«Империалистическая война и ее бесславный конец. Революция»

Владимир Пасько

«…На фронте я угодил в свой полк, в котором до того прослужил четыре года и шесть месяцев. Война есть война. Здесь за три года досталось всего.»

Шеремет внимательно пересмотрел текст. Нет, он не ошибся — о трех годах войны всего этот десяток скупых слов.

— Деду! Ваше степенство господин старший унтер-офицер! Война же целых три года бурлила, это же более тысячи дней, да еще и Первая мировая! Или «Большая война», как ее тогда называли. Неужели ничего интересного не было?

Голос в углу оживился:

— Как не быть? Конечно, было. И немало. Но нужно ли оно тебе? У Вас теперь все больше ракеты, самолеты, танки. А у нас тогда аэропланов было меньше, чем теперь ракет. Пулемет был, считай, таким же серьезным оружием, как у вас танк или «катюша».

— Хорошо, дедушка, что Вы о новейшем оружии на принципиально иных физических принципах еще не слышали…

— О том, что империалистическая война была первой такой мирового масштаба ты знаешь. И зачем ее развязали империалисты — также. Что касается нашего полка, то от самого начала войны нас бросили на фронт вместе со всей гвардией. О Восточно-прусской операции, надеюсь, слышал и об армии Рененкампфа? Вот и мы там были. Август — сентябрь были очень тяжелыми, с седел почти не слезали, разве что только чтобы поесть да поспать. А часто так в седлах и клевали носом на ходу. Все время в разъездах, в разведке вокруг главных сил. Одно задание выполнишь со своим взводом — сразу тебе другое. И так изо дня в день.

— А первый бой свой помните?

Трубка в углу запыхтела громче.

— Как же не помнить. Ты читал «Тихий Дон»? Место, где Шолохов описывает первый бой Григория Мелехова, помнишь? Так вот, измени только фамилию. Все остальное истинная правда. И в этом месте, и дальше, где он войну описывает. Что казачий полк, что гусарский — задачи одни и те же, легкая кавалерия…

— А в настоящих кавалерийских боях приходилось принимать участие? Как я в кино видел — с пиками наперевес, с саблями наголо…

— Того, внученьку, не дай тебе Бог. Никогда. Людей, словно капусту рубать. Страшнее, чем конный бой, сколько живу, не видел. Несешься на коне во весь опор, а в голове одна только мысль бьется: «Господи, пронеси!» Земля дрожит от сотен конских копыт, от какого-то нечеловеческого звериного воя. Не так из ярости, как из испуга, конечно. Потому что каждый же боится, что сейчас если не пикой проткнут, то пулю схватишь в грудь или саблей по темечку полоснут. Вот и подбадривает себя каждый воем и матерными словами. Немецкие кавалеристы те хоть были в касках стальных, а мы же в одних фуражках. А как сойдутся, так вообще… Как ударятся грудь в грудь — кажется, аж земля наоборот вращается. И здесь если пикой тебя не проткнут и с коня не сшибут — значит, мать родила тебя в счастливой рубашке, тебе повезло впервые. Потому что как упал из седла — то считай конец, копытами затопчут, как червяка.

— А затем? Во второй раз когда?

— Потом вертишься на коне во все стороны, словно бешеный. Повод в зубы или вообще отпустишь, в правой руке шашка, рубишь куда попадя, в левой — наган, лупишь, пока барабан не выстреляешь. На одежде, на руках кровь, не раскумекаешь сразу, твоя или чужая, особенно ощупываться некогда. Кони также бесятся, друг друга грызут. Вокруг крики, вопли, мат. Здесь много зависит от коня, как ты его научил. Он должен тебя чувствовать, быть с тобой одним целым. Чтобы даже если тебя ранят — сам, без команды, почувствовал и вынес тебя из мясорубки. Если так — то счастье с тобой и во второй раз.

— А в третий раз когда, считается, повезло?

— Это если потом, после боя ощупал себя, осмотрелся и убедился, что кровь на тебе не твоя.

— Дорого же вашему брату-гусару за свою шикарную униформу платить приходилось.

— Да не дешево. Одно слово, если ад на земле искать — так то бой конной лавой. Потому главное везенье — когда ты не попал в тот ад. Так-то, мой внучку-генерале. Одно было хорошо — что полк был привилегированным, многие из знати среди офицеров служили. Потому нас только первые месяцы побросали вперед, вот так, лава на лаву, грудь на грудь. А затем как увидели, что скоро при таком деле некому будет и фамилии продолжать, так стали больше в сторожевых охранениях и в разведке использовать. Особенно после того как родственник царя, князь Олег Константинович в одном из боев смертельно раненый был.

Шеремет немного знал об этом случае. Будучи недавно в Петербурге, он посетил военно-исторический музей – главным образом для ознакомления с изменениями экспозиции. И не ошибся. Среди прочего заметил небольшую статуэтку молодого офицера. Внимание привлекла слишком детальная для такого экспоната аннотация. Вчитался: «князь Олег Константинович, четвертый сын Великого князя Константина Константиновича (1892–19014 гг.). Закончил Императорский Александровский лицей с серебряной медалью. Выпускное произведение «Феофан Прокопович как юрист» было удостоено особой Пушкинской медали. Корнетом Лейб-гвардии Гусарского полка отправился на фронт. В бою 27 сентября 1914 г. был смертельно ранен, умер 29 сентября. Посмертно награжден орденом Св. Георгия IV ст.”. Допустить что-то подобное в нынешние времена, подобную отвагу и самопожертвование от нынешних власть предержащих было тяжело. Поэтому переспросил Деда:

– Как, родственник царя – и в бой вместе со всеми? С шашкой наголо? Словно простой конник?

– А кто же за него, за корнета, в атаку будет ходить? Это дело чести: либо ты офицер, как все, либо тебе в эскадроне делать нечего, да и в полку также.

Действительно, тот бой на большой картине в музее был изображен именно таким: и молодой отважный офицер с саблей в руке, и немцы, которые панически убегают. Вот только погибли не они, да и войну в целом проиграли не они первые…

– После того случая нас определили в конвой верховного главнокомандующего, которым был назначен наш давний знакомец великий князь Николай Николаевич. Так что пару месяцев мы немного передохнули от боев. – Повествовал дальше Дед.

— Награды какие-то имели? Потому что фотографий военной поры ваших я что-то не видел.

— Ты и не мог видеть, сжег я их все, где с царскими крестами был сфотографирован. А сами кресты сдал, как собирали помощь для голодающих Поволжья, уже после Гражданской войны. Они же серебряные были.

— И сколько их у Вас было, тех крестов?

— Три, одного не хватило, чтобы полным кавалером стать.

— Жалко, все была бы память потомкам. И пример.

