41. Чарнота пробирается в замок Вишневецкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

На высоком берегу Сулы расположился грозным венцом гордый и неприступный замок князя Иеремии. Уже издали виднеется он острыми шпицами своих башен и зубцами красных стен.

Вокруг замка идет широкий и глубокий ров, наполненный до краев водою; над въездом три башни, а под ними на цепях тяжелый и крепкий подъемный мост. Стены тянутся острыми выступами, и на каждом из них грозно уселась тяжелая, круглая башня; осматривает она черными щелями своих амбразур всю окрестность, растянувшуюся у подошвы горы. Из узких отверстий выглядывают длинные жерла гаковниц.

А за зубцами стен подымаются еще более высокие башни самого княжьего замка, заключенного в замковом дворе. По стенам медленно ходят стражники; караул стоит у ворот.

За замком приютился, вдоль по горе и у подножья ее, княжий город Лубны. Высокие крыши тесно-тесно сплотились и прижались друг к другу, стремясь укрыться от диких нападений татар под охрану грозного замка. Вокруг города тянутся также и ров, и деревянные стены, набитые между двух рядов колоссальных бревен глиной и землей.

С правой стороны замка, саженей двести, не дальше, тянется бесконечный девственный лес. Он спускается до самого дна обрыва, отделяющего от замка густой непроходимой стеной, а слева и прямо обогнула подножье горы тихая Сула. За Сулой, сколько око хватит, протянулись ровной, зеленой пеленой топкие болота и заливные луга. К берегу Сулы ведет из замка тайник, а па случай, если б враги даже и отвели реку, выкопан в замке глубокий колодезь. Правда, трудно было копать его на такой высоте, да у князя Яремы есть на всякую его прихоть тысячи даровых, послушных рук.

И гордо смотрит замок со своей высоты на распростершуюся у его ног окрестность, потому что нет и не было еще такой силы, которая могла бы сломить его.

В замчище шум, суматоха, движение…

Из множества конюшен, устроенных под замковыми стенами, слышится храп, ржанье и фырканье лошадей. По двору снуют толпы разнородных слуг и надворной команды, одетых в самые пестрые цвета, с расшитыми гербами своих господ. Кое-где под навесами, у деревянных, грубых столов, собрались за кружкой доброго пива старые рубаки. Они вспоминают пережитые битвы, и каждый превозносит своих вождей. В иных местах играют в кости и в чет и не чет; любопытные окружают стеной играющих, принимая живое участие в ходе игры и подзадоривая то ту, то другую сторону. Перед самой выездной брамой группы подвыпивших слуг забавляются чехардой; взрывы дружного хохота сопровождают каждый неудачный скачок. И сторожа при башне, и воротарь, и мостовичий не отводят глаз от играющих.

Между тем, со стороны въездной брамы раздался звук грубы, но за шумом и гамом никто его не расслышал. Спустя немного времени затрубили опять. Действительно, к противоположной стороне замкового рва подъехал чей-то пышный поезд. Впереди всех поскакал на горячем коне, окруженный небольшой свитой, статный молодой шляхтич в роскошной шляпе, с развевающимся длинным пером. За ним подъехало десять высоко нагруженных возов, окруженных слугами и погоничами.

– Ну, что ж вы поснули там, что ли? – крикнул по-польски громко и нетерпеливо молодой шляхтич, когда и после третьего сигнала не появился на башне никто.

Как бы в ответ на его гневное восклицание, показалась, наконец, в окне над воротами тощая фигура вахмистра, и крикливый голос спросил:

– Кто идет и откуда?

– Пан Адамович-Шпорецкий, посол от князя Конецпольского.

– Откуда и куда? – раздался снова тот же крикливый вопрос.

В ответ на него молодой шляхтич разразился такой энергичной бранью, что тощий вахмистр, убедившись теперь вполне в высоком назначении пана, кубарем спустился с башни и поспешил отдать надлежащий приказ.

Через несколько минут тяжелые железные цепи жалобно заскрипели, и огромный мост начал медленно опускаться; наконец, чудовище с грохотом упало, и всадники въехали на него попарно.

Молодой шляхтич приблизился к самому его краю и измерил глазами ширину рва, наполненного почти до краев темнеющей водой.

– Ишь ты, бесова копанка, – проговорил он вполголоса, – пожалуй, не переплывешь!

