Национальное войско или украинизация?

Владимир Пасько

Волнующе-мятежный Голос исчез так же внезапно, как и объявился. Но паузу посеял длинную. В конце концов Шеремет не выдержал:

— Деду! В те времена военные съезды украинцев происходили. О них вы знаете, что-то слышали?

— Хм. Слышал ли. Не только слышал, но и сам участие принимал — и в первом, в мае семнадцатого, и во втором, в июне. Только у нас перед тем еще своё вече состоялось, Юго-западного фронта, в начале апреля месяца в Тернополе.

Оно чем-то отличалось от этих сборов, на которых вы в Киеве были? Если брать по содержанию?

— Чтобы содержательно — то не очень, — на мгновение задумался Дед. — Так же дружно выдвинули требование национально-политических прав для Украины, только территориальный вопрос поставили более четко.

— Что имеете в виду? — заинтересовался Шеремет.

Во-первых, мы на нашем театре воевали против Австро-Венгрии, а в ее составе было много украинских земель, которые мы должны были отвоевывать еще для царской России. Во-вторых, на нашем фронте было немало кубанских казаков. А из них тогда еще не повыбивали память, какого они рода-племени. Потому наше вече самостоятельного Украинского Государства касалось также Галичины, Буковины, Закарпатья и Кубани.

Неслабо…— крутнул головой Шеремет. — А после того вече что делали?

— После того, в том же апреле месяце, в манифестации украинцев Петрограда участвовал. — С напускной небрежностью бросил Дед.

— А это же каким образом, интересно? Юго-западный фронт — не Северо-западный, от Питера далековато…

— Однако там же наши постоянные квартиры были, в Царском Селе. Там наш запасной эскадрон был, полковая школа, оттуда комплектование людьми и поставки специальные кавалерийские шли. Туда раненых и больных после госпиталей собирали, чтобы потом опять к нам, в полк. Так что связь у нас достаточно крепкой была. Обстановка же весной семнадцатого, как сам видишь, была неясной. Потому я и вызвался съездить на постоянные квартиры за пополнением и посмотреть заодно, что там в столице делается.

— И что же, интересно, увидели?

— Много интересного. Прежде всего, что революция будто идет полным ходом, но куда она идет — непонятно. Да и скорости что-то не видно достаточной: болтовни о свободе, равенстве, братстве, всеобщем благоденствии, строительстве новой России — столько, что кружится голова; народа красиво одетого, по-городскому и господскому, но с красными бантами — также хватает. Даже великий князь Михаил Александрович, в пользу которого царь от престола отказался, и тот красный бант, говорили, на черкеску нацепил. И заявил, что не сядет на престол, пока его Учредительное собрание не пригласит. Не дождался, правда…

– То, что не дождался, мне известно – расстреляли его большевики, как почти всех Романовых. Но почему он в черкеске ходил? – Заинтересовался Шеремет. – Да еще и с красным бантом? Разве он не в гвардии служил?

– Начинал действительно там, но на фронте под свою команду получил Кавказскую кавалерийскую дивизию, так называемую «Дикую». Чтобы держать в руках такую орду – здесь одной царской крови в жилах маловато, здесь еще и характер нужно иметь. Не робкий был человек, но не рассчитал. Уверовал в демократическую Россию, а того, что она превратится быстро в социалистическую – того не предвидел.

– Но сначала для них будто действительно большой угрозы не было.

– Правду говоришь. Я тогда, в апреле семнадцатого в Питере посмотрел – а буржуи как правили, так и правят. Только и того, что сама верхушка поменялась — вместо царя с его дворянским правительством стало Временное правительство буржуйское. А уже немного ниже — все те же и пооставалися. Или поменяли шило на шило — царского чиновника на своего, будто более простого, но из такого же теста. Поговорил с земляками, кто в тылу на заводах работать остался — жизнь стала при демократической России не только не лучше, но и еще хуже, чем при царизме.

— Так как же она могла стать лучшей, если война продолжалась? — Удивленно заметил Шеремет.

— И я же о том. Временное правительство выдвинуло лозунг «Война до победного конца». Чьего конца? Моего в окопах? И миллионов таких, как я?

— Это мне понятно, об этом я слышал вдоволь. Расскажите лучше о питерских украинцах, что они делали в те времена.

— Ты так допытываешься, будто сам уже о том знаешь. А если так — то чего спрашиваешь? — Недовольно буркнул Дед.

— Ваша правда, знаю, но лишь малость, хотелось бы побольше и подробнее, — умоляюще молвил Шеремет.

О мощном национальном движении украинцев в Петрограде семнадцатого года он впервые узнал весной девяносто первого, когда в советском обществе бойко обсуждались результаты проведенного в марте референдума относительно последующей судьбы «Союза нерушимого республик свободных». А ему как раз передали тогда из Киева недавно там изданную книгу Владимира Винниченко «Возрождение нации». Кто был тот Винниченко и насколько драматичной и неоднозначной была его роль в трагедии украинской освободительной борьбы 1917-20 годов, он тогда толком не знал, да и книжек подобных не встречал. Потому читал, жадно вчитываясь в каждое предложение. И, конечно же, не мог пропустить то место, где автор описывал украинскую манифестацию в Петрограде. Что это была, по признанию российских газет, самая «многочисленная, самая организованная и импозантная из всех манифестаций, которые на тот момент беспрерывно происходили в столице революционной России».