— Это еще как сказать, сожалеть или радоваться нужно. Это уже аж только в Отечественную войну те кресты осмелились подоставать, у кого сохранились. А до того при таком кресте свободно можно было во «враги народа» угодить. Как стороннику проклятого прошлого, монархисту. Особенно тем, кто был офицером или унтер-офицером, да еще гвардейским. Маршалы Буденный, Жуков, Рокоссовский, не говоря о других — они же также были кавалеристами и георгиевскими кавалерами. А кресты те царские на их мундирах ты видел? То-то и оно. Так что я все правильно тогда сделал, как чувствовал.

— Деду! Вы здесь ничего об этом не пишете, но я помню, что-то о школе прапорщиков мне когда-то говорили.

— Да не о школе, в нее я даже не поехал. Просто мне предложили, а я отказался.

— Почему? Были бы себе офицером, может бы все по-другому сложилось бы…

— Вот потому я в ту школу и не пошел, чтобы не сложилось, чтобы судьбу не дразнить.

— Что значит — дразнить? Как это?

— А так. Ну, пойду я, подумал, в ту школу. Дадут мне после нее золотые погоны, станут солдаты «благородием» величать, а не Григорием Демидовичем. И что с того? Какое из меня «благородие»? Ведь я как был крестьянином- батраком, голодранцем, так им и останусь. Да еще и не очень-то образованным, не так, как наши офицеры — и на фортепьянах играют, и стихотворения читают, и романсы поют, и на французском разговаривают, это когда не хотят, чтобы мы, солдаты, поняли, о чем они между собой лепечут. Да и вообще… Поэтому и подумал я, не выйдет ли так, что я от своих оторвусь, а к чужим не пристану? Ведь вряд ли, чтобы та знать меня к себе такого приняла. Взвесил я все это и решил остаться тем, кем был. Зато среди своих и на своем месте.

— Н-да…Не каждый, деду, смог бы от такого искушения сознательно отказаться. Хотя здесь Вы все же перестраховались. Ведь после школы прапорщиков Вас вряд ли чтобы в свой полк вернули — направили бы в армейскую кавалерию. А там таких офицеров из разночинцев была половина, а среди обер-офицеров — еще больше. Так Вы бы там, с гвардейской выучкой, были бы еще и «о-го-го»…

— Пошел мой один товарищ за таким счастьем, из Недбайкив родом, кстати. И все произошло именно так, как ты вот нарисовал.

— Так что, разве плохо?

— Читай дальше, я тебе потом расскажу, когда время придет.

«… Когда на фронте пришла весть, что началась революция, что царь отрекся от престола, полк был собран возле штаба. Возможность такая была, потому что стояли на отдыхе, и командир полка объявил о таком событии. Поскольку офицерство у нас были князья, графы и бароны, им, конечно, не нравилась революция, но что сделаешь, факты остаются фактами…»

— Деду! А что изменилось в армии тогда от той революции? Кроме того, что из названия полка слова «Его Величества» изъяли?

— Как — что? Началась активная политическая жизнь! Солдаты начали прозревать. Ведь до того какое было положение в этом вопросе?

«… В полку никаких партийных организаций не было. Солдаты полка были в большинстве из крестьян. В политике разбирались очень мало. Но постепенно, читая газетки, которые попадали на фронт, начинали разуметь, что к чему. Потому что газеты были насыщены разными речами партийных работников. А партий было немало. Каждый хвалит свою, что она, мол, сделает добро людям. Но люди постепенно понимали, куда какая партия клонит. Я, как бывший батрак, осознал, что интересы рабочих и сельских батраков защищает лишь партия большевиков во главе с Лениным. И стал крепко поддерживать эту партию: выступал на собраниях солдат, призывал их идти за партией большевиков…»

— И нужно ли было оно Вам, деду? В политику лезть? Зачем? Объясните, пожалуйста, потому что этого я никак не могу понять. Не вяжется с вашей предыдущей жизнью. Вот смотрите сами. Во-первых, украинец, а наш национальный характер известен если не всемирно, то, по крайней мере, на территории «всея Руси». Да и Вы сами своей предыдущей жизнью будто полностью оправдывали свое национальное происхождение — «моя хата с краю».

Во-вторых, «унтера», да еще из «хохлов», всегда были опорой любой власти, всегда за «порядок», каким бы он ни был. Потому что «унтер», «сержант» — это не просто воинское звание, это характер, ментальность. Я сам военный, поэтому знаю. А Вы же унтером семь лет, да еще и в элитной военной части, с приличным социальным статусом и материальным обеспечением. Ну, пьянствует царь, пьянствуют офицеры, жируют — так и что с того? Вам же также перепадало, и неплохо — и домик матери слепили, и на курсы шоферов деньжат собрали. О том же, что такого положения, когда одни жируют, а другие голодают, быть не должно — так вы об этом тогда еще не знали, социализма на то время нигде и никогда еще не было.

В-третьих, вы же тогда уже были не каким-то «романическим вьюношей» из интеллигенции гнилой, для которой булка в булочной растет. Вам же тогда тридцатый год шел. Вы же на то время уже двадцать лет как сами себе на хлеб зарабатывали, между людей терлись. Потому знали жизнь не из книжек, а из горнила.

Резюмируя — зачем было Вам пихаться в ту политику? Если можно было преспокойно дождаться конца войны, а там вернуться на свои курсы шоферов, благополучно их закончить, получить престижную специальность с добрым заработком, жениться и жить себе в столице, плодить и растить детей — чем не рай для отставного «унтера» и чистопородного «хохла»? Тем более, из таких нищих?

— Ты надо мной что, издеваешься? — В голосе Деда зазвенели опасные нотки. — Такие вопросы задаешь?! Да я не посмотрю что ты генерал, я т-тебе…

— Вот этого не нужно дедушка, не нужно. Не волнуйтесь, я никоим образом не собирался Вас оскорбить, — замахал руками Шеремет. — А если серьезно, то все эти мои вопросы очень важные и принципиальные. Да и не только для меня. Потому я и хотел их выяснить.

— А зачем оно тебе, позволь теперь мне тебя спросить? — буркнул Дед.

— Да как Вам сказать? Понимаете, деду, я полностью осознаю, что. Вы жили в сложные, переломные времена, но я также не в такие спокойные, как хотелось бы. Вы думаете, почему я так внимательно читаю Ваши воспоминания, цепляюсь со своими вопросами? Потому что Вас, тогдашних «несгибаемых большевиков-ленинцев», как и все Ваши деяния по «строительству светлого социалистического будущего», в свое время преподносили как икону, славословили до небес. А теперь с не меньшим рвением пытаются «выбросить на задворки истории». Первое, мифологизация и героизация, как будто себя уже изжили, не выдержали испытания историей. Второе, порочение и шельмование, — пока еще набирает силу. И действует против моей и моих детей памяти о Вас. Но я Ваш внук, а Вы мой Дед, мы обе Ветви одного Дерева, хотя и разных цветов и времен. А затем еще новые Веточки будут появляться и в Ветви будут вырастать. И так до бесконечности…

— Так оно хорошо, пусть себе растут, дай Бог им здоровья и счастья. На том и Мир держится — на непрерывности Жизни…

— И я о том же. И за то. А потому мне совсем не безразлично, кем в глазах моих внуков будет выглядеть мой дед: борцом за лучшую судьбу для своего народа или хотя бы просто мудрым и порядочным человеком, которым я его помню, то ли красным головорезом-разбойником, который ради удовлетворения своей жажды власти и мести более удачливым в жизни людям наделал немало несправедливости, как сейчас пытается кое-кто огульно изобразить всех тех, что боролись за коммунистическую идею.

