32. Секретная беседа Радзиевского
с Хмельницким

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

С большим трудом удалось Богдану отыскать своего коня. На конюшне и на дворе пана подстаросты шло такое же повальное пьянство, как и в покоях, только все здесь было еще проще. Выкаченная бочка водки была уже почти пуста, но два полупьяных конюха еще трудились над нею, вставляя неумело ливер в воронку; остальные по большей части уже храпели в растяжку на зеленой траве и под повозами своих господ. Из переполненной лошадьми конюшни слышались ржание, храп и стуки копыт о твердую землю. Лошади, не уместившиеся в конюшне, были просто привязаны у дышел или около высоких, вбитых в землю столбов. Полный месяц с самой вершины неба словно заливал всю эту пеструю картину ровным зеленоватым светом.

Наконец, Богдан отыскал своего Белаша, сам оседлал его и, вскочивши в седло, поскакал быстрым галопом по сонным чигиринским улицам. Через несколько минут он был уже в ровной и безлюдной степи.

Конь Богдана, несдерживаемый рукой, летел вскачь; вид самого Богдана был так растерян и встревожен, что, казалось, сотник спешил скрыться от настигающего его врага. Весь хмель, какой был в голове казака, разом выскочил от последних слов Ясинского. О, этот Ясинский, опять он встретился на его пути и, как черный ворон, всегда каркает ему беду! Проклятая ящерица, раздавить бы тебя ногою, чтоб не паскудила белый свет! Но и молодой пан Чигиринский староста слишком мало смотрит на старших людей…

После того, как князь Ярема выгнал эту гадину из своих хоругвей и сам старый Конецпольский благодарил его за это, он смеет принимать к себе этого пса? О, это все штука пана свата! Это он выволок Ясинского на свет! И с какою радостью, с каким ехидством передавал этот выродок страшную весть! Вырвать бы ему эти подкрученные усики и лживый, облесливый язык… «Есть подозрение на короля и на Оссолинского, – вспоминал отрывочно Богдан, – думают и на казацких старшин. Да неужели же фортуна захочет так зло подсмеяться над нами?.. Кто дознался, кто?.. А может, и ложь? – Богдан остановился. – Может, все выдумал он для того, чтобы прихвастнуть, чтобы уколоть меня? Ложь, ложь, – крикнул Богдан почти радостно. – Говорит, что бывал у Оссолинского… где ему у канцлера бывать? Однако, кто же мог ему сказать о свадьбе? – Богдан задумался. – Что ж дивного? Мог быть в Варшаве, искать места, просил у канцлера, ну, и услыхал… ведь говорит – приемыш, а приемыш у канцлера один…»

Богдан сбросил с головы шапку и придержал разгорячившегося коня. Потонувшая в лунном сиянии степь веяла какою-то тихою, элегическою задумчивостью.

– Марылька… – прошептал он тихо, опустив незаметно поводья, и глянул, прищуря глаза, в мглистую даль, словно хотел разглядеть там в туманном сиянии дивный образ, всплывавший перед ним.

– Четыре года назад, четыре года, – проговорил он задумчиво, незаметно для самого себя погружаясь в волну какого-то сладкого воспоминания. Прошло несколько минут. Богдан очнулся.! – Ясинский говорит, что замуж идет… Что ж, дай бог счастья! Лучшая доля! – Невольный вздох вырвался у него. – Эх, думаю, какой красуней стала! Верно, и глаз не оторвать! Тонкая да гнучкая, белая, как морская пена, а волнистые золотые волосы и тогда падали до колен… Что ж, и не написала про свою долю тату, ведь татом звала тогда, – усмехнулся едко Богдан.