Желая убедиться лично, попросил жену — историка по специальности, россиянку по национальности и жительницу Петербурга в третьем поколении, найти эти газеты, невзирая на ограниченность доступа в те еще коммунистические времена. И вот они сидели вдвоем в стороне от чужих глаз, в пустом небольшом читальном зале и с волнением перелистывали пожелтевшие страницы. На фотографиях были изображения в разных ракурсах громадной манифестации под двухцветными хоругвями и флагами светлого и темного на черно-белом фото тонов. Содержание надписей на транспарантах не оставляло никаких сомнений относительно того, кто эти люди и зачем они вышли: «В свободной России — свободная Украина», «За свободную Украину!», «Слава Украине!».

В статьях главное внимание журналистов привлекали две темы. Первая — это собственно манифестация. Потому что организованная поступь пятидесяти тысяч людей — это много даже для революционного Петрограда. Вторая тема, которая смущала, волновала и удивляла российскую общественность, это — кто же они такие, эти украинцы? Все привыкли к тому, что есть малороссы, то есть, «те же русские, только немного не такие». А теперь они заявляют о себе как об отдельной нации и требуют автономии. Это было что-то новое и непонятное. Как быстро выяснилось, непонятное и неприемлемое не только для простого обывателя, но и для «просвещенного российского интеллигента и демократа».

— Все тогда было именно так, как ты читал, — опередил его вопрос Дед. — Красиво вышло, празднично. Штатские в вышитых рубашках, военные с желто-голубыми розетками или бантами, все поют украинские песни. Красота!

Шеремет удивленно глянул на деда. Вот те на! А никогда ведь даже словом не оговорился.

— Так почему же вы об этом не написали? Это ведь так интересно!

— Это для тебя интересно и то только теперь стало. А ты глянь на дату, когда я это писал. Видишь? 1965 год. Тогда даже вспоминать, что такие националистические съезды и демонстрации происходили, нельзя было. Не то что сознаться кому, что ты в них принимал участие. Вовек потом не отмоешься и никому не докажешь, что ты там большевистскую линию защищал.

— Лучше бы Вы этого, Деду, тогда не делали, — не удержался Шеремет.

— У меня на это свое мнение, с ним жил, с ним и на том свете остался.

— Да я понимаю и не собираюсь вас заново убеждать. Однако вы все же мне растолкуйте, пожалуйста, как это вы, осознающий своё украинство, патриот своего края, козак — и вдруг выступили против нашего национально-освободительного движения? Ну никак я этого в толк не возьму, не могу понять. Почему? Пусть бы вы были безразличным к своей земле, к языку, русифицировались за годы службы. Тогда хотя бы как-то, но понять бы можно. А так — одни вопросы возникают…

— Вдруг, говоришь, против своих… — Мигнул огоньком папиросы Дед. — Ни то, ни другое, и совсем не так, как ты думаешь. Не было у меня тогда внезапности или случайности какой-то, да и свои — они также разные, есть и такие, что коней крадут, как в той поговорке… Просто, я на них всех посмотрел вблизи, на всех тех «вождей украинской революции», да и не один раз — и понял, что мне с ними не по пути.

— Почему так категорически? Они же также все были и социалисты, и демократы, и революционеры, и под красным флагом ходили. Словом — почти такие, как большевики, к которым вы потом прибились.

— Такие да не такие… Много говорить, да мало слушать… Но если очень уж хочешь… С Михновским я как познакомился в конце марта — так он мне сильно тогда в душу запал. И на Первый Всеукраинский военный съезд, 18 мая 1917 г., я ехал и с желанием, и с удовольствием. Даже прибыл на два дня раньше, чтобы, может, с Николаем встретиться, да обстановку разведать более подробно.

— И как встреча, состоялась? — Не мог скрыть удивления Шеремет.

— Состояться-то состоялась, но надежд моих, если честно, не оправдала. Михновский был главным закопёрщиком в этом деле, фактически вся подготовка съезда на нем держалась. Поэтому обменялись приветствиями и несколькими словами — вот и все. Иду я немного расстроенный, поскольку хотел хорошо поговорить с умным человеком, да не вышло. Аж вдруг навстречу — Дмитрий Шаблий, наш, недбайковский. Мы с ним вместе в школу ходили. Его отец имел сто гектар земли, богатый был козак, поэтому он сына смог выучить. На агронома, чтобы отцово дело, значит, грамотно продолжал. Смотрю, сейчас он в офицерских погонах, поручик. На шашке георгиевский темляк, на груди «Владимир» и «Станислав»— воевал, значит, и неплохо. Пока я кумекал, как себя вести, он подошел, обнял меня, словно родного. Поговорили, что да как. Оказывается он у них в оргкомитете съезда в числе близких помощников Михновского. Помог с обустройством, дал литературу, ввел в свою компанию. Тогда я и начал изучать обстановку.

— И что интересного для себя выяснили? Это же вы в Киеве месяца полтора не были?

