказать такую помощь я был бессилен. Передо мной стоял вопрос — где брать деньги? Однако ответа на него я и не находил.

Почти через год я угодил в полковую школу. Срок учебы здесь был девять месяцев, а по окончанию школы мне присвоили звание старшего унтер-офицера, как по-теперешнему старший сержант…»

— Деду! Пару вопросов можно?

— Конечно. Иначе зачем бы я к тебе пришел, покой твой тревожил своим таким появлением?

— Тогда первое — почему Вы попали в полковую школу? Туда же далеко не всех, по-видимому, брали.

— Верно. Одного из пяти.

— Так Вы, выходит, были служакой — будь здоров…

— Ну, ты не очень уж. В российской армии тогда почти каждый второй унтер-офицер был из украинцев. Это, во-первых. Во-вторых, я же говорил, каким пришел на военную службу — физически крепким, послушным и богобоязненным. Да и умом Бог не обделил — о школе моей знаешь. Кроме того, военное дело мне давалось неплохо. Хорошо верхом скакать, конем владеть я еще на Кубани у казаков научился, потому самое сложное — вольтижировку я освоил в числе первых. А все остальное — фехтовать, стрелять, рубить, колоть, — то уже было проще. Потому кого же было учить дальше, как не таких, как я?

— И Вас после почти годовой службы еще девять месяцев учили, чтобы сделать из Вас простого сержанта, командира отделения?

— А чего ты удивляешься? Я же говорил, какой у нас был режим в полку. И какие требования к персональной подготовке каждого солдата. Кто-то же должен их учить? Одного офицера на тридцать человек никак не хватит. Потому учили всей гусарской премудрости больше мы, унтера, а офицеры учили нас и организовывали занятия.

— Хорошо. А какое звание давали по выпуску из полковой школы?

— А, ты вон про что. Младший унтер-офицер. Но меня когда взяли в школу, то я уже был ефрейтором и младшего унтера получил через полгода учебы. А «старшего» дали по выпуску внеочередно, «за отличие». Нас двое таких было на весь набор.

— Так Вы, выходит, были «верным столпом царизма»? Ай-яй-яй, вот так старый большевик… — шутя протянул Шеремет.

Однако Дед воспринял «на полном серьёзе»:

— Ничего ты не понимаешь, хотя и в генералы, и в профессора выбился. Кавалерийское дело — оно очень непростое, особенных качеств от человека требует. Это наше настоящее, козацкое. Но чтобы им так, как нужно, овладеть, столько потов пролить и синяков да шишек набить приходится, что далеко не каждый сможет. Это, если хочешь, своего рода спорт, только что боевой. Ну а идеология у нас там была простой — военные уставы, конь, винтовка, сабля, пика и револьвер. Скачи, руби, коли, стреляй…

— Простите, дедушка, я не хотел Вас оскорбить, просто для себя нужно немного прояснить. А как дальше было?

— Читай. — И сердито пустил клубы душисто-едкого дыма.

«… Теперь я уже получал плату 4 руб. и 50 коп. в месяц. Только теперь я начал помогать материально своей семье. Служба сама по себе не становилась легче, но материальное положение улучшилось».

— Что-то не пойму я, деду, как это можно, на четыре с половиной рубля и самому жить, да еще и семье помогать? Сколько же тогда деньги те стоили?

— Так ты же не забывай, что я был на полном довольствии — хоть пища, хоть одежда. Это во-первых. А во-вторых, деньги тогда действительно стоили хорошо. За полтора карбованца можно было барышню в ресторацию сводить.

— То, что Вы, деду, относительно барышень были не из последних, я и так догадываюсь. Баба Векла рассказывала, какие красивые фотографии Вы в свое время уничтожили. «А я ему и говорю — мешают они тебе, что ли? Такие красивые барышни — пусть бы себе были. Нет, сжег». Однако вернемся к деньгам. Хотя бы один раз сводить такую куропатку в ресторан — это ведь треть Вашего жалованья. Не разгуляешься. Или еще какие-то источники дохода были?