— А ты сам что об этом думаешь?

— Я уже сказал. Но переосмыслить, вдуматься в то, что было, еще раз пропустить через свою душу — хочу. И не просто — хочу, а должен, должен и обязан.

— Тогда спрашивай. Мне таиться незачем. Тем более теперь, когда я давно уже за пределами и Добра, и Зла.

— Так вот, возвращаемся в март семнадцатого. Что толкнуло в политику Вас, зрелого мужчину, хотя и с небольшим, но определенным положением в обществе и с вполне приличными, как для человека Вашего состояния, жизненными перспективами? Зачем Вам лично это было нужно?

— Как бы тебе лучше его объяснить. Вот у вас здесь была перестройка в восьмидесятые годы, потом в конце восьмидесятых — начале девяностых все пошло в обществе бурлить, перевернулось с ног на голову, затем август 1991 года — и все, прощай прошлое, здравствуй неизвестно что. Приблизительно похоже было и тогда: началась война (у вас перестройка), где-то с середины пятнадцатого стало быстро нарастать недовольство масс и жизнью, и властью (у вас это конец восьмидесятых — начало девяностых), затем в феврале 1917-го — крах самодержавия (у вас Коммунистической партии Советского Союза). Это только так, грубая схема. Отождествлять царское самодержавие и коммунистическую партию, конечно, ни в коем случае нельзя. Это я только для того, чтобы ты лучше уловил ситуацию, которая тогда сложилась.

— Спасибо, деду, я все понял, все абсолютно четко. Ну, состоялась революция, как вы ее, большевики, потом назвали — буржуазно-демократическая. Ну, заменили царя-пьяницу и его великих князей на министров-капиталистов, царское правительство на либерально-демократическое. Так присягните тогда новой власти, раз такое дело, как надо — и служите себе дальше, ожидайте конца войны и своего «дембеля». Зачем было вам лично вмешиваться дальше в то, за что с вас могли бы вашу лейб-гусарскую красную бескозырку снять вместе с головой?

— Я же тебе объяснил, какая сложная возникла ситуация. Страна стала на распутье. В такое тяжелое время каждый человек должен принять участие в общественной жизни, сделать все, что в его силах для общего дела. Если это порядочный, конечно, человек. А не так — пустоцвет, моя хата с краю… Новая власть, Временное правительство, она ничего простому человеку не давала — те же буржуи и помещики, только и того, что без царя. Нужно было искать что-то иное, какой-то другой выход. Особенно раздражал всех лозунг — «Война до победного конца». Очень уже она всем опаскудела. А правительство того не замечало, настаивало…

— Понятно. Но почему Вы пошли именно за большевиками? А не, скажем, за левыми социалистами-революционерами? Ведь это они вооруженно столкнулись с царизмом в своих боевых дружинах, это преимущественно они задавали хлопот военно-полевым судам, шли на виселицу и под пули, были обитателями тюрем и каторги. Не большевики — они. Именно их было большинство среди настоящих борцов. Большевики тогда только начинали «раскручиваться», как теперь говорят. Да и программы у них были достаточно похожи, хоть у большевиков, хоть у эсеров, по крайней мере, что касается простого люда, крестьянства.

— Не знаю, как там с теми программами, я их тогда в целостном каком-то виде не улавливал. Я знал только одно: большевики предлагают мир — народам, землю — крестьянам, фабрики — рабочим. И — немедленно! Все, коротко и ясно. Это было как раз то, чего хотел я сам и миллионы таких, как я солдат, рабочих и крестьян.

— А как этого практически достичь? Что это приведет к гражданской войне, к миллионным жертвам и десяткам миллионов изувеченных жизней, обо всем этом вы тогда подумали?

— Затруднительный вопрос ты, внученьку задаешь. Хотя сам же на него и ответ знаешь. Потому, когда уже на то пошло, то позволь и мне тебя спросить: а вы, когда Советский Союз разваливали, самое могучее в мире государство, и советскую власть, добытую нами такой ценой, уничтожали — вы о чем думали? А вы подумали тогда об обнищании населения, о миллионах безработных, о сотнях тысяч молодых людей, которых праздностью и бездуховностью толкнули к уголовной преступности, о десятках тысяч уголовников, которые стали фактически новой властью, о нескольких сотнях тысяч молодых девушек, которые вынуждены торговать своим телом по борделям всей Европы и дома — об этом вы тогда, в декабре 1991-го, подумали? Что, молчишь? То-то и оно. Вопрос к прошлому задавать легче, чем правильно сориентироваться в теперешнем, а тем более предусмотреть будущее. Каждый человек к лучшей судьбе стремится, да не каждому это удается…

— Погодите, дедушка, не так скоро и не так сурово. Во-первых, я вовсе не ставил своей целью как-то Вас оскорбить или подвергнуть сомнению чистоту Ваших тогдашних помыслов. — Заметив, как дед недовольно шелохнулся, торопливо прибавил: — И Вас лично, и того Вашего поколения. Однако об этом у нас будет, насколько я понял, еще достаточно поводов для разговора. Что же касается нашего поколения, наших деяний — то мы крови ничьей не пролили, все происходило демократически.

— Знаю я вашу буржуазную демократию. Нам тогда на фронте также всевозможные комиссары Временного правительства без конца втемяшивали: «демократическая Россия, свободный народ», — а сами гнали нас на бойню, как и при царе, «война до победного конца»! Понятно, чьего — нашего, солдатского. «Я грудью встану за вашей широкой спиной». Тьфу, сволочи!

Свертывая дискуссию, которая приобретала нежелательно острый характер, Шеремет опять вернулся к тетради.

«… Когда вышло положение об организации комитетов в воинских частях, то меня избрали председателем полкового комитета. На этом посту я работал до июльских событий в Петрограде, а после этих событий офицерство на фронте стало подбирать вожжи к рукам, и таких как я из комитетов выгоняли. Следовательно, и меня из комитета выгнали, как большевика. До Октябрьской революции я никаких должностей не занимал…»

Шеремет еще раз перечел абзац. И это все? За несколько месяцев? Да еще и каких бурных — не то слово! Был председателем полкового комитета — делал неизвестно что. В июле выгнали — также не совсем понятно, за что же конкретно. Три месяца вообще незнамо чем занимался. Нет, здесь что-то не то, нужно расспросить.