– В зброе и думать нечего! – ответил ему ближайший из сопровождающих его пяти слуг; четыре остальные ехали за огромным возом, напакованным грузными мешками, в которых очевидно заключались вещи богатого шляхтича. Шляхтич бросил на него многозначительный взгляд, и молча стал рассматривать грозную крепость.

«Да, это чертовое гнездо почище Кодака будет, – мелькали у него мысли, – ее простыми зубами не угрызешь… этакую твердыню можно добыть лишь подкопом… да голодом… Не пустое ли дело задумал Максим? Впрочем, чем черт не шутит! Попался в руки Адамович-Шпорицкий – так и воспользуемся его бумагами… Они думали нас изловить и живьем изжарить, а мы попробуем их… Лишь бы князя выманить да завесть к дидьку в болото… Верно: «утік – не втік, а побігти можна!» И он двинулся решительно в браму…

В самом замке, освещенном сверху донизу тысячей сияющих огней, собралось самое пышное панство. Идут шумные толки, споры, дебаты, – перед большим варшавским сеймом панство устраивает свой маленький, приватный сеймик.

Большой двухсветный зал князя Яремы, напоминающий скорее внутренность какого-то гигантского храма, освещен весь бесчисленным множеством восковых свечей. С высокого потолка, разрисованного наподобие неба и украшенного месяцем и золотыми звездами, спускаются на длинных цепях три круглые люстры, усаженные восковыми свечами; свечи горят по стенам в серебряных свечницах, горят и в тяжелых шандалах, расставленных на длинных столах. Зала полна света и блеска и пышностью не уступает королевскому дворцу. На стенах прибиты щиты, ключи и знамена добытых князем и его предками замков и городов. Золоченые, штофные стулья и лавки тянутся рядами вдоль стен и столов. Пир уже окончен, но драгоценные кувшины и кубки покрывают еще все столы. Неслышно скользят по мраморному полу разодетые слуги и доливают их мальвазией, венгерским и старым медом.

Панство группируется кружками и вокруг столов. Молодые шляхтичи увиваются подле прелестных паненок княгини Гризельды. Сдержанный гул стоит в зале от множества голосов. За главным столом, в сторону которого устремляются то и дело глаза собравшегося панства, раздаются громкие и властные голоса.

Во главе стола, рядом с князем Яремой, сидит прелестная молодая женщина. Волнистые вороньего крыла волосы обрамляют ее белый небольшой лоб. Черные брови лежат на нем бархатными шнурками, а глаза, темные и блестящие, кажутся еще темнее и больше от матовой белизны лица. Все в ней дышит необычайной тонкостью и изяществом, но сжатые тонкие губы показывают и силу, и страстность характера. По левую руку княгини сидит молодая пани, жена старого магната Корецкого, давняя подруга Гризельды.

Нельзя было назвать пышную пани красавицей, но в ее наружности было что-то обольстительное. Роскошные волосы золотисто-красного цвета были взбиты в высокую прическу над гордо посаженной головой; густые черные брови почти сходились над переносицей, а темные с поволокой глаза то потухали в истоме, то искрились дерзким огнем. На припухлых, чувственных розовых губках бродила насмешливая улыбка.

Под прозрачной, как алебастр, кожей разливался нежный румянец, касаясь открытой шеи и розовых ушей, а на левой щеке выделялась темным пятнышком маленькая бархатистая родинка.

По правую руку княгини расположился пан ксендз в одежде иезуитского ордена. Он зорко следит за разговором, незаметно направляя его туда, куда хочется ему самому. За паном ксендзом, молча и пыхтя, тянет венгржину необъятный князь Заславский; за ним вытянулся неподвижно, словно проглотил железный аршин, высокий и тонкий пан Остророг. Несмотря на свое знатное имя и известную всей Речи Посполитой ученость, он кажется среди собравшегося кичливого панства человеком, попавшим не в свое общество.

Голубые близорукие глаза его растерянно переходят с одного магната на другого; движения неловки и неуверенны, и только по высокому умному лбу, окруженному светлыми волосами, можно заметить, что это не загнанный бедный шляхтич, попавший неожиданно в роскошную среду, а кабинетный ученый, очутившийся вдруг в непривычном для него обществе женщин, воинов и кичливых, кричащих вельмож. Вокруг стола тесной стеной сплотились менее важные паны. Все слушают разговоры с живым интересом, но, между тем, в голове каждого мелькают быстрые соображения, на чью сторону выгоднее стать и что с какой стороны можно заполучить?