— Ты прав, не без того. Первое и главное — это участие во всякого рода соревнованиях. По нашему кавалерийскому делу я входил в состав, как по-теперешнему, сборной команды полка. Получалось это у меня…А соревнования были очень часто — то на первенство полка, то в бригадах, то в дивизиях, то только лёгкой, то всей гвардейской кавалерии. Не говоря уже о соревнованиях по тому или иному поводу. На всех почти всегда сам государь император присутствовал лично, я уж не говорю о великих князьях.

— А Вам что с того? Или за участие в соревнованиях платили?

— Платить напрямую – не платили, но призы были приличные — часы, кубки. Выиграешь серебряные часы, поменяешь, или продашь — уже пять-десять карбованцев твои. Выигрываем все вместе кубок — командир полка или бригады всем премию непременно. Так что для нас хорошо уметь свое военное дело резон был прямой.

— А из чего у вас эти соревнования состояли? Скачки там с препятствиями, рубка лозы, стрельба — это понятно. И все? Или еще что-то?

— Все… — чмыхнул дед. — Все, да не все. Скачки с препятствиями, фигурная выездка — это еще цветочки, так сказать. Здесь больше от коня зависит. А вот джигитовка — здесь уже больше от тебя. Ты фильм «Бег» видел?

— По Булгакову? Да, смотрел.

— Контрреволюционный, скажу я тебе, фильм, ну да дело не в том. А обратил внимание, как там кубанские козаки в цирке на конях на хлеб зарабатывали?

Шеремет помнил и тот своего рода трагический фильм, и тот высокого драматичного напряжения фрагмент. Но при чем тут это?

— Так вот, твой дед еще не такие кунтштюки на коне производил, да еще и с оружием. А на всем скаку перегнуться вниз и из-под живота коня из револьвера стрельнуть в противоположную сторону? Но не просто пальнуть, а попасть? Или откинувшись в седле, словно убитый? А носовой платочек зубами с земли на всем скаку поднять не хочешь? Или пикой яблоко проколоть?

— И вы все это умели делать?

— Не только это, а многое чего и другое, это целая наука. Запомнилось мне одно из самых затруднительных — нужно было на скаку шашкой нанести колющий удар и выбить им мишень — затычку из горизонтально расположен-ной доски… Ошибешься, угодишь мимо цели в доску или выбьешь затычку и не успеешь шашку вытянуть, — можешь свободно плечо вывихнуть, а то и хуже — с коня свалиться и шею свернуть. Кто ни пробовал — редко кому удавалось.

— А как же Вы овладели?..

— Есть такое понятие в военном деле — военная хитрость. Соревнования те проходили не в манеже, а летом на ипподроме, расстояние от кавалериста до зрителей метров двадцать, не меньше. Выполнялось это упражнение на большой скорости, а потому что к чему и как — издали точно не разобрать. Поэтому я и наловчился: шашку посылаю поверх планки, а затычку мишени выбиваю большим пальцем. Ну да это было практически единственное упражнение, где как-то подмануть можно было. Остальные все — на виду, так что попотеть и костями о землю грохнуться приходилось сильно и не раз.

Шеремет лишь покачал головой. Если хотя бы частицу такого требовали от всего личного состава, тогда понятно, почему служба казалась такой тяжелой. А к солдатам во время учебы применялись и «неформальные» методы. Потому что вынудить простого крестьянского парня преодолеть страх и вытворять вот такое на резвом коне, постоянно рискуя свалиться на землю ему под копыта — тут одного убеждения словами, по-видимому, маловато. Хорошо, что дед наловчился осиливать. Очевидно, козацкая кровь таки давала о себе знать.

«… Вот так и протекала моя жизнь на военной службе. В начале я вспоминал, что в этом полку офицерство было — это сынки высокопостав-ленной дворцовой знати. Как же они жили, находясь в полку? Прежде всего, все они были богаты. Гордились собой и тесно держались своего круга. На солдат они смотрели, как на покорных рабов. Занятия днем они посещали регулярно, ну и пьянствовали регулярно — почти каждый вечер в офицерском собрании — офицерское гуляние. К их услугам все — и солдаты песенники, и полковая музыка, всякие напитки и закуски, потому что у них много денег.»

Н-да… Для того, чтобы целый день провести в седле на занятиях — да еще и на таких, а затем еще почти еженощно пьянствовать — здесь не только и не столько деньги нужны, сколько незаурядное здоровье. Ну да это дела тогдашних «воспитателей», или кто у них там тогда был. А вот кое-что иное нужно бы уточнить.