— Деду! Что-то очень уж коротким у Вас больше чем полгода выходят. Слишком уж лаконично. Неужели ничего интересного не было? Чтобы запомнилось.

— Как не бывать? Было, конечно. И достаточно. Знаменитое июньское наступление было. За него меня к «Георгию» первой степени представили. Потому что без полкового комитета князь Голицын, он выполнял тогда обязанности командира, ни за что бы полк к наступлению не склонил. В одну из тяжелых атак мы с ним вместе вели полк. Вдвоем, рядом — полковник и старший унтер-офицер.

— А чего же тогда «Георгия» не дали? Был бы полный бант.

— Вот то-то и оно. Наши все меня знали, даже офицеры поддержали. А наверху, эти «временные комиссары» меня не пропустили — большевик. Но не в том дело. После того мой авторитет в полку еще больше вырос. Потому что ничто так не играет на популярность общественного деятеля, как мелкие несправедливости власть имущих к нему лично. А меня же в полку знал каждый. Не все, правда, любили, но уважали из нормальных людей — практически все.

— И от такого большого уважения «вычистили» из комитета?

— То уже совсем другое дело. Ты же сам командир, и немалый. И знаешь, по-видимому, что личное уважение и служебная необходимость не всегда совпадают. Временное правительство позабавилось в демократизацию армии и поняло, что так войну не выиграешь. А воевать нужно, потому что есть долг перед союзниками, Антанта жмет. Вот и пришлось гайки опять закручивать, к единоначалию переходить. А, значит, таких, как я — в отставку. Хотя как к человеку ко мне почти все офицеры полка относились с уважением. До сих пор помню, как это произошло, когда один из офицеров полка меня подставил. Зашел я тогда к полковнику Голицыну (князем его тогда уже официально не называли) с визитом вежливости. Попрощаться — как должностному лицу. Теперь уже бывшему, правда. Он принял меня наедине, не в штабе, а у себя, где квартировал. Внимательно выслушал, потом говорит: «Григорий Демидович! Я с тобой начинал эскадронным офицером, корнетом, теперь вот, видишь, полковник, обязанности командира полка исполняю, никак постоянного достойного найти не могут… Много воды утекло с тех пор, как мы с тобой впервые встретились. Расходятся, чувствую, наши пути навсегда. Время сейчас смутное наступило, кто прав, кто виноват — история рассудит. Саблю тебе подарить не могу — это оружие благородное, а в справедливости твоего дела я, извини, не уверен. Но как воина и человека — ценю. Поэтому возьми этот револьвер — он тебе еще послужит.» С этими словами снял с себя кобуру, передал и трижды расцеловал. «Храни тебя Бог. Хотя вы, большевики, в него и не верите…». Повернулся порывисто и вышел из комнаты. Вот так окончательно порвались мои связи со старым режимом.

— И что же Вы делали в полку?

— Да ничего. Должностей никаких не занимал, но и к службе меня никто не принуждал. Жил себе, как жил. Делал свое дело.

— Интересно, какое такое может быть «свое дело» в воинской части у сержанта без должности? Я такого себе не представляю.

— Ты еще много чего не представляешь. И не знаешь. В частности, того, что большую часть той войны я провел как раз в тех краях, где ты родился.

— В Галичине?

— Именно там. Песня даже тогда такая у нас была: «Брала русская бригада галицийские поля…»

— И как, взяла?

— Да ты же знаешь, что в конце концов как взяла, так и отдала. Хотя крови там пролили хоть наши, хоть австрийцы, хоть ваши — ого-го-го! Разорили тот край до основания. Помню, ехал как-то через Тернополь в корпусной комитет мне нужно было. А город весь горит, жар нетерпимый. Конь пугается. А объезжать — далеко, да и назад возвращаться уже жалко — потому как намучил и себя, и коня. Так я на себя ведро воды вылил, намочил попону и шинель, попоной укрыл коню круп, а шинелью шею и голову, чтобы он пожарища не видел и не шарахался, да так едва выбрался.

Шеремет потемнел лицом. Родной город, кто его только не уничтожал и не жег за его пятисотлетнюю историю! Только в двадцатом веке дважды. И оба раза с благой целью: впервые — от австрийцев освобождали, во второй раз — от немцев. И каждый раз — не спрашивая мнения тех, для кого тот край родной, чьи жилища жгли. Недаром, по-видимому, галичане песню для себя сложили: «Кожный ворог йдэ нас вызволяты, та для сэбэ зэмлю вин краде…» (Каждый враг нас идёт освобождать, но для себя землю он крадёт…).

— А что значит — крови там пролили хоть наши, хоть австрийцы, хоть ваши? Последние — это кто, кого имеете в виду? Кто — ваши?

— Да эти же «сечевые стрельцы», землячки твои, будь они неладны. Точнее — не на той стороне бы им воевать, потому что бойцы они как раз были будь здоров, молодцы хлопцы. Это же именно отсюда и пошла мода на братание на фронтах Первой мировой войны. Потому что с обеих сторон фронта — украинцы, друг друга понимают свободно. Хоть у нас на Юго-Западном фронте, хоть у австрийцев, как выяснилось. Ну а как разобрались, что к чему, что там и здесь свои — тогда и начали брататься. А отсюда уже на все другие фронты перекинулось…

Что же, по-видимому, действительно правда. Шеремет сам видел в Национальном историческом музее в Киеве фотографию: сидят степенно рядом молодые черноусые сечевые стрельцы и бородатые военные в российской униформе, с самым серьезным видом позируют фотографу, будто осознавая, что это — для Истории, такое их единение.

— А еще что примечательного было в то время? — Не утихал Шеремет. Хотя «что» он и сам знал, правда, лишь в общих чертах. А хотелось бы услышать от непосредственного участника событий.

— Да другое все было так себе, будничность. Митинговали, рассуждали, как и что оно будет…

— И это все?

— А что еще? — Насторожился дед.

— А можно я задам щепетильный вопрос?

— Конечно, можно. Если уже ты такой деликатный, то давай, я готов.

— Да не столько я, — оборонился Шеремет, — сколько вопрос. Потому что оно — национальное, а у большевиков с этим всегда было если не туго, то со скрипом. Начиная с «наркомнаца» Иосифа Виссарионовича.

— Тогда, в то время я о нем еще ничего не слышал, однако давай, слушаю.

— Насколько я знаю, Юго-западный фронт, в состав которого входил ваш доблестный Лейб-гвардии Гусарский полк, едва не на половину состоял из украинцев. И там на протяжении всего 1917-го года происходил бурный рост национального самосознания среди военнослужащих.