– Э, да что там разбирать! – Нагайка его резко свистнула в воздухе. – Тато ли, брат ли, а хотя б и муж, а женская память до завтрашнего дня. – У Богдана вдруг поднялась в душе глухая обида. – И за кого идет? Верно, за какого-либо магната! О, каждый из этих псов рад полакомиться таким ласым кусочком! Что ж, пусть идет, дай бог счастья! – повторил он сам себе несколько раз. – Только названному батьку не мешало бы хоть словечко написать! Ну, да вздор! – крикнул вдруг Богдан сердито. – Какое мне до того дело, кто за кого замуж идет? Пусть там хоть все черти с ведьмами в пекле переженятся, – мне наплевать! Вот канцлер, канцлер! – сжал он в руке нагайку.

– Да и что знают? Верно, только шальные слухи… А если доведаются о цели его поездки к чужеземным дворам?! Ух, – заскрипел Богдан зубами, – волки дикие, собаки несытые, наступили на горло, дохнуть не дают! Разведали уже и о королевских планах! Да если бы только узнать, кто выдал их, колесовать его, четвертовать его, ирода, мало, живьем смолою залить! А в случае открытия заговора, что спасет его, Богданову, голову? Уж не охранная ли грамота короля? – Взволнованное лицо Богдана искривила едкая, злая насмешка. – Нет, нет, вон те безглуздые, салом заплывшие, пьяные, жадные Чаплинские, Ясинские, Заславские, – перечислял он с мучительною радостью все знакомые шляхетские фамилии, – они паны, они короли! Кинут тебе кусок – ешь и лижи панскую руку, как Ильяш, как Барабаш, а толкнет пан сапогом – притихни, молчи, чтобы криком не разгневать господина… да еще слушай их речи!

Перед Богданом вдруг встала сразу вся сцена у Чаплинского и свой неудачный ответ и замешательство; поздняя, бессильная злоба охватила его… О, что бы он дал, чтобы вернуться теперь сейчас туда, чтобы отречься тут же, при всех, от своих слов и бросить им всем в лицо настоящий ответ! Ах, эти речи!

Богдан скрутил в руках нагайку и, изломавши ее с сердцем на несколько кусков, швырнул далеко в степь.

Слушают их, слушают казаки, а как сами заговорят, так попухнут чертовы панские уши от казацких речей! А все канцлер, канцлер! Лисица хитрая, сам не знает, на какую ногу ступить! И будто за короля горой, и сейма боится, и нам не хочет довериться и не открывает всего! Уж так тонок… Только забыл, вельможный пан, что где тонко, там и рвется. «Ох, тяжело, – вздохнул глубоко Богдан, сбрасывая шапку, – тяжело так жить! Каждый день настороже – дурить шляхту, дурить своих, шляхты бояться, своих зрадцев остерегаться, да и от преданных таиться, и не знать ничего о том, что делается там! – Он пристально глянул в сторону Варшавы, точно хотел разглядеть там что-то за далеким горизонтом. – А что если там все порвалось? – Богдан почувствовал, как кровь от его сердца отлила тихо, медленно и мучительно зазвенела в ушах. – Что-то готовится в будущем? Что-то ждет впереди?.. Тьма… неизвестность».

– Futurum incertum est, – прошептал он тихо, опуская голову на грудь…

Богдан поднялся в стременах и глянул в ту сторону, где находился Чигирин; там уже опускалась за горизонт красная и круглая луна. Над Субботовым светлело небо. Что-то делает теперь пышное панство? Верно, лежат уже все покотом под лавами на коврах.

– Что же, пируйте, пируйте, ясновельможное панство, – улыбнулся смело Богдан, – тешьтесь заморскими винами да сластями, издевайтесь над человеком, а мы – люди привычные, мы и ночь не поспим, а подумаем да потрудимся для вас.

Впереди уже виднелись неясные очертания Субботова.

Богдан потрепал Белаша по шее:

– Ну, сынку, собери силы, вот и дом! Мало ли исколесили за ночь!

Он пустил коню поводья, и Белаш, заметив издали хутор, весело заржал и пустился вскачь.

Вот и Субботово. Богдан остановился у ворот и начал стучать в них торопливо эфесом сабли.