— Именно так. И за это время, как я заметил, поменялось очень многое. — Слова падали медленно, так, словно Дед заново переживал тогдашние события. — Общество по идеологическим направлениям разделилось фактически на несколько частей, и каждая норовила взять верх. Но далеко не каждая имела надлежащую возможность. Реально тогдашние политические силы можно было разделить по идеологическим направлениям на три больших категории. Первая — российско-великодержавницкое направление, вторая — украинское, третья — все другие, которые решали свои мелкие вопросы, маневрируя между первыми двумя. В пределах каждого из этих направлений было множество течений и группировок, разобраться в которых простому человеку было чрезвычайно тяжело. Потому подавляющее большинство населения сидело себе тихо по домам и наблюдало за всеми этими политическими завихрениями через оконное стекло, а наиболее осторожные еще и из-за занавески.

— А где сидели большевики? Что-то вы о них не вспоминаете. Также по домам? — Шутя уел Деда Шеремет.

— Ты меня не подкусывай! Большевики никогда и нигде молча не отсиживались — потому и победили. Правда, немного позже. Потому что тогда их в Киеве, да и вообще в Украине, было еще маловато. Тогда главное противостояние было между официальными властями и Центральной Радой.

— А в чем первопричина? И что значит — противостояние? Воевали, что ли?

— Да нет, до войны тогда еще не доходило. Просто официальная власть в Украине была от Временного правительства, то есть, подчинялась Петрограду. Подавляющее большинство чиновничества — еще царских времен. Ни о какой Украине они и слышать не хотели, даже об автономной, не говоря уже о самостоятельной. С другой стороны, как противовес официальной власти, от имени всего украинского народа выступала Центральная Рада, которая все громче заявляла о себе и вела дело к тому, чтобы перебрать на себя всю власть в Украине.

— То есть, провозгласить независимость Украины? Как у нас в 1991-ом году? — Не смог скрыть удовлетворения Шеремет.

— Да нет, — охладил его Дед. — Здесь скорее что-то вроде вашего 1990-го года, когда вы Декларацию о суверенитете провозгласили. С одной стороны власть будто своя, украинская, а с другой — чтобы лишь при согласии Временного правительства и править в компании с ним и под его руководством. Только и радости, что — в Украине, а не в «Юго-Западном крае». Ни о какой самостоятельности даже речи не было.

— А о чем же она тогда была? — Досадливо докинул Шеремет.— Речь той то ли Рады, то ли Зрады (Измены — прим. В.П.) — не знаешь, как и сказать.

— А ты не спеши. Я хотя и далекий от симпатий к ним, но должен сказать, что Центральная Рада за эти почти два месяца своего существования успела сделать для Украины много больше, чем Временное правительство в целом для бывшей империи. Прежде всего впервые было официально заявлено миру, что есть такой народ — украинский, и живет он на своей земле, которая зовется — Украина. И что этот народ должен жить как нация отдельно, хотя и в «дружной семье свободных народов», то есть — в демократической России. Хотя ни о какой самостоятельности не было и речи, но требование национально-территориальной автономии было сформулировано достаточно четко.

— Так что в том плохого? Это же для Временного правительства хорошо — Украина не так, как Финляндия и Польша, а «в составе России». В чем причина конфликта? — Удивился Шеремет.

— Я и сам не сразу раскумекал, чего в Петрограде носом крутят, вместо того, чтобы приветствовать таких же демократов-революционеров-социалистов, только и того, что украинских. Хорошо, Шаблий объяснил. Царское правительство стояло на том, что российский народ — единый, а великороссы и малороссы — это лишь только племенные разновидности одной нации. Российские демократы и социалисты полностью переняли эту точку зрения, а потому — о какой там Украине «хохлы» разглагольствуют? О какой там «автономии»? «Не было, нет и быть не может!» Словом, при одном только названии «Украина» рука российского хоть монархиста, хоть демократа привычно тянется к нагайке…

— Погодите, Деду, а как же Михновский? Ведь вы сами рассказали только что, что он обосновал и выдвинул идею самостоятельной Украины еще в 1900-ом году и с того времени неуклонно ее отстаивал. Насколько я понимаю, он был не один такой пылкий и решительный. Так что же они, борцы за волю Украины, спокойно за тем всем наблюдали? Как Грушевский с Винниченком недозрелую Украину престарелому Российскому федерализму сватали? К тому же страдающему «плохой болезнью» — великодержавным шовинизмом, который не смогла вылечить даже их так называемая революционная демократия?

— Здесь мы и подходим к самому главному, не спеши. — Опять прикрылся паузой Дед. — Здесь все много сложнее. Мы с Шаблием и его приятелями немаленько на эту тему дискутировали. Главным для национально-революционных сил на то время было решить, что считать первостатейной задачей, а что — второй: государственную независимость или социальные преобразования. Самостийники во главе с Михновским стояли за первое, социалисты всех мастей с Винниченком — за второе. Не отбрасывая, правда, первого — просто они его делали …-надцатым.

— А в чем, на ваш взгляд, причина такого разногласия в определении приоритетов? — Выжидательно насторожился Шеремет.