— Ты вон про что… Действительно, и украинцев было немаленько, и рост был. Только не туда выросло. А затем и совсем присохло.

— Присохло или присушили?

— Ты меня на слове не лови. Я же вижу, какую кокарду ты носишь и что у тебя на пуговицах. Не слепой. А зная твой нрав сызмальства, то думаю, что у тебя и на душе то же. Иначе ты бы им не служил. Только как бы ты не ошибся, внученьку. Потому что я их в свое время хорошо разглядел…

— Кого — их?

— Да всех этих буржуазных националистов — и Центральную Раду, и Скоропадского, и Директорию, и Петлюру с его компанией.

— Во-первых, деду, они такие же «буржуазные», как мы с вами. Скоропадский — здесь спорить не стану: и крупный помещик, и царский генерал. А остальные? Кого из них не возьми — хоть Грушевского с Винниченком и соратниками, хоть «Петлюру с компанией», как вы говорите, — практически все из небогатых, если не бедных семей. Все, что имели, добыли собственным трудом и отдали на национальное дело. Так какие же они «буржуи»?

— Нужно разуметь атмосферу того времени. Тогда для простого крестьянина или рабочего каждый одетый по-городскому, да еще и с галстуком и в шляпе, то уже был господин, а раз так — буржуй. Буржуев же нужно было ликвидировать, как класс. А не под их дудку танцевать. Иначе лучшей жизни не построить. Такая была тогда линия, — сердито отрезал Дед.

— Так Винниченко с Петлюрой — ведущие деятели социал-демократической рабочей партии. Только и того, что Украинской, а не Российской, и без слова «большевиков». А Грушевский — членом партии социалистов-революционеров стал, — попробовал возразить Шеремет.

— От-от — партия будто и правильная, но не большевиков. В том вся и суть, и дух ихний — мелкобуржуазный и революционный только на словах, а на деле — контрреволюционный.

— Для того, чтобы так судить, нужно сначала хорошо разобраться в программах — кто чего хотел и к чему призывал. Я сейчас читаю о тех временах — полностью нормальные патриотически настроенные политические деятели, с четко сформированной социалистической ориентацией. За свободную, самостоятельную и зажиточную Украину для всех в ней сущих. Чем плохо? Поэтому за что вы их так долбаете — сказать по-правде, не понимаю. Не говоря уже о том, как вы их потом…

— Не понимаешь… — паузе, казалось, не будет конца. — Что же, придется тебе коротенький «ликбез» прочитать, если ты так уже совсем забыл историю и Советского Союза, и Коммунистической партии. Которые много лет изучал, да еще и, насколько я помню, на «отлично» все экзамены сдавал, — уел его Дед.

— Изучал и сдавал — так что из этого? — Вызывающе глянул Шеремет. — Почему и как учили — то и получили. Если бы учили в свое время правде, а не заидеологизированной…, — простите, не хочу называть настоящим именем, — то и результат был бы, возможно, другим. И для вас, и для меня, и для всего того дела, за которое вы жизнь свою положили. Да и я частицу своей…

— Правды хочешь? Что же, тогда послушай. На исчерпывающую полноту и истину в последней инстанции не претендую, но полезным для тебя быть может, чтобы буржуазно-либерально-националистическим духом не очень пронимался. Под любой личиной — хоть социал-демократической, хоть какой другой. — С горьковатым привкусом сожаления в голосе начал Дед. — Так вот, когда меня избрали председателем полкового комитета и членом корпусного, то вскоре отправили в Киев уточнить, что там творится. Потому что слухи были разными. Воинское командование официально заявляло, что по всей бывшей Российской империи — власть Временного правительства. А неофициально слухи ползли, что по окраинам разные народы зашевелились, чтобы от России отделиться — особенно Финляндия, Польша, Литва. Да и наши, украинцы, как оказалось, также были не из последних, — начали в Киеве какую-то свою Центральную Раду создавать, неизвестно, правда, с какой целью. К тому же во второй половине марта приехал с постоянных квартир, из Царского Села, земляк Иван Бровко, на год раньше призывался, — тот вообще много такого рассказал, чего я до того и представить себе не мог.

— Что именно? Такое поразительное? — Заинтересовался Шеремет.

— Да хотя бы такое. — Довольно хмыкнул Дед. — Ты знаешь, например, кто решил судьбу Февральской революции?

— Восставший народ, нас учили, насколько помню. Широкие слои демократически настроенного населения. — Неуверенно, чувствуя подвох, пробормотал Шеремет.

— Да, но не совсем. — Довольно крутнул усы Дед. — Царизм уже был полностью готов силой придушить тех всех «демократически настроенных». И в состоянии — потому что некоторые полки петроградского гарнизона, после определенных колебаний, уже начали поднимать оружие на охрану царизма. А дальше сам знаешь — стоит кому-то начать. Словом, весь тот «триумф российской демократии» очутился на шаг от гибели.

— А украинцы же здесь при чем? — Не мог понять дедову логику и оттого неосознанно раздражался Шеремет.

— Да при том, что ту российскую демократическую революцию спасли именно они, наши. Когда все повисло на волоске, по призыву украинской социал-демократической организации в Петрограде восстали гвардейские пехотные полки, укомплектованные в основном украинцами — Волынский и Измайловский. Они первыми начали громить и сметать пулеметные точки и укрепленные пункты, организованные жандармерией и полицией, ломать тюрьмы и выпускать на свободу политических узников. Если бы они не ринулись в штыки против полицейских пулеметов — неизвестно, как бы оно тогда еще обернулось.

Шеремет с трудом переваривал услышанное. Сколько он перечел о той революции — а вот о выдающейся роли именно украинцев слышал в первый раз. Правда, то все были книжки советских или российских авторов, но истина — она одна и не должна, казалось бы, зависеть от чьих-то вкусов. Однако, очевидно, все же зависит…

— Еще что вам Иван Бровко рассказал интересного?

— Да рассказал, что украинцы Петрограда образовали Временный украинский комитет, который тоже требует для Украины национально-государственной самостоятельности, по примеру соседней Финляндии и балтийских губерний. Как в их воззвании писалось — «лишь создание собственного суверенного государственного организма может обеспечить наиболее широкое культурное развитие украинского народа».

— Так разве это неправда? — Пожал плечами Шеремет. — Всем народам можно, а нам — нельзя?