Вскоре ворота отворились. Сопровождаемый радостным визгом собак, Богдан подскакал к крыльцу и, бросивши поводья сонному казачку, хотел было взойти на рундук и пройти на свою половину, как вдруг двери быстро распахнулись, и на пороге показалась Ганна в наброшенном наскоро байбараке.

– Что случилось, Ганна? – остановился в изумлении Богдан.

– Не идите туда, дядьку, нельзя: вам постлано на том рундуке, – заговорила она торопливым шепотом. – Какой-то пан приехал к дядьку из Варшавы. Мы постелили ему там…

– Ко мне! Из Варшавы? – только мог вскрикнуть Богдан, чувствуя, как от бурного прилива радостного волнения дыхание захватило ему в груди.

– Но откуда ты знаешь, что пан из Варшавы? Кто говорил тебе, кто?

– Слуги панские. Они сообщили, что пан их едет прямо из Варшавы.

– Господи! Не отринь! – перекрестился только Богдан.

Встало блестящее солнце, зажгло сверкающим огнем крест на субботовской церкви, позолотило верхушки ветвистых лип и стройных тополей в гайке за будынком, окрасило ярким пурпуром белые трубы на хатах, рассыпалось лучами по скирдам и стожкам на гумне, заиграло весело в светлых струях Тясмина и заглянуло, наконец, через гай на широкий рундук, где на ковре в смелой позе спал непробудным сном сам господарь. Вчерашняя попойка, душевные потрясения, усилия воздержаться от вспышки, бешеная скачка до того утомили Богдана, что он, несмотря на приезд интересного гостя, свалился в одежде на кылым и сразу заснул мертвым сном.

Уже Ганна сделала все распоряжения по хозяйству, приготовила сниданок и второй раз подошла к рундуку узнать, не проснулся ли дядько? Но дядько, повернувшись прямо к солнцу лицом, все еще богатырски храпел. Пожалела будить его Ганна и пошла в пасеку принести от деда свежих сотов к сниданку.

А прибывший гость давно уже встал и гулял по гайку, наслаждаясь и прохладною тенью роскошных дерев, и ясностью безмятежного утра, и легкостью воздуха, напоенного ароматом свежего сена и меда.

Вышедши из гайка, остановился он на пригорке, откуда видна была светлая лента реки, укрытая поникшими ветвями серебристых верб, а дальше за Тясмином волновалось золотом море полей, обрамленное сизыми контурами дальних лесов.

«Какая роскошь, какая прелесть! – восторгался мысленно гость. – Да, этот край одарен всем от бога, потому-то насилие и алчность стремятся сюда с обагренными руками в крови, и не остановится это преступное стремление ни перед чем… Только могучая, вооруженная рука остановить его сможет!»

Незнакомец снял шапку с бобровой опушкой, провел рукою по шелковистым пепельным волосам и призадумался. На вид ему было лет сорок, не более. Смуглое, мужественное лицо, с выразительными голубыми глазами и смело очерченным носом, дышало искренностью и прямотой; стройный, гибкий стан и энергические движения изобличали силу и хорошо сохранившийся огонь юности.

Возвращаясь с пасеки, Ганна наскочила на приезжего пана и оторопела с огромной миской в руках.

– Ой, на бога! Вельможный пан уже встал… Может быть, была невыгода?

– Вояку-то, панно? Да наш брат и на гарматах спит всласть, а на перинах и подавно.

– Отчего же пан так рано? – замялась она. – Так я разбужу зараз дядька…

– Не тревожь его, пышная панна, – улыбнулся гость, – мы – старые знакомые… Я прошелся в проходку отлично. Здесь кругом такая утеха для глаза – смотрел бы и не насмотрелся.

– Да, места здесь приятные, – взглянула на свою ношу Ганна и вспыхнула, – а по тот бок Тясмина еще лучше.

– Рай, эдем, – улыбнулся гость, – и обитательницы его такие же.

Панна Ганна еще более вспыхнула и не нашлась, что ответить.

– Немудрено, что он привлекает к себе все наше панство, – продолжал мягким, вкрадчивым голосом гость, – как обетованная евреям земля, сулит он и богатства, и радости.