— Причина, по-видимому, в том, о чем ты и сам догадываешься, — задумчиво молвил Дед. — Ведь если начать с первого задания — тогда возможен военный конфликт с Россией. А это могло бы плохо кончиться, в том числе и для «вожаков сепаратистов». Все понимали, что в нынешних условиях, когда жизнь человеческая из-за войны да революции не стоила и гроша, репрессии царских времен покажутся лишь невинными цветочками, ягодки «свободной демократической России» могут быть кроваво-смертельными. А человек есть человек. Жертвовать во имя высокой идеи — это одно, это величественно-сладко, а самому быть жертвой — это совсем другое, это горькая судьба. А кто хочет рисковать в таком серьезном деле, как собственная жизнь?

Вы считаете, что все так банально-шкурно-просто? — Шеремет был несколько смущен.

— Я не считаю, это просто одно из возможных предположений. Но большинство из тех украинских «социалистов» подтвердило его своей последующей жизнью. Мученическую смерть за Украину в боях и походах приняли не столько они, как «самостийники». Эти же своевременно выехали за кордон и десятилетиями прозябали потом по европейским столицам, обсасывая по сто раз потерянные шансы и перемывая друг другу кости за чашкой кофе в дешевых забегаловках. Да мечтали, чтобы советская власть, против которой они боролись, позволила им вернуться в Украину, да еще и тепленькими местечками обеспечила.

Шеремет не знал, что и думать. В коммунистические времена его учили, что вся Центральная Рада — сплошь одни контрреволюционеры и дорога им известно куда — к ближайшей стенке. Во времена независимости Украины Центральную Раду начали прославлять как первый украинский парламент и образец мудрости, демократии и мужества в борьбе за независимость Украины. Председателя этой Рады профессора Грушевского провозгласили первым президентом независимой Украины, и поставили ему памятник в центре Киева, который сделали местом официального поклонения. Ближайшему соратнику Грушевского, председателю Генерального секретариата ЦР писателю Владимиру Винниченко памятник, правда, не поставили, по крайней мере пока что, но уже начали нахваливать как выдающегося руководителя в борьбе именно за независимость Украины. Их соратников — славословят как выдающихся борцов. А оказывается, что в действительности это все нужно еще изучать и изучать… Прежде всего, чтобы отделить семена от плевел, чтобы выяснить, кто из них кем был в действительности, а не подавал себя сам или подается в настоящее время из конъюнктурных соображений в угоду сегодняшнему политиканству…

— Круто вы их, Деду, — оторвался от своих мыслей.

— Не круче, чем они того стоят. — Послышался незнакомый голос. — Если бы они не стали нам тогда препятствовать, если бы не заблокировали создание нормальной национальной армии — все было бы иначе. И такие бы, как твой Дед пошли бы не за «совдепию» кровь козацкую проливать, а за неньку-Украину. И не было бы десятков миллионов загубленных украинских жизней.

— Это еще кто? — Вперился в темноту глазами Шеремет.

— Много чего могло в жизни быть иначе, Дмитре, но никому еще не удавалось ее возвратить и прожить заново, без тех трагических ошибок. — Не выразил удивления Дед.

— Твоя правда, Григорий, но душа ведь до сих пор болит — как они принялись нас порочить, те самопровозглашенные «народные избранники», едва успели войти немного в свою новую роль — «государственных деятелей», а не закомплексованых интеллигентов в первом поколении и мелких чиновников да подбуржуйников. И за что? Только за то, что мы, украинцы — военнослужащие чужой нам армии восприняли идею независимости Родины всем сердцем и предложили им свою силу, свое мужество, свою кровь ради ее достижения. А оказалось, что им это не нужно. Потому что их идеалом было — не самостоятельное государство Украина, а провинция Украина в составе «демократической» России. И они втемяшивали вам это в головы, дурачили простых людей, уничтожая в то же время в зародыше саму идею национальных вооруженных сил.

— Все так, как ты говоришь. И они открыто об этом писали, еще за месяц до вашего съезда, я сам читал. — Отозвался Дед.— Сейчас точно не вспомню, но речь шла о том, что украинским социал-демократам и вообще всем настоящим демократам своя армия не нужна, достаточно иметь украинизированные части в составе российской армии, а украинского милитаризма не было и не должно быть.

— Изменники. — Скрипнул зубами Шаблий. — Мы это предусматривали, а потому подготовили им на Военный съезд немало сюрпризов. К сожалению, не все удалось, переиграли они нас.

— Интересно, и что же вы планировали? — Оживился Шеремет, которому начали уже понемногу надоедать эти «разборки» давних лет. «Если бы, да кабы…» — история обратного пути не знает!

— Запланировали мы на тот съезд много. — С сожалением вздохнул Шаблий. — Во-первых, провозгласить Украину Самостоятельным Государством и сразу сообщить об этом всему миру. Это бы поставило перед фактом внешние силы и побуждало бы к работе на собственное государство внутренние силы. Во-вторых, выделить из состава съезда военный совет, который бы избрал гетмана. Лидера, который сумеет возглавить и повести нацию в решающий период ее бытия. В-третьих, объявить о немедленном создании национальной народной армии как единственной силы, способной защитить нацию в этот уязвимый период — создания ею собственной государственности.