– Так, – говорит резко и отрывисто князь Ярема, подкручивая ежеминутно свои тонкие черные усы,–- до нас доходят смутные слухи… говорят о каком-то заговоре… упоминают об Оссолинском и короле; набираются-де войска… артиллерия. Казачья сволочь снова подымает голову, и я мечом моим клянусь, что между этими новыми повстанцами и тайными замыслами короля есть какая-то скрытая связь. Нет! – ударил он по столу кулаком. – Мы не можем теперь быть покойными даже за свою вольность! И это будет так вечно, говорю я вам, пока Речь Посполитая будет обирать на трон свой чужих, чуждых ей королей. Разве среди нас мало князей, ведущих род от Витовта, Ольгерда? Шляхте угодно обирать чужеземца, так не к чему и ждать от него любви к нашей отчизне… Нас предают… И кто предает? Сам король! Что ему Речь Посполитая? Она не была и не будет ему никогда отчизной! Не так ли домогался он и московской короны?!. А сколько пролил шляхетской крови за шведский престол? Но досыwь, досыць! – говорю я… Речь Посполитая не подножье королевского трона и хлопских затей!

– Совершенно верно, ясный княже! – прогудела в ответ ближайшая шляхта.

– Князь Вишневецкий – уродзоный круль, – выкрикнул кто-то в задних рядах после горячей речи князя Яремы.

– Этот закон, панове, – отдуваясь, сообщил Заславский, – постановлен в ограждение нашей золотой вольности, чтобы короли не имели в Речи Посполитой ни собственности, ни родственных связей.

– Однако тем не менее, – возразил горячо Вишневецкий, – и от чужеземца идут подкопы под нас, а поддержку находит он тоже.

– Да, да, – сверкнул зелеными глазами Чарнецкий, – все эти приготовления к войне недаром… уж что-то они, наверно, задумали с этой лисой, купившей себе княжье достоинство в Риме, с этим нашим великим канцлером!

– Беса кривого мне в его войнах! – воскликнул пышный пан Заславский, отставляя свой келех. – Ему хочется войсковой славы, а я за нее своими боками плати? Не будет! Подати снова, мыта, поборы, татары, грабеж, разорение. Не позвалям, да и только! Хочешь воевать – в пограничное войско иди!

В группах, окруживших стол, раздались одобрительные возгласы.

– После последнего повстанья мои украинные маентки до сих пор облогом лежат, хлопство разбежалось, рук нет, – продолжал он с отдышкой. – На милость короля не надейся! И каштелянство и староства он раздает своей новой шляхте, Оссолинским, Казановским, а старой самой за плугом, что ли, идти! – и тучный пан Заславский весь побагровел от благородного гнева и шумно отодвинулся от стола.

– Не в хлопах дело! – возразил раздражительно Иеремия. – Это наше быдло, и с ним мы расправимся сами… позорно для шляхты обращаться к королевской ласке в этом деле, а вот обуздать этого чужеземца следует. Об этом нужно подумать.

– Обуздать, обуздать! – загалдели кругом.

– Да, – продолжал Вишневецкий, – если мы – правящий класс в Речи Посполитой, так нам и должно принадлежать исключительное право входить в договоры с иностранными державами, собирать войска, объявлять войну, заключать мир, назначать подати и поборы, а этой коронованной иноземной кукле для почета достаточно и тысячи душ стражи да доходу с коронных имений.

– Ха-ха-ха! – закачался от смеху князь Заславский. – «Коронованной кукле»! Виват!

– Виват, ясноосвецоному князю! – подхватила и стоявшая шляхта, опорожняя келехи и наполняя их вновь старым медом.

– Отчего ты, Виктория, сегодня скучна? – обратилась к своей подруге, между тем, княгиня Гризельда. – Глаза твои так вяло, так безжизненно скользят по нашему пышному рыцарству?

– Не люблю я, признаться, – улыбнулась та, – этих разговоров про королей да про хлопов… тоска! А рыцарство твое совсем не интересно!

– Как?! – изумилась Гризельда. – А присмотрись к пану Раймунду да к паку Яну.