– Если вельможному пану нравится, – несколько оправилась Ганна, – то как же этот край дорог нам!

– Понимаю и не удивляюсь, что ваши братья и отцы защищают, как львы, каждую пядь.

– Как же свое, споконвечное да не защищать? – опустила Ганна ресницы, и стрельчатая тень побежала по ее побледневшим щекам. – Тут и родились, и крестились, и выросли… что былинка, что кустик – родные.

– Мне самому дороги эти чувства, – не сводил приезжий с Ганны очей, – и я презираю тех, кто посягает на чужое добро и покой.

– Как? Пан… католик, и такое? – подняла она на него лучистые и светлые, как утро, глаза.

– К сожалению, этому панна имеет право не верить. Но между панами католиками есть все ж и такие, что, кроме себя, любят других и которым противно насилие.

Недоверчиво покачала головой Ганна:

– Я что-то не слыхала.

– Клянусь паном богом и карабелой! – воскликнул искренно гость. – Есть и такие, хотя их и мало.

– Как бы это было хорошо, – тихо про себя заметила Ганна.

– Да, перестала бы литься кровь, нам бы, жолнерам, был отдых, братьями бы стали…

– Ох, нет! Поляк не может признать нас за братьев, – грустно вздохнула Ганна. – Католик презирает и нашу веру, и нас. Разве пан не католик?

– Нет, панно, католик; но не презираю ни вашей веры, ни вас.

– Кто ж такой пан? – взглянула в глаза ему Ганна и зарделась ярким румянцем.

– Уродзоный шляхтич,– засмеялся приезжий, – полковник его королевской милости войск Радзиевский, – поклонился он, ловко брякнув длинными шпорами.

В это время показалась из-за густых кленов статная фигура Богдана; торопливо и сконфуженно подошел он к своему гостю, простирая издали руки.

– Простите, дорогой пане полковнику… Заспал, как дытына… Сроду со мной не бывало такого… Ну, привет же вам и мир! – приветствовал Богдан своего гостя.

Радзиевский обнял и поцеловал Богдана, подставляя, впрочем, больше свои щеки.

– Какие там извинения? Я соблазнился панским гаем и встал рано, вот и все, – отвечал он.

– Кого, кого, а найпаче вельможного пана не ожидал, – искренно радовался гостю Богдан. – Мне и говорила Ганна, что кто-то приехал, да я так был уставши, что мимо ушей пропустил… Просто и на думку не спадало, чтобы мне такая честь и радость… Так пойдем же до господы… Милости прошу… Я так рад.

– Спасибо, спасибо на ласковом слове, – пожал еще раз руку Богдану полковник, – но у пана и здесь такая роскошь, что не оторвался бы.

– Приятно мне это слышать… Нашему брату, шатуну-заволоке, нет ничего отраднее, как свое гнездо… Ведь все это дело вот этих лопат, – развернул Богдан свои мощные длани, – батько построил только будынок у этого гаю, а то все была пустошь… А я уже и самый будынок перестроил, а потом и все дворище, и все хозяйские постройки… Завел и садок, и млынок.

– Чудесно, пышно! – восторгался гость – Просто такий уголок, что всяк позавидует.

– А поселок и другие еще хутора, если б пан видел! – не удержалась похвалиться и Ганна.

– То уже дело этой головки, – указал с радостною улыбкою на Ганну Богдан, – и этих дорогих рук.

– Дядьку, что вы так хвалите, – вспыхнула она заревом, – что при вашей голове все?

– Ишь, – дотронулся он ласково до ее плеча, – как она дядька расхваливает! – и потом, обратись к Радзиевскому, с чувством сказал: – Золотое сердце! Всех это она, гонимых правды ради, здесь приютила, призрела, а на ее ласковый зазов стали расти хутора и поселки… А какой это славный народ мои подсоседки! Душа в душу живем! И господь милосердный не оставляет щедротами ни их, ни властителя…

Ганна вся зарделась от дядькиных речей и не могла произнести ни одного слова; грудь ее волновалась, трепетала, глаза были полны слез.