— Деду! Вот вы здесь пишете, что офицеры «на солдат смотрели, как на покорных рабов». Но рабу не позволяется карать господина, а Вы наложили дисциплинарное взыскание на юнкера — без двух минут офицера, который тем более прибыл стажироваться на офицерскую должность. Это как? Кроме того, Вы сами в свое время рассказывали, что в полку вне строя было принято обращение между офицерами и унтерами по имени-отчеству, по крайней мере в своем эскадроне. Солдаты также обращались к унтерам не по званию, а по имени-отчеству. Употребление «ненормативной» лексики также считалось позором, особенно для командиров. Что-то оно на рабско-барские отношения не очень похоже.

— Ты к пустякам не цепляйся. «Строй — святое место для солдата». Какая здесь нецензурщина может быть? Это все равно, что в церкви заматюкаться. Что же касается демократичности отношений, то пусть тебя это в заблуждение не вводит. Действительно, все по имени-отчеству и без матерных слов, но за один стол с собой тебя не посадят. Никогда и ни при каких обстоятельствах. И на барышню из ихних не смей глянуть, хоть она тебя и сама глазами ест, хоть сейчас готовая. А ты — не смей. Потому что ты — человек второго сорта.

— Сейчас и у нас такое начинается при построении демократии. Офицер солдата с собой за стол еще посадит, а вот «новый украинец» своего охранника или шофера — уже нет. И считается, что это хорошо, правильный путь. Что люди должны быть равны перед законом, а не в своих возможностях. Потому что закон — он на всех должен быть один, а возможности, способности у людей — они разные.

— Увидим еще, куда он вас заведет, тот путь. Читай дальше, может кое-что углядишь.

«… Порядок был такой: в каждом эскадроне был хор песенников. А также хор общеполковой. Следовательно, когда гуляет группа офицеров в чинах до полковника, то каждый офицер вызывает песенников своего эскадрона, а когда там гуляет и полковник, то вызывают полковой хор песенников. Поскольку все они были придворной знатью, то часто к ним приезжал сам царь и вместе с ними пьянствовал».

Шеремет удивленно пожал плечами. Конечно, он читал в воспоминаниях российских эмигрантов, что царь регулярно принимал участие в офицерских товарищеских обедах полков царскосельского гарнизона. Однако реально представить себе не то чтобы Самого, а хотя бы кого-то из приближенных к нему лиц, кто бы приехал к офицерам любого полка, хотя бы и самого элитного, просто так, посидеть вечером за компанию — такое было невозможно. Ни в нынешние времена, ни в советские. В сталинские времена вождь, говорят, удостаивал военных своим присутствием, но только генералитет и то не очень часто.

— Так что, «самодержцу всея Руси» не было где и с кем рюмку выпить, кроме как с офицерами вашего полка? — недоверчиво переспросил Деда. Тот лишь лукаво улыбнулся в свои прокуренные усы.

— Во-первых, полк наш официально назывался «его величества полком». Потому что царь Николай числился в нем на службе от роду. И даже в брак вступал в нашей форме. А как взошел на престол, то стал шефом нашего полка, аж пока его не сбросили. Так что он в полку был не чужим. Во-вторых, ты даже не представляешь себе, что это оно было такое — офицерское собрание. Это не дома офицеров Советской армии или как там они теперь у вас называются, с их задрипаными ресторанами и столовками. Офицерское собрание Лейб-гвардии Гусарского кавалерийского полка — это был настоящий дворец. Там хватало всего, что нужно, чтобы человек отдохнул душой и телом… Читальня, библиотека, бильярдный и танцевальный залы, музыкальный салон. Причем обустроено все по наивысшему классу — с обслугой, все бесплатно. Здесь и музей был, даже два — один полковой, а второй поэта Лермонтова. Тот когда-то в нашем полку служил, пока его конногвардейцы не осудили и на Кавказ не отправили, где он и погиб.