— Первое и третье понятно, а вот о втором я слышу впервые. — С мнимым безразличием спросил Дед. — Ты мне об этих планах тогда не рассказывал. И куда же он должен был повести нашу нацию, тот ваш гетман? К какой светлой будущности?

— Это ваш Ленин с Троцким и Сталиным к светлой будущности водили, а ты им всем помогал. — Огрызнулся Шаблий. — Мы же собирались прийти к той независимости, которую они добыли только теперь, — кивнул на Шеремета Шаблий, — еще семьдесят пять лет назад. Что же касается наших планов, то первым шагом гетмана должно было быть — замириться с Центральными государствами. Они являются нашими естественными союзниками, а не врагами, и Украина не должна с ними воевать в угоду России. Кроме того, таким шагом мы хотели выбить из рук московских большевиков главное их оружие в борьбе за массы — лозунг немедленного мира. Если слова о вожделенном мире прозвучат именно из Киева — тогда Петроград не найдет такого войска, которое пошло бы войной на ту Украину, которая ускорила мир.

— Хорошо это вы со своим гетманом придумали, отрицать сложно. — Бросил реплику Дед. — А кого, кстати, вы на роль вождя нации готовили?

— Не Грушевского же с Винниченком. Или их соратника на то время — Петлюру. — Недовольно бросил Шаблий. — Конечно, Михновского.

— А кто его знал по Украине? Кто поддерживал? — Не угомонялся Дед.

— А кто вашего Ленина знал, либо Лейбу Троцкого, либо Мойшу Свердлова? — Отрубил Шаблий. — Вожди в переломные времена истории иногда оказываются, словно вулканы среди тихих старых гор. Так и Михновский. А знали его не меньше, чем того же Винниченко, потому что он на то время в национальном движении уже четверть века, как был. Да и своей защитой в судах украинских крестьян и солдат немалую известность и уважение среди простого народа добыл. Тем более, что он — вождь от роду. Не зря его смолоду козаком-характерником прозывали — за ум, силу и горячий рыцарский нрав.

— Планы у вас были, конечно, могучие. — Сиронизировал Дед. — А если бы не вышло? Если бы съезд не поддержал провозглашения самостоятельности, не избрал гетмана; потеряна была бы перспектива сепаратного мира с немцами и австрийцами? Как, кстати, и произошло? Тогда вы что собирались делать, интересно? Потому то, что сделали — я знаю.

— Смейся, смейся… Однако мы предусмотрели, что социалисты протолкнут идею украинизации отдельных частей в российском войске, а не создание национальной армии. На этот случай у нас было запланировано «прорвать дамбы» — сделать так, как это сделали когда-то нидерландские гезы, чтобы выгнать из своего края испанских оккупантов.

— Ты что, Дмитре, забыл, какое у меня образование? Два класса, из них один — коридор. — Беззлобно упрекнул Дед. — Говори проще.

— «Прорвать дамбы» — это значит, на тех участках фронта, где оборону будут держать украинизированные части, в один прекрасный момент, предварительно договорившись, открыть фронт и без боя пропустить в глубину обороны россиян немецкие войска. Они быстро вырвутся на оперативное пространство, в глубокие тылы и, смыкая тиски, будут брать в плен целые корпуса и армии. Это будет катастрофой для России. Вопрос же самостоятельности Украины решится сам собой. Как и вопрос социалистического характера революции. Только первое решится положительно, а второе — негативно.

— Но это государственная измена! — Пораженно молвил Шеремет. — За это же военно-полевой суд — и без вопросов, «прошу пана до гиллякы», как говорят поляки.

— Хоть на сук, хоть к стенке или забору — согласен, есть за что. Но только не за измену. — Энергично отрицал Шаблий.

— Это же почему, интересно? Разве господин поручик не приносил в свое время присягу «государю императору»?

— Именно поэтому. И я — в 1914-ом, и мой народ — в 1654-ом. Именно ему — «государю». Но «государя» не стало еще в феврале 1917-го. Поэтому — кого предавать? И я, и мой народ — свободны. Мой народ свободен строить свою жизнь, как считает нужным, без оглядки на царя-батюшку, а я свободен служить своему народу, как он от меня того требует.

Заметив колебания и сомнения Шеремета, еще раз объяснил:

— Мы, украинский народ, присягали в 1654-ом году, что признаем над собой власть Московского царя. Но мы не клялись признавать господство над нами москвинов как нации, которые только благодаря Переяславу заимели основания называть себя русским народом, а не лишь московским, как их знала вся Европа.

— Хорошо же это вы задумали, с этим съездом! — Прервал длинную молчанку Дед. — И самостоятельность, и гетман, и национальная армия, и сепаратный мир — это же сколько зайцев одним выстрелом задумали уложить! Этот самый, немецкий брехун, ну как его…

— Барон Мюнхгаузен, — подсказал Шеремет.

— От-от, этот барон — он по сравнению с вами просто мальчик.

— Не насмехайся, Грицько, есть вещи святые. Мы за это готовы были жизни положить. — Глухо заметил Шаблий.