– Вог это бы и нашим в пример, – мотнул головой Радзиевский, – только у нас, бедных, нет таких золотых сердец, а через то нет ни такого тихого рая, ни такой душевной отрады.

– Эх, пане полковнику! – воскликнул тронутым голосом Богдан. – Если бы среди шляхты хоть сотая доля была такой думки… – и взглянувши на Ганну, готовую расплакаться, весело изменил тон: – Э, да мы совсем застыдили мою доню… Знаете ли что? Уж коли пану так нравится мое логовище, то я покажу его мосци еще мою пасеку.

– Чудесно! – потер руки гость. – И утро, и воздух, – не надышался бы.

– Так знаешь, что, Ганно? – положил ей на голову руку Богдан. – Тащи-ка нам весь сниданок на пасеку, да не забудь оковитой, наливок и холодного пива, а эту миску с сотами давай мне, чтобы два раза не таскать.

Ганна была рада скрыть захватившее ее волнение и почти бегом бросилась исполнять волю дядька: стройная фигура ее только мелькала между изумрудного листвой, пронизанною золотыми лучами.

В пасеке, в углу над кручей, под тенью разложистых лип, был разостлан ковер и положены мягкие сафьяновые подушки; тут же, на низких турецких столиках, расставили разные горячие и холодные кушанья да всевозможнейшие фляги и жбаны напитков. Отсюда вид был хотя и не такой широкий, но еще более прелестный в деталях. За кручей играл жемчужно-пенистою чешуей Тясмин; на другой стороне через реку шумел колесами млын; вода с них спадала алмазным дождем и играла ломанною радугой в глубине речки. Влажная пыль, насыщая воздух прохладой, доносилась даже до выбранного для завтрака места; позади него тянулись под липами правильными рядами накрытые деревянными кружочками ульи; широко вокруг пестрели душистые медоносные травы…

Насытившись солидными и вкусными блюдами, сотрапезники перешли к легуминам и к свежим сотам, запивая их чудными наливками и холодным пивом. При слуга и Ганна оставили их одних. Игривый, полусветский разговор, пересыпанный восторгами, комплиментами гостя и радушными припрашиваниями господаря с Ганной, теперь сразу упал; чувствовалась необходимость перейти на более серьезные, интимные темы, а Богдан не решался, боялся… А что если Радзиевский просто заехал к нему по дороге, как давний знакомый, без всяких дел, без всяких от кого бы то ни было поручений? И все эти радужные мечтания и наполнявшие его сердце волнения окажутся глупыми недоразумениями отуманенной ведьмовскими чарами головы? Что если так? И Богдан с трепетом приступил, потолковав вообще о казачьих делах и о направлении панской политики к некоторым близким его сердцу расспросам.

– Пан из Варшавы едет?

– Из Варшавы, из Варшавы, – ответил коротко гость, смакуя сливянку.

– Должно быть, переменилась, давно не был, – мялся Богдан, раскуривая люльку. – Пан был там у кого-нибудь или заезжал только?

– Да, был у Оссолинского; от него еду.

Стукнуло у Богдана сердце. Может быть, поручение какое-либо или важное известие? Но при этом блеснула ему в голову и мысль о Марыльке: пьяная болтовня Ясинского про канцлера и его семью, хотя и не заслуживала доверия, а все-таки до сих пор сидела гвоздем в его сердце.

– Его княжья мосць один теперь в Варшаве или с семьей? – спросил он робко.

– Нет, со всею семьей.

– Ах, да, – вздохнул невольно Богдан и почувствовал, что у него по спине поползли муравьи, – я слыхал, что канцлер будет две свадьбы играть – дочери и приемыша?..

– Ничего подобного не слыхал, а мне бы он сказал, да и пани канцлерова никогда бы не скрыла.

– Так это брехня? – чересчур радостно изумился Богдан и, чтобы замять эту прорвавшуюся неловкость, начал усердно угощать гостя ратафией.