Шеремет вспомнил нарядный Конногвардейский бульвар в самом центре Санкт-Петербурга, названный так в честь этой прославленной воинской части, расположенной рядом. Именно этот полк его командир Павел Скоропадский, тогда еще Свиты его величества российского императора генерал-майор, летом 1914-го повел и на Первую мировую войну, и в первую для него в той войне кровопролитную конную атаку, за что был удостоен “ордена Св. Великомученика и победоносца Георгия IV степени”. Но то уже была другая эпоха. А тогда, во времена Лермонтова?

— Дело в том, что его как гвардейского офицера должен был судить офицерский суд также из гвардейцев. А поскольку он был из легкой кавалерии, то для объективности дело передали офицерам тяжелой кавалерии, конногвардейского полка. Вот с того времени наши два полка и враждовали между собой. Наши никак не могли простить им Лермонтова.

— Так что, царь Николай в музей Лермонтова приезжал?

— Ты надо мной не насмехайся, молодой еще, хотя и генерал. — Притворно забурчал дед. — В офицерском собрании самое главное было — это ресторация. Почему туда офицеры и бежали, как вечер. Чего там только не готовили! И как! Голова кругом от одного запаха.

— А Вы ж откуда знаете?

— Ты слушай, как это было, не перебивай. Отбой нам делали, как я тебе говорил, рано, в половине десятого. А в офицерском собрании пирушка обычно только начиналась. Где-то часов около одиннадцати в казарму влетает вестовой: «Государь-император изволить прибывать! Песенники охочие есть?» Мы, конечно, есть и завсегда. Потому что это же верный приварок! Скорей за две минуты одеваемся в парадное — и бегом встречать. Ведь с царем целая свита приезжает, и всех их нужно раздеть — шинели, шубы быстренько принять, в гардероб повесить. А за это «трешник», как минимум, с каждого в карман положишь — в свите людей бедных не бывает… Потом бежим все на балкон. Пока царь здоровкается с офицерами, пока они там всаживаются за столы, мы строимся в хор. И следим за командиром полка, им тогда был генерал-майор Воейков. Как только он скомандует: «Гусары! Песню Его Величеству!» и взмахнет рукой — так мы сразу, и погромче — аж хрустальные люстры позванивают. Не успеем допеть, как он опять машет — цитьте, не мешайте. А мы и не в обиде — потому что нам сразу по доброй чарке каждому подносят и закусить дают. Да и дремлем себе, пока о нас не вспомнят. И так весь вечер — песня, чарка, передых с дремотой. Там за столом, видно, многие уже и домой бы поехали, понаедались-понапивались, зевают и клюют носом, но не могут, ждут императора — пока с него не хватит. Где-то часу во втором-третьем командуют: «Конвой Его величества!» Мы сразу просыпаемся, опять песню, прощальную. Царь к карете редко когда своими ногами возвращался, чаще его вели под руки, а бывало что и несли. То была целая процедура. Внутрь в карету влезал личный телохранитель, здоровенный бородатый казак — конвоец из терской сотни, и принимал царя, которого ему подавали наши офицеры. Потом начальник конвоя закрывал извне дверцы кареты, запирал их на ключ, такой как у железнодорожных кондукторов, и — «трогай!..» А мы «свиту императора» одеваем. И опять по «трёшке». Ночь не поспали, зато более месячной получки в карман положили. А вы теперь говорите — государь «император», «умнейший и порядочный человек…». Странно слышать!

— Да это не у нас так говорят, Деду, то в России. Не мы, а они из него святого сделали. Кроме того, генерал Воейков, который постоянно был рядом с царем, несколько иначе описывает подобные мероприятия. Более сдержанно, так сказать. Что государь император если и позволял себе – то не много: рюмочку-другую водочки под закусочку, столько же портвейну за обедом, да бокал шампанского под занавес – и все.

– А ты же что, хочешь, чтобы он всю правду матку о царской фамилии написал? Что царь, которому лично он служит – ничтожество и пьяница? – С удивлением спросил Дед. – Должен бы знать, что разговорчивых и писучих на такие должности не назначали. Да и такое понятие, как честь офицерская в те времена далеко не пустым звуком было.