— А вышло, что положили выю под иго. Потому что о таких замыслах нужно было молчать, пока не сделаете. У вас же, видать, утечка информации случилась. А в Центральной Раде люди неглупые, видно, собрались, быстро раскумекали, что то за сила — такой съезд. Это же тебе не шутка — семьсот делегатов, которые представляют интересы более чем полутора миллионов военнослужащих-украинцев в российской армии. Это же сила! Но если еще и программа такая, как вы подготовили — тогда Центральной Раде вообще делать нечего, кроме как перед гетманом, избранным таким съездом, в две шеренги выстроиться, чтобы рукопожатием своё почтение засвидетельствовать.

— Нашел над чем шутить!

— А я и не шучу. Я тебе объясняю, что они правильно оценили вашу силу и провели необходимые мероприятия. Ты вертелся в оргкомитете, тебе некогда было. А я же среди делегатов был. Так нас все эти центральнорадовские агитаторы-интеллигенты обсели, словно кучу деревьев стая ворон. И засыпали нас всевозможными своими открытками и брошюрками, как вороны землю своим добром. А в них что ни слово — то против «украинского национализма и шовинизма», и против «украинского милитаризма», и против «всякого сепаратизма, всякого отделения себя от революционной России», и что «наша демократия пропадет и земли мы не получим, если установим независимость нашей республики».

— И вы поверили? — С горечью упрекнул Шаблий. — Поддались на такую дешевую провокацию? А еще делегаты, считай — более умные чем другие. Что же тогда говорить о тех, кто в окопах остался?

— Не спеши нас хаять, Дмитре. Ты сам военный и нашу военную психологию знаешь. Она четкости и ясности требует. Если объявили свободу народам — так значит, и нашему. Если позволили создавать национальные войска полякам, латышам, финнам, чехам — то чем мы хуже? Если свобода народа настоящая — значит свое государство. А какое же государство может быть без своей армии? Так что если не все, то большинство из нас было и за самостоятельность, и за украинскую национальную армию. Вот только о гетмане, «прорванной дамбе» и сепаратном мире мы, простые делегаты, ничего не знали. Но при надлежащей обработке, я думаю, и это бы поддержали.

— Но почему ж вышло, что не так произошло, как задумано? Что практически ни одно из ваших, уважаемые господа «самостийники», предложений не прошло? — Не мог и не хотел сдерживать своего удивления Шеремет.

— Это не ко мне. — Флегматично заметил Дед. — Я свою позицию и позицию большинства делегатов выразил. Почему и как так вышло, что организаторы съезда не смогли воспользоваться нашим национально-государственническим порывом, потеряли инициативу, говоря военным языком — это пусть они и докладывают.

— Не ковыряйся в моих ранах, Григорий, душа и так до сих пор болит. Потому что то было такое поражение, с которого начался конец украинской национальной революции. И начало бессчетных бед нашего народа на протяжении уже девяноста лет. — Горько молвил Шаблий. — Михновский — он был настоящий рыцарь. Он готов был верить каждому человеку — в его честность и патриотизм, лишь бы только назвал себя украинцем. Но недаром в народе говорят, что предают лишь свои…

«Собрание, которое вошло в историю как Первый всеукраинский военный съезд, началось 18 мая 1917 года в главной аудитории Педагогического музея. — Торжественно начал Шаблий. — Николай Михновский, как главный организатор съезда, пригласил к участию в нем ведущих деятелей Центральной Рады, открыть съезд попросил Председателя ЦР Михаила Грушевского. Это была первая наша фатальная ошибка, которая определила весь ход съезда».

— Не понял… — Удивился Шеремет. — При чем тут ошибка? Грушевский известен как выдающийся ученый-украинист, который заложил теоретический фундамент украинской независимости. На всех торжествах в Киеве цветы возлагают одновременно к двум памятникам — Тарасу Шевченко и ему.

— Вы цветы возлагайте кому заблагорассудится, а у меня свое мнение. — Гнул свою линию Шаблий. — Уважаемый ученый и прежний сторонник независимости Украины, а теперь ведущий политический деятель, не устоял перед массовым психозом социализма, который охватил широкие слои трудового населения. Вернувшись в Украину после падения царизма, он сам вступил в социал-революционную партию, а при избрании руководителя исполнительного органа Центральной Рады, фактически кабинета министров, поддержал кандидатуру писателя Владимира Винниченко, руководителя Украинской социал-демократической рабочей партии. Именно на этих двух деятелях прежде всего лежит вина за упущенное в 1917 году время для создания самостоятельного Украинского государства. Но об этом потом. Пока же…

«Грушевский, открыв Съезд, передал слово для доклада не его организатору «самостийнику» Николаю Михновскому, а своему соратнику — социалисту Владимиру Винниченку. Последний произнес речь в лучших традициях украинских социалистов. Лейтмотив: без революционной демократической России мы никто, ничто, ни к чему и никуда. И предложил избрать председателем Съезда не того, кто его подготовил и организовал, то есть — Николая Михновского, а члена партии социал-демократов Симона Петлюру».

— А Петлюра что, был тогда против независимости Украины? — искренне удивился Шеремет.