— А я разве против, разве я что говорю? Мы, украинцы-военные, все это восприняли сначала положительно. Тем более, что тут как раз поступило воззвание от имени Украинской Центральной Рады, телеграфисты наши постарались раздобыть. Обращение солидное, не более- не менее, как ко всему украинскому народу, да и содержание будто умное, революционное, хотя и не достаточно понятное, такое — якобы и вашим, и нашим. С одной стороны, мы вроде бы отдельная нация, которая будет иметь возможность сама о себе заявить, кто она есть и как ей жить дальше, а с другой — мы все в той же России, только и всего, что теперь как «союз наций», «дружеских» и «свободных». Как понимать — никто не знает, каждый толкует по-своему. Да и что оно за Центральная Рада — также неизвестно, никто о ней до этого ничего не слышал. Потому решено было на комитете командировать меня в Киев, для уточнения обстановки. Переоделся я тогда из полевой формы в постоянную, чтобы видно было — гусар идет, а не кто-нибудь, да и направился на разведку.

— И что же в Киеве? — Не без интереса навострил уши Шеремет.

— В Киеве — все как положено. — Голос Деда приобрел необычные мечтательно-ностальгические тона. — Cчитай, третья столица империи — мир, тишина, порядок, опрятные барышни на улицах, в трактирах и чайных все есть — будто и войны нет. Разве что спиртное все еще из-под полы продают, а подают на стол в чайниках и в чайных стаканах с подстаканниками. Еще и ложечку вставляют…

— Такие выходки, Деду, мне также хорошо знакомы — еще со времен антиалкогольной кампании ваших преемников по партии, коммунистических вождей последнего поколения, — Горбачева с Лигачевым. Только у нас тогда войны не было. Давайте, лучше, ближе к теме — зачем вас послали в Киев. Не барышнями ведь любоваться да водку из чайных стаканов с мельхиоровой ложечкой потреблять, мизинчик оттопырив…

Однако Дед будто и не услышал иронии в его голосе, рассудительно-спокойно заметил:

— Что касается «зеленого змия» — то я к нему особого пристрастия и в мирные времена не имел, барышни же — это такое дело, что если кто хочет, то время завсегда найдет. Что же касается времен той злосчастной кампании вашего Горбачева, то здесь ты не прав — тогда у вас шла самая настоящая война, хотя и холодная. Война мирового империализма против социализма. Война, которую вы, ваше поколение коммунистов, бездарно проиграли, чтобы не сказать более доходчиво…

— Этого не надо, я и без того понял. Как и то, Деду, что то был финиш. А мы сейчас о старте разговариваем. Поэтому давайте сначала с этим выясним, а затем уже и до финиша дойдем, да и разберемся — кто там прав, а кто виноват: они с их силой, мы ли с нашей непутевостью.

— Так вот, в конце марта прибыл я в Киев и начал осматриваться, что к чему. Центральную Раду нашел без проблем — пешком дошел от железнодорожного вокзала. Педагогический музей там был, вообще-то. А впоследствии музей Владимира Ильича Ленина в этом здании сделали. Но то уже в более поздние времена. А тогда там все бурлило: какие-то комиссии — подкомиссии, и все какие-то заседания, все куда-то спешат с озабоченным видом, везде желто-голубые флаги и трезубы. Словом — все бурлит и бурлит. На меня все посматривают искоса — что, мол, за птица такая? Везде гамартрома: обновленная революционная федеральная демократическая Россия, национально-территориальная автономия Украины, братство свободных народов, национальное согласие и национальное возрождение, и т.д., и т.п. До нас, военных, никому, вижу, дела нет. Будто и война нигде не гремит, и нас, миллионов людей с оружием, вроде бы и не существует.

Шеремет горько улыбнулся сам себе: картина до боли знакомая, только и всего, что разница в восемьдесят пять лет. Однако промолчал.

— Какой же выход вы нашли в той ситуации?

— Это не я его нашел, это он меня, — улыбнулся Дед. — Иду расстроенный по коридору, как вдруг за дверью одной из комнат какой-то львиный рык на украинском языке: «То не я обезумевший милитарист, то вы импотентный пацифист; то не у меня диктаторские замашки, то у вас демократорская бесхребетность!» В ответ какое-то неразборчивое лепетание и опять тот же рык: «Но без собственного войска они вашу телочку — автономию изнасилуют и задушат так же, как когда-то Гетманщину! Как вы этого не осознаете, социалисты с демократами вместе, черт бы вас забрал? Вам ли многих веков нашей кровавой истории маловато? Забыли ли, что говорил гетман Богдан? Наша воля на кончике нашей шабли! Шабли, а не вашего паршивого пера, которым вы опять челобитные в Петроград собираетесь писать! О воле умолять. Волю не просят — ее берут!»

— Интересно, — оживился Шеремет, — кто же так решительно-бескомпромиссно?

— Да я и сам сначала не раскумекал. Остановился, пораженный. Тут вдруг из дверей вылетает какой-то поручик. Если бы не узенькие серебристые погоны — ну настоящий тебе кавалергард. На голову выше меня, и более широкий в полтора раза, усы как сабли — вровень со звездочками на погонах, глаза огнем пылают. Чуть с ног меня не сшиб. Остановился, схватил за плечо, глазами вперился: «Скажи хотя бы ты, козаче, неужели я не прав? Неужели можно возродить Украину без возрождения козацкого войска? Ты же фронтовик, я вижу, георгиевский кавалер. Скажи мне! И этим слюнтяям безмозглым скажи!»

— И что же вы сказали, интересно? И кому?

— Да никому и ничего. Не успел. Потому что вслед за ним выскочил какой-то картавенький панок в пиджачной тройке, с бородкой и в пенсне, облаял поручика: «Стыдно, товарищ Михновский! Вы так ничего и не осознали, продолжаете держаться на позициях дремучего национализма, в далеком прошлом. А время неумолимо идет вперед, вас не спрашивая. Причем под красным флагом социализма и демократии, а не под вашим желто-голубым — хуторянства и сепаратизма. Опомнитесь, пока не поздно, иначе останетесь за бортом корабля нашей революции!» Да и закрыл дверь.

— А Ваш нежданный-негаданный знакомец что же? Как отреагировал?

— Хорошо отреагировал, правильно, — в голосе Деда прозвучала улыбка. — Пригласил меня отобедать в чешской ресторации.

— Это где же такая была?

— Неподалеку, в гостинице, забыл, как она тогда называлась. Как выяснилось, там была главная квартира чешского освободительного движения в Украине.

— А Михновского же что туда привлекало?

— Вкусные кушанья, доброе пиво, невысокие цены, а главное — что там был центр формирования чехословацких национальных военных частей. Потому что военнопленных австро-венгерской армии из славян тогда была тьма-тьмущая — не очень-то стремились они за своего цесаря кровь проливать, в плен сдавались целыми толпами. А царское правительство, конечно, старалось использовать их в своих целях, позволило им на исходе войны создавать национальные воинские формирования для борьбы на стороне Антанты. Михновский по-хорошему завидовал им в этом — что имеют такую возможность.

— Воевать, что ли? — Не сразу понял Шеремет.