_ «…Я когда еще не шел на военную службу и бывал в церкви, то слушал как певчие пели «Боже царя храни, многая лета царю». Поп почитал всю семью царя и т.д. Я считал что царь — это как земной Бог. А когда я здесь, в полку, увидел, что царь сам пьянствует, как и любой другой офицер полка, что все они вместе пропивают те деньги, которые они всевозможными способами тянут из тружеников города и села, то я с этого времени перестал верить не только в царя, но и в Бога. Потому что когда бы он был, то он бы не поручил такому пьянчуге руководить миллионными массами людей. С этого времени у меня зародилась злоба как к офицерам полка, так и ко всем правителям вместе с царем…»

— Круто Вы, Деду. Неужели классовая ненависть была настолько сильной, что даже веру в Бога перебила?

— Не столько ненависть, сколько протест против несправедливости. Мне не жалко, что я бедный, а они богаты. Однако каждый человек должна иметь возможность подняться, своим трудом выбиться из бедности. А тогдашняя власть такой возможности таким беднякам, как я, не давала. И попы всю эту несправедливость освящали, учили нас с этим мириться. Так как же я мог им верить? Если поп — это тот же офицер, только и того, что в рясе. И никакого дела ему до меня нет, до того, что у меня на душе творится, лишь бы только в церковь на службу вместе со всеми ходил да лоб исправно крестил.

Шеремет на мгновение задумался. У деда в полку на менее чем тысячу душ был один священник. Официально, по штату. Казалось — мог бы знать не только каждого в лицо, но и чем тот дышит и о чем думает. А выходит, что дискредитировал формальным отношением к своим душепастырским обязанностям не только себя и церковь, но и саму веру в Бога. Картина знакомая. Нынешние отцы практически всех существующих в Украине церквей также не очень спешат к простому человеку, к его изболевшей душе. Оно и понятно — куда приятнее иметь дело с сытыми и благополучными мира сего, завоевывать их благосклонность, которая к тому же часто имеет целиком материальное воплощение, чем ковыряться в болезненных проблемах сотен тысяч, а то и миллионов обобранных и ободранных, страждущих и материально, и морально. Куда приятнее учредить какую-то церковную награду, чем столовую для бедных. И вручить сытому улыбающемуся власть предержащему сияющую цацку, чем изголодавшемуся мрачному бедолаге миску супа. Не задумываясь над тем, что блестящая игрушка имеет вид креста, на котором Иисус Христос именно страдал, а не веселился, причем за народ, а не за самодовольных «торгующих», хоть в храме, хоть вне его.

Но религия — это вопрос слишком запутанный, особенно в нынешней Украине. Лучше вернуться к мирским делам.

— Так что же, дедушка, ничего доброго о службе и не вспомнить? Кроме того, что «зародилась злоба к офицерам полка»?

— Да нет, так нельзя сказать. Я же был простым малограмотным сельским парнем-батраком, который паровоза пугался, а за время службы возвысился даже над теми, кто в нашем селе пятилетнюю школу позаканчивали. Да и злобы к офицерам, если сказать по правде, тогда еще не было, когда служил до войны. Потому что ко мне лично они все относились хорошо. Помнишь, я советовал тебе почитать книжку генерала Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»?

Конечно, Шеремет помнил. Из этой книжки он узнал много интересного о жизни российской гвардии начала ХХ века. В ней шла речь, между прочим, и о будущем гетмане Украины Павле Скоропадском, тогда еще ротмистре Кавалергардского полка. Потому недавно нашел экземпляр книжки и подарил дочке гетмана пани Елене. Гетьманивна была очень рада и тронута. Но к чему дед ведет?

— Так вот, у меня с этим Игнатьевым, точнее, с его младшим братом, который служил у нас в эскадроне, связана интересная история. Было это в конце мая 1913 года, мне службы еще год оставался. Подходит этот поручик, младший граф Игнатьев ко мне и говорит:

— Григорий Демидович! Ты не хотел бы в селе немного пожить — молочка парного попить, здоровье поправить, соловьев курских послушать? Так месяца два-три… Что скажешь?

— Но я и так, говорю ему, на здоровье как-то не жалуюсь. Однако если нужно — так почему бы и нет?

А в душе уже сразу согласный, так как казарма за эти три с половиной года надоела — дальше некуда. Так, чисто для порядка спрашиваю:

— Только, что же нужно будет делать? Потому что курские соловьи — то ночью, а днем?