— Да он тогда был таким рьяным плюгавым пацифистом и послушным соратником Винниченко, что гадко и говорить. — Со злобой бросил Шаблий. — Это он уже потом ума поднабрался, когда Винниченко его пару раз «кинул», как у вас теперь говорят. Да еще когда раскумекал, что российские социалисты в отношении к украинской национальной революции ничем не лучше российских монархистов-шовинистов. А те двое, Грушевский и Винниченко, один — политический слепец, а второй — социальный фантаст-импровизатор.

– А почему вдруг он вообще начал заниматься военными делами? Семен Васильевич Петлюра? Насколько мне известно, в армии он отродясь не служил, занимался журналистикой да публицистикой и общественной деятельностью. – Заинтересовался Шеремет.

– В том-то и дело, что и не служил, и этого дела не знал, а потому лучше бы и не брался. – Буркнул Шаблий. – Потому что одно дело в «земгусарской» униформе щеголять и сестрами-утешительницами командовать, а совсем другое – военным строительством в молодом государстве руководить.

– А кто они такие – те «земгусары»? И чем на войне занимались? – Допытывался Шеремет, чувствуя какую-то каверзу.

– Да никакие они не гусары, это прозвище такое фронтовики для них придумали, для «героев тыла» – желчно-ядовито процедил Шаблий. – Был тогда такой себе «Земский и городской союз», сокращенно «Земгор» – общественная организация, которая заботилась о материально-бытовом и медицинском обеспечении Действующей армии. Туда понабивались преимущественно всевозможные шкурники, кто от настоящей военной службы уклонялся, чтобы на фронт не дай Бог не угодить. Но униформой по типу офицерской кичиться и фронтовиков из себя корчить перед тыловыми барышнями – это они любили. В том числе, по-видимому, и этот Петлюра.

– Если он был такого малопочтенного среди фронтовиков рода службы, так почему же они ему тогда доверие выявили, на съезд выдвинули? Еще и в состав его руководства? – Не унимался Шеремет.

– Да потому, что пока мы в окопах атаки австрийцев отбивали и сами в штыковую ходили, он в это время по тылам ездил да агитацией за свою партию, эсдеков, среди тыловиков и запасных занимался. Вот они, собственно, его и избрали председателем Украинского военного революционного комитета Западного фронта. А дальше уже само пошло-поехало…

— Не совсем так, Дмитре, — добавил свое Дед. — Петлюра — он хоть и невзрачный из себя был, только же, чувствовалось, смышленый и внутри крепкий. Умел говорить, за живое зацепить, ничего не скажешь. Хотя в земельном вопросе — слабоват. Да и в армии по-настоящему действительно не служил, это чувствовалось. Но не потому, что шкурник, а по здоровью – это по нему сразу видно было.

— Да что ты его нахваливаешь, если сам потом против него воевал? — бросил Шаблий. — Слушай лучше дальше, и подсказывай, если что забыл или не так.

«Всем стало очевидно, что это предварительно спланированная акция социалистов, которые пальцем не пошевелили ради того, чтобы съезд состоялся, однако теперь пытаются воспользоваться плодами труда «самостийников» и перехватить инициативу, заблокировать нашу работу. Потому делегаты-самостийники, а их было большинство, предложили избрать головой Николая Михновского. Однако против этого немедленно выступил Винниченко. Какой он только грязью того бедного Николая не поливал! И «пан», и «имение у него есть», и «хочет завести старые порядки, барщину», и «в окопах, где мучается воин, никогда не был». Словом — большего цинизма и демагогии, как тогда от Винниченка, я в жизни своей не видел и не слышал».

О том, что дискуссия была жаркой, Шеремет знал и раньше. Сразу вспомнились читанные в литературе воспоминания делегата того съезда, какого-то ефрейтора с запоминающейся фамилией Пэвный (русск. — Определенный —прим. В.П.):

«Так вот же, братця, как выйдет Винниченко! Да как начнет, как поведет! Так как его послушаешь, то вся земля вокруг него, сколько глазом окинуть, будто твоя собственная стала. Земля крестьянам, а фабрики рабочим! — так говорит, так говорит — будто купчую тебе на всю землю подарил. Настоящий, можно сказать, демократ: всем угодить хочет!

А после него Михновский, поручик! Так этот — куда там Винниченку! Этот только Украину, братця, знает! Так и говорит — Украина, значит, для украинцев! Господи! Будто из «Кобзаря» тебе отчитывает! А все слушают — аж дух затаили. Не только люди — камни слушают! А о тех, о москалях, как начнет говорить, так будто и следа после них не оставит! Украина и более ничего. Такая, как сами захотим! Это вам, братця, человек! Наш человек! Настоящий тебе козак-характерник! С ним хоть и на смерть дорого!»

Хотя и невысокого образования, видно, был воин, но выбор свой в конце-концов сделал правильный. Судя хотя бы по тому, что с воспоминаниями теми Шеремет ознакомился только уже в нынешние времена.

— Не мучайся, я также тогда сделал выбор такой, какого бы ты сейчас хотел. На том съезде. — Проронил нехотя Дед. — Однако об этом пока еще рановато говорить. Ты спроси его лучше, какую резолюцию принял Первый всеукраинский военный съезд — полномочный представитель полутора миллионов украинских воинов русской армии.