– Конечно, – посмотрел на него пристально Радзиевский, – я сам их при отъезде видел… Одна из них, не помню уже которая, только удивительной красоты, – так даже просила передать пану поклон…

Богдану захватило дух от волнения; он ощутил глубоко в груди, в тайниках, где зарождаются чувства, какую-то клокочущую радость, которая огнем подымалась по жилам и зажигала его дыхание…

Чтобы скрыть свое волнение, Богдан порывиста встал, прошелся немного, осмотрелся кругом и потом, подсевши к гостю поближе, решительно уже спросил:

– Что же нового привез нам дорогой гость, и чем может пан полковник порадовать?

– Много и печального, и весьма утешительного, – оглянулся подозрительно Радзиевский.

– Здесь, пане полковнику, безопасней, чем в запертой на засов светлице, – заверил Богдан, – кроме глухого пасишника – вон в том курине – нет ни духа, да и видно далеко кругом…

– Это отлично, – успокоился Радзиевский, – потому, что я с паном хочу говорить откровенно, как воин с воином, по душе, и клянусь найсвентшим папежем, что в моих словах не будет ни лжи, ни лукавства…

– Этому и без клятвы я верю, – улыбнулся Хмельницкий, – стоит только взглянуть пану полковнику в очи, так по ним, что по книге, можно читать все думки и видеть всю душу.

– Я не знал, что у меня такие болтливые очи, – засмеялся полковник, – а то бы надел окуляры.

– Не болтливые, пане, а не лживые, не такие, как у его княжьей мосци нашего канцлера, – откровенничал смело Богдан, зная, что Радзиевский недолюбливал Оссолинского за двуличность и стремился сам. поближе стать к королю, – у тех-то ничего не прочтешь, – мутная слюда и только! Да он и речью кудрявой завернет так свою думку, что и хвоста ее не поймаешь… Слушаешь, слушаешь, ловишь… вот кажись, уж в руке… ан зырк! – словно вьюн и выскользнул…

– Xa! Захотел пан кого ловить! Его не поймает и киевская ведьма и не разгадает литовский колдун! Я бы даже и не доверился этому хамелеону, да что делать: мало у нас искренне преданных королю и благу отчизны людей, выбора нет. Я говорю о стоящих у кормила государственного корабля, – Конецпольский дряхлый, умирающий, Любомирский князь, молодой Остророг, ваш Кисель, Казановский да и обчелся… Ну, из меньшей братии еще найдется.

– Эх, – вздохнул горько Богдан, – если б на эту меньшую братию да на простолюд искренне положились, то плюнь мне татарин в усы, коли б не имели такой опоры, такого мура, из-за которого не страшно бы было не то королят, а и самого беса с рогами.

– Я в этом глубоко убежден и стремлюсь убедить короля, чтобы он перестал колебаться и гнуться то туда, то сюда с Оссолинским, как в краковяке.

– Как в око влепил! – оживился Богдан и наполнил кубки. – Только теряется время и доверие преданных людей… Ведь привез же я тогда от иноземных дворов добрые вести: Венеция готова была растегнуть свои набитые дукатами саквы, лишь бы польский меч рассек чалму турку, – ведь ей без этого все снится кривой ятаган… При венском дворе, мне передали, что для короля весьма отрадно усиление власти его зятя, а герцог Мазарини прямо-таки сказал, что деспотия одного человека может еще устроять государства, но деспотия одного сословия над всем ведет к неминуемой гибели… Ну, что ж? Король был бардзо доволен, Оссолинский наговорил с две фуры красных слов и велел быть наготове да-ждать… Вот и ждем почитай третий год… да выходит на то, что казав пан, кожух дам, та й слово його тепле!

– Нет, уже, кажется, ждать не долго: король и прежде был персуадован, а в последнее время переписка с Мазарини убедила его окончательно в двух вещах: первое, что усиление своеволия сейма и liberum veto влекут государство к полной руине, а второе, что только война может взять своевольников в шоры, и что к ней, к войне с неверными, доброжелательны почти все иноземные панства.