— Ну вот и прекрасно, — обрадовался поручик. — Я же знал, к кому обращаться. Нужно коня к службе, к строю приучить. Штабс-ротмистру графу Клейнмихелю. Он из Англии выписал породистого жеребца, только что пароходом доставили. Не конь, а красавец, сказка! Сам понимаешь, жалко будет, если испортят. Так что дело серьезное, но я верю, что ты не подведешь.

— Выучка коней — то мне знакомое, все сделаю в аккурат, — говорю. — Только, кто же и как меня отпустит?

— Это уже мои заботы, не беспокойся. Главное, твое согласие.

Сразу повел меня в полковой лазарет. А заведение это, должен я тебе сказать, было у нас как дворец. Построенный и оборудованный, как нам говорили, по последнему слову. Недаром даже золотую медаль среди лечебных учреждений на какой-то Всероссийской выставке получил. Раз в году даже сам государь император туда приезжал – больных гусаров с Рождественскими праздниками поздравить да подарки вручить. Для доктора полкового это целое мучение было – выздоровевших вовремя повыписывать, потому что все же зубами цеплялись. Ну да речь не об этом. Привел меня тот поручик в лазарет. Ну а там уже все, видно, было у них предварительно обусловлено. О чем-то пошептался со старшим врачом, тот меня осмотрел, простучал грудь и определил отпуск на два месяца для поправления здоровья. По подозрению на туберкулез.

Я спорить не стал, что я здоровый, как бугай, двухпудовиком без напряжения могу перекреститься, да и не раз. Собрал свои манатки и — прощай, казарма! Хотя бы хоть на пару месяцев.

Тот же граф Игнатьев погрузил меня с конем в отдельный вагон, снабдив пищей и фуражом на дорогу — и поехали.

То были наилучшие мои дни за всю мою восьмилетнюю военную службу. Граф Клейнмихель имел солидное имение с большим дворцом, хорошими конюшнями. Меня расположили во дворце в отдельной комнате, кормили не с дворнею, а отдельно с барского стола, приносили в комнату. Так что я жил там себе, будто пан.

— И как, понравилось? — не удержался от легкой иронии Шеремет.

— Ты не подсмеивайся. Каждый человек хочет хорошо жить. Другое дело, что других притеснять не нужно. Так вот, слушай дальше.

Сразу после приезда барон попросил меня, кроме выучки «англичанина», навести порядок в конном хозяйстве вообще, назначил помощником управляющего в этом вопросе. То есть, в моем подчинении очутились все конюшни, в первую очередь верховых коней. А тогда же у знати как было заведено? Обязательно, чуть ли не ежедневно конные прогулки верхом. Кто живет во дворце — те сходятся, гости — те съезжаются на колясках. Я же всех обеспечиваю верховыми конями. Одним лошадки нужны посмирнее, другим — порезвее, к каждому нужно подвести, кралям помочь в седло специальное умоститься. Ну а они мне за это, конечно, кто рубчик, а кто и трёшку — и все довольны. Только один поручик пехотный был, который никогда ничего не давал. Ну, думаю, скупердяй. Дай, думаю, жадина, я тебя проучу.

— И как же это Вам, интересно, удалось?

— Очень просто. В конюшне был один жеребец, злой, словно черт. Его так и звали и гостям никогда не давали. Разве что иногда хозяин или я его зануздаем и позабавимся по-гусарски. Да так, что из него пена клочьями, а с тебя самого пот градом и оба аж дрожим от усталости. Так вот, этот поручик как-то припозднился, пришел, когда все уже уехали. Я ему и говорю, что так мол и так, всех коней уже разобрали, остался на ходу лишь один — и подсовываю ему «черта». Он пехотинец, в конях разбирался не очень, не углядел, когда в седло взбирался, что конь его не хочет, не дается. Потому что я же помогал, держал крепко. А как отпустил… Приехал тот поручик последним, я уже и сам себя ругать начал. Лицо у него исцарапано, белый китель грязный-рваный, без фуражки. С седла едва сполз. Сунул мне молча трёшку и поплелся себе, шатаясь. Через пару шагов оглянулся: «Только ты мне больше этого зверя, прошу тебя, не подсовывай».