— Да не воевать, а иметь хотя бы зародыш собственной армии как залог в будущем своей государственности, — сердито разъяснил Дед. — Они в этом деле были твердо последовательны. Я в этом назавтра убедился, когда он меня с собой на Военное совещание Киевского гарнизона взял. Не как полноправного участника, конечно, а просто чтобы послушал и в полку рассказал.

— Интересно, о чем же на том совещании речь шла?

— В основном о том, что нужно немедленно приступать к организации своей национальной Армии, без чего нельзя и помыслить о самостоятельности Украины. Остальные разговоры — о том, как это лучше сделать. Решили создать в Киеве первый полностью украинский козацкий полк — имени Богдана Хмельницкого, из добровольцев. А затем организовать другие такие же части, повсеместно и по всем видам оружия.

— А об Украинском военном клубе им. гетмана П.Полуботка вы что-то слышали?

— Так он также на том же собрании, если не ошибаюсь, был создан. Как такая организация военных, чтобы всех украинцев в Армии объединяла, по всем фронтам и воинским частям, по всей Украине и не только. А чтобы свою Армию практически начать делать, типа как штаб свой чтобы был, выбрали на этом совещании Украинский военный организационный комитет.

— Из тех, кто на том совещании был, интересно, какие-то личности или фамилии запомнились?

— Да не очень, потому что я же был приезжий, всех впервые видел. Помню, начальник Киевского гарнизона там был, генерал. Поддержал в основном все предложения, его еще почетным членом клуба им. Полуботка избрали. Остальные в верхушке — офицеры всякие армейские, все в невысоких чинах, полковников было несколько. В основном всеми этими делами — и полком Богдана Хмельницкого, и клубом Полуботка, и военным комитетом, — заправлял фактически сам Михновский, другие были так, на подхвате. Кипучей энергии был мужчина, скажу я тебе.

— А вы с ним потом еще виделись, после того собрания? Обстоятельно общались? — Вопросительно взглянул на Деда Шеремет.

— Считай, что так. Раза три, и каждый раз по часу, не менее.

— О чем же вы разговаривали, интересно?

— О разном. Я тогда и в политике не очень соображал, а что касается национального вопроса — совсем темный был. Вот он мне и рассказывал о своей Самостийной Украине, о своих Десяти заповедях.

— И как вы к этому отнеслись?

— Как тебе сказать. — Опять полез за папиросой Дед. — Сначала, конечно, интересно было. Я и до сих пор помню: «Одна, Единая, Неделимая, Самостоятельная, Свободная, Демократическая Украина, Республика рабочих людей — это идеал украинского человека, за осуществление которого ты должен бороться, не жалея своей жизни». Ну разве же не красиво? Разве за душу не берет? Особенно если учесть, что мы и слова такого — «Украина» — тогда почти не употребляли. У каждого были свое село, волость, уезд, губерния, а дальше — «Российская империя», но не «Украина». Да и национальности «украинец» тогда как такой, официальной, не было. Писали в документах кто православный, кто руськый, иногда — малоросс. Но украинец — практически никогда. А Михновский этот вопрос поставил принципиально, ребром. Или такое: «Все люди — твои братья. Не обворовывай собственного народа. Уважай деятелей родного края. Помогай своему земляку поперед всех; держись кучи». Конечно же, кто против? Все — «за». Однако в то же время и перегибов у него было достаточно.

— Что же вам не понравилось? Главное? — насторожился Шеремет.

— Как бы тебе сказать так, чтобы понятно было, — задумался Дед. — Если коротко — не понравилось нетерпимое отношение к другим национальностям, которые живут в Украине и недостаточное внимание к социальным вопросам.

— Что вы имеете в виду?

— Хотя бы такое: «москали, ляхи, угры, румыны и жиды — это враги нашего народа, пока они властвуют над нами и эксплуатируют нас». Я лично не чувствовал, чтобы меня очень притесняли другие народы. Скорее, надо мной властвовали и бесчинствовали свои собственные кулаки и господа. Может, это уже им мир застят москали с ляхами и мадьярами, с румынами и жидами, не дают над нами единолично властвовать — так то совсем другое дело. На том и гетман Мазепа в свое время погорел — не увидели козаки и селяне большой разницы между москалями и своей старшиной — те и те были утеснителями, потому и не очень поддержали такого борца за волю Украины.

— Но наш предок, значковый товарищ Горич, все-таки поддержал?

— Эге ж, поддержал. Потому что Мазепа, каким бы он утеснителем для посполитых не был, но об исправном козачестве заботился. И я тому горд, что имею в жилах настоящую, горячую козацкую кровь, а не холопско-рыбью. И что тебе ее передал. Но мы, его потомки, стали нищими не по злой воле всевозможных пришельцев, а с ласковой помощью своих же украинцев- односельчан. Это же они воспользовались неблагоприятными для нашего рода обстоятельствами и пустили нас с сумой по миру, а не москали или ляхи, мадьяры или жиды. Кстати, в наших Недбайках их почти не было. Среди чиновников, которые наезжали к нам из волости и уезда, действительно были москали и перекрещенные в православных поляки. Да еще две семьи еврейских были: одна держала корчму, другая — лавку. Вот и все, кто были ненаши. Остальные же все — свои. Однако недаром пословица такая есть: свои коней крадут…

— Такой закон конкурентной борьбы — выживает более сильный. По крайней мере, такую мысль в настоящее время втемяшивают людям в головы многие из нынешних кормчих, — невесело пошутил Шеремет.

— Тогда при чем тут его, Михновского, лозунг — Украина для украинцев, а потому выгоняй, мол, из нее всех ворогив-зайдив? Для чего? Чтобы украинским живоглотам никто не мешал из украинцев же кровь пить? Это одно. А второе: куда прикажешь деть всех других, неукраинцев? Ведь их тогда было у нас в целом до тридцати процентов — россияне, поляки, евреи, другие. Они что — так и снимутся тебе с насиженных мест и направятся куда глаза глядят — кто в Мазурские болота, кто в новгородско-псковские, а кому и совсем неизвестно куда идти? Как евреям, например? Легко сказать, но незнамо как сделать…

— И Вы это все Михновскому сказали?

— Конечно. Только разговор был длиннее.

— И какой же, интересно, результат?

— Да никакой. Каждый остался при своем. Он мне объяснял, что дело не только в царизме, а в имперском мышлении большинства российской нации, которая зарится на наши земли и хочет поглотить наш народ. Как и поляки. Что же касается жидов, то они, мол, всегда были приспешниками наших притеснителей — хоть поляков, хоть россиян. Орудиями в их руках, направленными против украинцев. Потому что без этих «сирот палестинских» эксплуатация украинцев не была бы такой грубой и даже жестокой.

— И какое же Ваше мнение по этому поводу?

— Я же тебе говорил, что не очень с ними в жизни своей соприкасался. А потому не очень в это верил. По крайней мере, не это считал на то время главным.