– Да ведь и я те же вести из-за границы привез, а король еще раньше жаждал войны с Турцией и насчет сеймового гвалту давно был в непокое, – заметил, раскуривая свою люльку, Богдан.

– Все это так, да теперь околичности подогнали бичом его осторожность, – сказал Радзиевский хлебнув сливянки. – Ох, какая роскошь! Нектар!

– Это из угорок, – улыбнулся довольный Богдан, – а вот еще я налью дуливки, пусть пан полковник отведает.

– Не забудем и дуливки, – смаковал он сливянку, почмокивая губами и прищуривая глаза. – Да, так околичности и заставили короля перейти от думок к делу. Вот по этому-то поводу я и приехал.

– Слава тебе, боже, еже благовестителя нам послал! – произнес с набожным чувством Богдан.

– Прежде всего сообщу пану печальную весть, – снял шапку полковник, – королева наша волею божиею отошла в вечность.

– Эта ангельская душа? – поднялся Богдан, глубоко тронутый, и перекрестился. – О, какая потеря!

– Да, незаменимая, – вздохнул Радзиевский. – Она жаждала этой войны с неверными, как спасение своей души: все свое приданое, даже украшения и драгоценности она пожертвовала королю на наем иноземных войск, она умоляла его поднять права казаков и на них опереться…

– Господи! Упокой ее душу в лоне праведных! – вздохнул глубоко Богдан, поднявши набожно взор. – Я ее два раза видел, – продолжал он растроганным голосом: – Ее королевская милость с такою кроткою доверчивостью спросила меня, будем ли мы защищать ее с королем от всех врагов? И я поклялся… Да, – опустился на ковер Хмельницкий, – видно, уже такова наша доля, что все нам доброе до неба прямует, а все лихое – из болота ползет.

– «Бог карае, бог і ласку дае», – заметил Радзиевский и, присунувшись поближе к Хмельницкому, начал говорить ему тихо, оглядываясь по временам из предосторожности. – Король сам хочет и верные люди советуют ему вступить во второй брак: и наследника такому чудному человеку нужно иметь, и заключить новую связь… Намечена принцесса французская, дочь Людовика, а потому и готовится новое посольство в Париж… Может быть, и пан опять поедет – это первое…

– Лестно, но утешения в том немного, – прижал пальцем пепел к люльке Богдан и сплюнул осторожно на сторону.

– Погоди, казаче, – улыбнулся гость. – Тьеполо, нунций из Венеции, прибыл в Варшаву и привез королю благословение святейшего папы – поднять меч против неверных.

– За это и я готов поцеловать святейшего в черевик, – ободрился Хмельницкий, – ей-богу!

– Еще не все: Венеция не только советом, а и скарбом своим помогать обещается… Дает шестьсот тысяч дукатов и уже отпустила часть в задаток.

– На руках понесем дожей! – воспламенялся Богдан.

– Еще не все: король решился уже не разведывать, а нанимать-таки у иноземцев войска, и я для этого ездил в немецкие земли; добрые там пешие вояки, здоровые, ловкие и не заламывают цены, а на слове стойки и своему хозяину верны… Так вот несомненно поручено будет и пану сотнику навербовать в Париже конницу, а особенно артиллерию.

– На карачках туда полезу, коли так.

– А может быть, славного казака отправит король на Запорожье, потому что нужно там снаряжать чайки и готовиться уже не к набегу, а к настоящему морскому походу на общего врага.

– Так это значит до зброй! – схватился Богдан, весь объятый кипучим восторгом, с сверкающим отвагою взором.

– А может быть, – поднялся и Радзиевский, – пану вручена будет и булава, так как потребуется увеличить вчетверо рейстровиков, а такое войско без гетмана быть не может.