История вроде бы и смешная, но смеяться Шеремету почему-то не хотелось. Потому что подобного рода по своей основной причине случаи не раз бывали на его глазах уже с нынешними, не царскими офицерами. И всегда болезненно терзали ему душу.

— А Вы не думали, дедушка, что у того офицера просто не было денег? Потому что плата — как у рабочего, хотя и квалифицированного, а потребности и расходы — значительно более высокие, соответствующие социальному статусу? А следовательно — что ему просто не из чего было те чаевые давать?

— Что я тебе на это скажу? Во-первых, я в те времена даже представить себе не мог, что у офицера какой-то там трёшки может не быть. У нас в полку с таким явлением я не встречался. Это уже потом, в войну, разных офицеров увидел и понял, что среди них также есть бедные и богатые. Это одно. А другое: скажи, а обо мне кто думал? Что мне мою кучу инвалидов в Недбайках нужно кормить? Все равно против меня он был богатым. А раз так — делись. — Сердито запыхтел папиросой дед.

— И вот еще что я хотел тебе сказать по поводу этой твоей жалости к классовому врага. Это ты теперь так рассуждаешь, потому что ты сам стал таким, как они — офицер, генерал. А сытый голодного не разумеет.

— Да не потому, деду, не потому! Что же касается сытости, то Вы знаете, сколько получает мой полковник? Столько, что если жена не имеет работы, то он не в состоянии обеспечить своей семье даже официально установленного прожиточного минимума. Даже имея всего одного ребенка, не говоря уже о двух. Ваш внук-генерал недалеко от него ушел, меньше, чем Вы можете себе представить. Так что нынешним офицерам обуржуение не угрожает. По крайней мере, армейским и на моем веку.

— Так разве это хорошо, что у вас такое отношение к армии, к ее становому хребту — офицерам? Так не должно быть.

— Давайте, деду, переменим музыку, потому что так можно до бесконечности. Вас бы в наш парламент, да еще когда Кабмин заслушивают — Вы бы их научили всех вместе как «родину любить», а заодно и Армию. — Невесело пошутил Шеремет.

— А что? И объяснил бы, и доказал. Что в наше время хоть как тяжело не было, но командир Красной Армии в диагоналевых галифе и хромовых сапогах щеголял, даже когда все вокруг заплаты на штаны не успевали пришивать и в обносках ходили. Потому и немцев в сорок пятом разбили.

— До Второй мировой войны еще далеко, давайте сначала до Первой дойдем.— Опять углубился в чтение Шеремет.

«…Военная служба моя закончилась в апреле месяце 1914 года. То есть прослужил я на военной службе четыре года и шесть месяцев. В апреле 1914 года нас всех, кто заканчивал службу, собрал командир полка генерал-майор Шевич и сказал: «Вы прослужили Царю и Отечеству четыре года и шесть месяцев, а теперь можете идти на все четыре стороны». А я стою да и думаю: хорошо тому, кому есть куда идти, кто дома имеет землю и хозяйство. А мне что делать? Брать суму и опять идти батрачить?..»

— Н-да… Не очень любезно с вами «благодарное отечество» распростилось. – Был несколько удивлен Шеремет. – Однако Шевич – это не из наших, не из украинцев случайно?

– А из кого же еще? С такой фамилией? Только они украинцами себя не называли, офицеры наши. «Русский» «…из Малороссии родом» – чтобы только не «украинец».

— А почему же Вы на сверхсрочную службу не остались, когда дома такая беда? Ведь Вас с Вашими показателями «в боевой и физической подготовке», как в советское время говорили, взяли бы, по-видимому, без проблем. И были бы себе, как говорится, — сытый, пьяный и нос в табаке… С какой-то горничной из Екатерининского дворца поженились бы, там бы дети пошли — «Горенковы». А там, глядишь, и пенсия казенная — все путём, как у людей. Перспектива нормальна, тогда же не то что революции — даже войны никто не предвидел.

Дед запыхтел папиросой.

— С одной стороны, ты прав, многие из наших так и сделали. А с другой — у меня так не получалось.

— Это почему же? — заинтересовался Шеремет.