– Эк, невидаль! – сделала презрительную гримасу подруга.

– Ты уж очень разборчива, – пожала плечами Гризельда, – никто тебе у нас не нравится… Или заполонил твое сердце малжонок, – бросила она насмешливый взгляд, – или…

– Или что? – вспыхнула полымем пани.

– Или оно всецело принадлежит кому-нибудь другому.

– Гризельда! – вскрикнула, как бы прося пощады, Виктория. – На бога!

– Или, – продолжала лукаво Гризельда, – оно совсем не способно к любви.

– Последнее самое верное, – улыбнулась, подавивши вздох, подруга, и темный взор ее ушел сам в себя.

А за столом между шляхтой опять поднялся оживленный разговор. Вопрос зашел о религии, и Гризельда вся обратилась в слух, а пани Виктория, воспользовавшись минутой, встала от стола и подошла к паненкам.

– Да и здесь его королевская мосць оказал нам услугу, – выкрикивал неприятным и резким голосом князь Вишневецкий.

– Кто, как не он, хлопотал о греческой схизме, кто отдал им епархии? Мало того, хотел посадить схизматского митрополита с нами в сенат.

– О tempora, о mores! – промолвил иезуит. – Схизма на верной земле, посвященной папскому престолу и пресвятой деве!

– Король хотел примирить вероисповедания во имя мира и спокойствия в панстве, – вставил негромко Остророг.

– Только тот мир и прочен, который предписан мечом, – произнес гордо Иеремия, бросая в сторону Остророга полный презрения взгляд.

– Ха-ха-ха, мир с хлопами! – разразился диким смехом Чарнецкий. – Так можно рассмешить и мертвого: мирить меня с тем, кто сам с головой и с ногами в моих руках? Да после этого мне могут предложить помириться и с моим надворным псом!

– Однако, – поднял Остророг свои голубые глаза, – пан забывает…

Но слова его перебил резкий и надменный голос Иеремии.

– Но не бывать тому, панове! – крикнул он запальчиво. – Я не допущу, и если панство не пойдет за мной, сам сорву сейм!

– Да и к чему вмешательство короля в наши религиозные дела? – просопел багровый Заславский. – Мы сами над собой паны, а в помощь еще нам могут стать святые отцы.

– И они бы давно сделали свое дело, если бы его милость король не был так ослеплен склонностью к схизме, – вздохнул смиренно патер. – При покойном короле Жигимонде, пока не вмешивалась светская власть в дела церкви, наш орден не подвергался гонению, и заблудшие в схизме овцы мирно возвращались в лоно святой церкви, а ныне разогнаны слуги святейшего отца, в небрежении дело веры, но… – иезуит поднял глаза к потолку и произнес совсем тихо и смиренно: – Пока живу, надеюсь, а надежда – в бозе!

При последних словах патера на бледном лице княгини вспыхнул горячечный румянец, черные глаза загорелись затаенным огнем, и, обращаясь к мужу, она заметила дрожащим от волнения голосом:

– Неужели князь допустит и дальше такое насилие над верными служителями веры наших отцов! Неужели позволит схизме множиться и распространяться на нашей земле?

– О пресвятая дева! – воскликнул с пафосом иезуит. – Ты избираешь себе достойных служительниц на этой грешной земле.

Иеремия взглянул на княгиню… и вдруг все лицо его, надменное, кичливое и холодное, преобразилось от несвойственного ему выражения нежности и любви, оно сделалось даже почти красивым.

– Нет, княгиня, клянусь, – воскликнул он гордо и уверенно, – покуда я жив, в моих, по крайней мере, владениях измене и схизме не удастся свить своего гнезда!.. Размечу, с лица земли сотру все их селения, но водворю тишину, и спокойствие, и истинную веру вот этим мечом!..

– И прославится имя твое от века до века, и народы преклонятся перед ним, – заключил торжественно патер.

Князь Остророг хотел было что-то сказать, но голос его покрыли громкие и дикие крики окружающего панства: «Vivat! Vivat! Vivat!»

– Ба! кого я вижу, пан ротмистр? – воскликнул громко молодой уланский поручик, сталкиваясь в дверях с седым офицером в форме коронных гусар.

– Он самый, – ответил тот с радостной улыбкой, осветившей сразу его угрюмое на вид лицо.

– Откуда? Как? Каким образом здесь?