— Действительно, стратегических вопросов, как я понимаю, было три. — Ухватился за предложение Шеремет. — И реальное значение имели не столько дискуссии, сколько решения по каждому из них. Спросить можно? — Учтиво обратился к Шаблию.

— Давай, раз начали…

— Тогда скажите, пожалуйста, только конкретно: требование создания самостоятельного соборного Украинского Государства как цель революции и последующей войны, вы на том съезде провозгласили? Ставили ли именно это главной целью съезда?

— В том-то и дело, что — нет. — Тяжело вздохнул Шаблий. — Винниченко всё же сумел навязать свое: «мир без аннексий и контрибуций на основании самоопределения народов». Вопрос же — кто, когда и как будет то самоопределение делать, — утопили в своей лицемерной болтовне. А наши фронтовики-орлы, как только услышали о мире, так сразу и размякли, словно глина под дождем…

— Понятно. Переходим ко второму. — Не угомонялся Шеремет.— Еще почти за два месяца до того, в марте, на вечах войсковиков уже принималась резолюция: «Немедленно приступить к организации собственной национальной армии как могучей своей милитарной силы, без которой нельзя и помыслить о получении полной воли Украины». Правильно я помню?

— Именно так. — Подтвердил Дед.

— Эту резолюцию на Съезде приняли? Подтвердили и развили то, что было? Так как по тем временам, насколько я понимаю, два месяца двух обычных лет стоили, если не более?

— Тогдашнюю стоимость времени ты правильно, Володю, понимаешь. Что же касается революции — то здесь вопрос сложнее. Здесь, как говорили большевики, вышел «шаг назад», но без «двух шагов вперед».

— Однако создание Первого Украинского полка им. гетмана Богдана Хмельницкого мы все-таки провозгласили, хоть как Временное правительство и российское военное командование не упирались. И что Черноморский флот принадлежит Украине, полностью и безраздельно — также заявили твердо. — Выхватился Шаблий. — Как у меня тогда сердце не лопнуло от счастья и гордости — до сих пор не пойму, как вспомню то мгновение: малиновый флаг с портретом Богдана Хмельницкого, черницы Флоровского монастыря, что в Киеве на Подоле, вышили, торжественная церемония присяги на верность Украине.

— Ты лучше вспомни о резолюции относительно создания войска, а не одного полка. Как оно у тебя тогда не лопнуло от злости — что клич «украинской национальной армии» Винниченко с компанией хорошо подменили на «украинизацию армии», а вы сколько не дергались, так ничего и не сделали. — Приземлил поручика Дед. — И вместо собственного украинского войска получили, согласно с действующим законодательством, как они теперь говорят, кивнул головой в сторону Шеремета, — «отдельные украинские воинские части в рамках всероссийской армии, безоговорочно подчиненные всероссийскому военному командованию и всероссийскому Временному правительству».

— А что мы могли сделать, если вы, серятина окопная, заглотнули тот социалистический обман, как окунь наживку? И первую, и вторую резолюции? Да еще и в Украинский генеральный военный комитет, который мы задумали как высший руководящий орган по делам украинского войска, вы же повыбирали всевозможных антигосударственников-социалистов во главе с Винниченком и Петлюрой? А из самостийников-державников — одного лишь Николая Михновского?

— Ты меня не за моё не брани. Я тогда, на первом Съезде, еще за вас, за самостийников стоял. Хотя у Винниченко с Петлюрой социальная программа и более сильной была. Только я видел, что в России всевозможные демократы-социалисты-революционеры к власти опять помещиков и капиталистов привели. Потому и думал себе тогда: по пути ли нам вместе? Лучше уже тогда по отдельности. Потому что у нас, на Украине если и были помещики — то считай все русские или поляки, или по крайней мере такими себя считали. Взять капиталистов — так опять те же и евреев еще какая-то частица. Если украинец — то либо крестьянин, либо рабочий. Да еще разве, может, интеллигенция мелкая какая-то, или чиновник небольшой своих корней не чуждается. Так уж лучше пусть хотя бы для видимости, свои власти будут. Потому — лучше уж независимость, мнилось тогда, чем «единая и неделимая». И нажились под ними, под Москвой, и наработались на них, и навоевались за них — преболее чем достаточно…

— А чего же потом от нас отшатнулся? — Упрекнул Шаблий. — Почему против нас пошел? С большевиками и с Красной гвардией?

— Не спеши. Ты тогда также еще под знамена Петлюры не встал, как и тот еще сам сполна не определился. Вспомни лучше, что он тогда на съезде говорил: “… нам нужна не постоянная армия, а всенародное вооружение, милиция. Опасность заключается в том, что когда организуется буржуазия, то армия станет оборонять ее интересы против интересов демократии и крестьянства. Вот почему эти полки “имени гетманов” могут заключать в себе элемент опасности, когда они будут созданы на постоянной основе…” А через несколько месяцев тот же Петлюра уже сам требовал от Центральной Рады создания Украинской армии. Так что не забывай, какие времена неуверенные тогда были… Каким горячим ветром веяло…