— Да, понимаешь, не мог я больше ее терпеть, ту военщину. Как бы это тебе получше объяснить? Службу военную я и знал, и умел, но — не любил. Особенно после третьего года. Надоела. Я хотел работать, честно зарабатывать себе на хлеб и чувствовать себя свободным человеком, а не быть как та шестерня в машине или шкив — передаточным звеном между царской властью и простым человеком, таким же бедняком-солдатом, как и ты, только и того, что без лычек.

Шеремет улыбнулся про себя: ну и либерал, демократ… И откуда оно? По-видимому, ум действительно от природы дается. Образование же и воспитание — это только развитие того, что уже есть.

— С таким настроением, дедушка, по-видимому действительно служить не нужно. Потому что вряд ли чтобы с того толк какой-то был.

— И я так решил. А потому:

«… в конце апреля месяца 1914 года я приехал в Недбайки, домой. А дома старая хата, старая мать, больная сестра с двумя детьми, одно слепое, второе кривое. Группа инвалидов. Старший за меня брат Дмитрий работал у помещика Падалки. У него была своя семья. Матери он ничем не помогал. Я разбросал старую хату, добавил дерева и построил маленький домик для этой семьи, а в июле месяце выехал опять в Петербург…»

— Почему же Вы в селе не остались? Которое так любили?

— А что мне там делать? По развитию своему я стал сильнее их всех, кроме разве что нескольких человек — агронома, учителя, словом, сельской интеллигенции. А по имущественному своему положению как был батраком, так им и остался. Обидно. Вот я и надумал: если уж ишачить на какого-то эксплуататора — то хотя бы уже не на этих тупоголовых живоглотов, не здесь. А ехать куда? Где хоть кого-то знаешь. Вот и поехал я назад, в Петербург. Там много наших хлопцев-украинцев пооседало после службы.

Петербург… Шеремет сам едва не остался в этом городе на всю жизнь. Если бы не провозглашение Украиной независимости. Когда с началом «парада суверенитетов» союзных республик, как иронически назвал это стремление народов к свободе последний руководитель СССР Михаил Горбачев, начали всплывать неизвестные до того широкой общественности факты, он неожиданно для себя узнал о существовании в этом городе перед революцией многочисленной украинской колонии. И не просто о существовании, а о высоком национальном сознании и мощном национально-революционном движении. Но на время дедового рассказа до этого было еще далеко.

— И каким делом Вы в Петербурге занялись?

«… Устроился я там работать на фабрике «Лаферм» и в то же время устроился в школе, вечерней, учиться на шофера- механика…»

Фабрика «Лаферм»… Табачная. Пристанище менее всего квалифицированной рабочей силы. Главное требование к рабочим — здоровье. Но даже у наиболее прочных его хватало на несколько лет. По крайней мере тогда. Его жена-историк имела в своем архиве фотографии фабрики и ее цехов начала ХХ века. Мрак! Дорого заплатил блестящий лейб-гусар за свою жажду свободы. Но россияне недаром говорят — «охота пуще неволи». Во времена Шеремета это предприятие называлось «Табачная фабрика им. Клары Цеткин». Какое отношение имела немецкая революционерка к российскому городу и папиросам — этого не может сказать, по-видимому никто. Но то было уже потом.

— Однако насколько я понял, Вы на фабрике задерживаться не собирались?

— Ни в коем случае. Недаром я деньжата на курсы шоферов по копейке понасобирал. Шофер — это, я тебе скажу, как по тем временам, большой человек был. По-видимому, как у вас теперь летчик, не меньше.

— Выходит, Вы также вверх, ближе к верхушке тянулись, подальше от настоящего пролетариата? — шутя подкусил деда Шеремет.

— Это только совсем глупый или бездарный да слабосильный не стремится стать чем-то большим, чем он есть. — Не воспринял шутки Дед. — А я же был не из последних! Здесь, внученьку, дело не в самом факте стремления к благополучию, а в том, каким способом оно достигается, это личное счастье. Я всю жизнь стремился своим трудом чего-то достичь, а не на чужой горб влезть. То две больших разницы — кулак и мастеровой человек. К сожалению, не суждено было…

— Что так?

— «Через 25 дней началась империалистическая война и меня мобилизовали, как и других, и направили на фронт.»