— А что же, на ваш взгляд?

— Вопрос о земле в первую очередь. Украинец — хлебороб от рождения. И ему нужна земля. — Продолжал мнимую дискуссию с Михновским Дед. — Какой ему с того толк, с лозунга, что «…вильна, Демократическая Украина, Республика рабочих людей — это идеал украинского человека, за осуществление которого ты должен бороться, не жалея своей жизни»? Когда ни сам хлебороб в селе, ни кто другой, в т.ч. и «вожди революции», понятия не имеют, что тот идеал собой конкретно представляет и как его достичь.

— Словом, были вы с Михновским в ссоре — и разошлись, как в море корабли, — в шутку суммировал сказанное Шеремет.

— Ссориться мы не ссорились, но сторонником его я не стал. Хотя лично к нему симпатию сохранил — настоящий козак был, лыцарского духа.

— Спасибо, Грицьку, и на том, что хоть не забыл. — Послышался вдруг низкий басовитый Голос. — Жаль только, что ты меня тогда так и не понял. Правда, не ты один такой, к сожалению. Хотя я тем своим лозунгом «Украина для украинцев» ничего плохого ни для кого другого не хотел. — В противоположном углу комнаты тяжело шелохнулась еще одна тень.

— Николай Михновский! — мелькнула у Шеремета мысль. Неужели он? Однако последующий монолог «тени» отогнал все сомнения.

— Моя «Украина для украинцев» — это требование добра прежде всего для своего народа на его исконной земле. Подчеркиваю — прав, признанных законными во всем мире для всех народов, которые живут на своей земле. На той земле, на которой мой народ живет тысячелетиями. По крайней мере не меньше, чем англо-саксы на Британских островах, не говоря уже о мадьярах в их Паннонии или немцах в Прусии. В тех степях, которые мой народ добыл своей саблей, вспахал своим плугом, оросил своими потом и кровью, а засеял своими костями. И на протяжении нескольких веков фактически бесплатно служил соседним народам, польскому и российскому, заслоном от татаро-турецкого нашествия. На той земле, на которую ляхи пришли огнем и мечом, чтобы забрать нашу исконную землю себе, а наш народ сделать своими рабами на родной, но уже не своей земле. И привели с собой жидов — чтобы помогали им в том своим прислужничеством, коварством и золотом.

— Евреи у нас жили еще от времен Киевской Руси, — недовольно сморщился от такой категоричности Шеремет.

— Историю нужно изучать по своим книжкам, а не по чужбинным, — заметил Голос. — Тогдашние жиды мигом исчезли, как только над нами нависло татарское нашествие. А нынешние — это потомки пришлых к нам потом из Германии и Польши. Однако не в том дело — кто откуда пришел. Важно — зачем пришел и как ведешь себя. Это же племя всегда помогало нашим притеснителям и всегда требовало для себя особенных прав на нашей же земле. Любите Украину и украинцев — и они вас будут любить. Рецепт простой, но безошибочный. Если же кто этого не понимает или не хочет — тогда он наш враг, тогда — выгоняй из Украины всех врагов-пришельцев.

— Поляки, евреи — допустим. То люди другого племени рода, другой веры. А россияне же чем перед вами провинились? — недовольно буркнул Дед.

— Россияне как народ — ничем. Напротив — братья по крови и по вере. Россия же как государство — многим, всего и не сосчитать.

— Тогда хотя бы главное, — не угомонялся Дед.

— Главное — в нашей свободе, законах и обычаях наших вольнолюбивых и свободных предков, которые были ими коварно и грубо попраны. С тех пор, как Украинская Республика козацкая соединилась с Московской монархией политической унией — с того времени украинская нация политически и культурно постепенно замирает, республиканская свобода наша калечится, нация бессилеет. Ты же сам хорошо знаешь, что даже название «Украина» как термин для определения отдельного национально-политически-административного образования исчезло, точнее — было уничтожено менее чем через сто лет после так называемого «воссоединения с великим русским народом». Сколько у нас в Украине было россиян на то время?

Шеремет с Дедом молчали, не зная сразу, что ответить.

— Не напрягайтесь, тогда, в 1654-ом, не было ни одного. А если кто и прибегал изредка на свободную Сечь из крепостной Московии — так тем и в голову не приходило учить нас своему языку, те скорей изучали наш — язык козаков, свободных людей. А теперь? Молчите? У них что, своей земли мало? Вон, весь Урал и Сибирь — от Заволжских степей и вплоть до Чукотки себе заграбастали. Так они туда не спешат, потому что там сурово и холодно. А отправляют отсюда наших их студеные пространства осваивать, сами же обустраиваются между тем на наших прадедовских землях.

Шеремет молчал, потому что о чем можно было говорить? Не просто обустроились, а еще и с комфортом: вопреки Конституции, постоянно об объединении с Россией и создании «славянского союза» болтают, государственный украинский язык большинство игнорирует, для своего же государственного статуса требует. В борьбе против создания украинской поместной церкви ничего не жалеют и ничем не гнушаются.

А Голос продолжал вгонять в мозг шальные мысли:

— Пусть Дед твой, друже отамане, недостаточно образован. Но ты сам — и высокого чина, и образования должного. Взгляни в словарь — что значит слово «ассимиляция»?

— Я и без словаря наизусть скажу, — раздраженно бросил Шеремет. — Ассимиляция — это термин латинского происхождения, что значит отождествление, слияние, усвоение.

— В принципе верно, но в этнографии он имеет полностью определенное толкование, — заметил Голос. — Ассимиляция — это слияние одного народа с другим с потерей одним из них своего языка, культуры, национального самосознания. А я не хочу, чтобы мой народ, народ древнейшей культуры и государственности, слился с любым «другим» народом с потерей своего, украинского языка и своей культуры, а также своего, украинского национального самосознания. Независимо от того, чье оно, то «другое» — польское, мадьярское или российское. И насколько оно красивее, выше, сильнее ли, чем наше родное.

В этом и только в этом смысл моего лозунга «Украина для украинцев». Места на нашей благословенной земле хватит всем на ней сущим — и нам, украинцам, и россиянам, и полякам, и евреям, и другим — всем. Не забывайте лишь, чья это земля и кто на ней хозяином должен быть. А, следовательно — уважайте хозяина, его семью, его язык и обычаи, ведите себя учтиво — и будете сами уважаемыми гостями. Но — гостями, а не хозяевами. Потому что ваше исконное — в других краях: для россиян — в России, для поляков — в Польше, для евреев — в Палестине, для других — в своих краях. А как для нас — то лишь в Украине. От того и зовемся так — украинцы, а не как-либо иначе.

Шеремет слушал, прижав уши и без особых попыток легко представил себе, какой бы в настоящее время вой поднялся, если бы кто из политиков осмелился такое вот вслух сказать. Дед также выслушал молча.