– Булава? Это слишком… Чрезмерно… Не мне, не мне о ней мечтать! Это чад! Но войско… снова зашумит наше кармазинное знамя, заиграют вороные кони, загудут литавры, и люд подымет голову из ярма! А? – от волнения задыхался почти Богдан. – Дожить бы только до такой минуты! Дожить бы только! – У Богдана блестели на глазах слезы. – Ведь это не шутка, пане, не шутка? Нет, твое благородное сердце на то неспособно, ведь это бы значило засадить пальцы в рану и раздирать ее, рвать…

– Не поднялся бы у меня язык такие шутки шутить, мой дорогой по оружию товарищ, – положил на его плечо свою руку полковник, – клянусь моею незапятнанною честью, моею любовью к ойчизне, что сам король лично мне то передал и поручил доведаться от тебя, потому что твоему слову верит король и тебе, как верной персоне, вверяет свои заветные планы. Так его найяснейшая мосць поручил узнать, можно ли положиться, что по королевскому зову станет тысяч двадцать вооруженных казаков, а на море – с сотню чаек?

– Сто тысяч! – крикнул азартно Богдан. – Бей меня сила божья, коли лгу! Пусть мне только даст свое слово король, так я подыму ему сотню тысяч… и оружие найдем, раздобудем!.. Да я именем короля выверну всю Украину… Верь мне, пане, верь!

– Верю, – обнял его горячо Радзиевский, – верю, что это может сделать Богдан…

– Есть у нас, пане друже, и помимо меня горячие сердца и твердые души!

– Так благо вам, а, может быть, через вас и угнетателям вашим! Да, я глубоко убежден, что разнузданные наши сеймики и вольные сеймы, словно взбесившиеся без уздцы кони, помчат нашу Речь Посполиту к обрыву и рухнут вместе с нею в провалье… Нашим ведь магнатикам что? Заботятся лишь о своей пресловутой золотой воле, а всех остальных готовы под ноги топтать. Только власть в сильной руке может смирить этих безумцев и удержать державную колесницу от падения… Но ведь пану известно, что у нашего короля нет ни власти, ни права. Иезус-Мария!.. Ведь он не вправе иметь ни пяди земли, не может ее дать никому, кроме шляхты, ведь земля считается достоянием всего государства! Как же ему, суди сам, пане, защищать ваши земли от захвата и грабежа, коли он бессилен, коли он не имеет права держать войск более двух тысяч… а кварцяные и надворные войска в руках ведь магнатов? Ты же знаешь, пане, что король не имеет права ни объявлять войны, ни вершить мира, ни заключать иноземных союзов… Так пойми же, пане, что все эти задуманные им вчынки составляют преступление против conventa pacta, и король на себя поднимает страшный риск, может быть, даже расплату головой… Но для спасения от неминуемой гибели дорогой ему Польши он готов жертвовать жизнью. Ваша доля, ваши права и королевские тесно связаны: спасая его, вы спасаете и себя, поднимая выше его, вы добываете и себе счастье… Так скажи мне по чести, товарищ, готовы ли вы стоять за короля?

– Головы положим все до единого, а не выдадим нашего батька! – обнял с восторгом Богдан Радзиевского. – Да если бы. среди поляков были такие головы и сердца, как у пана, так более преданных братьев, как мы, не найти вам нигде!.. Эх, не стань между нами иезуиты, да не отумань ваших голов гордыня, что бы это была за мощь! Да пусть мне вырвет чуприну самая последняя ведьма, коли б не повалили под ноги всей Турции, коли б не раскинулись от моря до моря…

– Пышная думка!.. Захватывает дух! – воскликнул полковник. – И легко бы справдиться могла, если бы на то ласка пана бога.

Когда пришла Ганна звать панство к обеду, то она была поражена переменой в дядьке: он словно выпрямился- и помолодел, в каждой жилке его лица билась какая-то радость, глаза восторженно и бодро сверкали.

– Ганно, – обратился он к ней, – завтра попроси отца Михаила утром отслужить нам панахиду и благодарственный заздравный молебен… Загадай соседям, чтоб все были в церкви… Нужно молиться и благодарить вседержителя за несказанную к нам, грешным, ласку!

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 485 – 499.