Встретившиеся знакомцы отошли в амбразуру окна.

– Я-то с письмом от великого польного гетмана, а ты, пан товарищ, каким образом здесь?

– А разве пан не слыхал, что я перешел в войска князя Иеремии?.. Надоело стоять там на кресах. Здесь, по крайней мере, жизнь, пышность, веселье, да и опаски нет никакой, а там что за радость? Каждую минуту подставляй свою голову… – и он добавил, взявши пана ротмистра за руку: – Ну, а как пану нравится замок?

– Крепость неприступна. Гарнизон на местах, порядок везде беспримерный… Больше нечего и желать.

– Нет, я не о том! – усмехнулся снова пан товарищ. – Как пану нравится сам замок, приемы, двор? Ведь по-крулевски? В Варшаве не встретишь такой красоты.

– Об этом не знаю, в королевском дворце не бывал, а что шуму много, то правда.

– Ха-ха, – перебил его пан товарищ, – впрочем, пан ротмистр самой красы еще не видал. Я могу показать ему настоящий цветник; но если пан к женщинам относится так же сурово, то, быть может, не стоит и огорчать наших дам.

– О, нет! – усмехнулся добродушно пан ротмистр под своими гигантскими усами и подмигнул молодцевато бровью, – панны никогда не могли пожаловаться на мое равнодушие.

– В таком случае прошу пана следовать за мной, – сказал пан товарищ, пробираясь осторожно сквозь снующее беспрестанно панство к концу залы, где в полукруглом выступе, образовывавшем род гостиной, с гигантскими окнами, протянувшимися почти от самого потолка до самого пола, разместились на шелковых табуретах знатные панны, проживавшие в замке князя Иеремии и составлявшие нечто вроде свиты княгини Гризельды; между ними сидела теперь и пани Виктория. Пушистый турецкий ковер покрывал весь пол гостиной. Свечи в высоких консолях горели по углам, а в открытые окна вливался летний воздух, такой душистый, теплый да неподвижный, что даже не колебал ни одного пламени свечи. Вокруг вельможных паненок суетились молодые магнаты, офицеры из княжьих, коронных и других хоругвей. Слышался сдержанный говор и веселый смех.

– Ну, а что, как пану ротмистру это понравится? – остановился пан товарищ, любуясь издали блестящим видом залитых золотом и каменьями красавиц; но пан ротмистр почему-то сурово молчал, не сочувствуя, очевидно, похвалам, расточаемым его юным собеседником.

– А вот эта пани – видит пан ротмистр? – вон та, с рыжеватыми волосами, – указал он на одну из дам, сидевшую у раскрытого окна, возле которой увивалась целая толпа. – Это пани Виктория, красавица, малжонка старого, престарого деда Корецкого, ищущая утешителя… По ней сходит с ума весь замок, даже, говорят, вельможный пан Остророг забывает свою латынь, глядя на нее.

– Ну, что же, хороша? – спросил замирающим от восторга голосом пан товарищ.

– К сухому пороху такую не подпускай, – усмехнулся ротмистр, подмигивая бровью.

– А пан?

– Отсырел, пане брате, отсырел… теперь беспечно хоть в самую печь положи – не вспыхну! А ведь в былое время трепетала меня всякая панна на Литве, – закрутил ротмистр свой богатырский ус, сверкнув из-под нависших бровей глазом, и хотел было уже рассказать пану товарищу какую-то молодцеватую историю, но последний перебил его:

– Однако же иди, пане, я тебя представлю панству.

Пан ротмистр последовал за своим юным проводником и остановился перед очаровательной Викторией, окруженной целой толпой пышных панов.

– За позволеньем ясноосвецоной пани, – склонил изящно товарищ перед красавицей голову, – я представляю: вот мой приятель! Пан ротмистр стоит с коронными войсками на кресах; но и туда, в такую глушь, достигла слава о красе пани, и вот пан ротмистр просил меня представить его…

– Для того, чтобы убедиться в том, как все люди лгут? – спросила насмешливо пани Виктория. – Не правда ли?

– Я не могу, пани, на людей взвести такую напраслину, – ответил паи ротмистр и звякнул шпорами.

– Пан очень снисходителен к людям, – улыбнулась обворожительная Виктория… – Да, кстати, – переменила она вдруг разговор, – пан ротмистр стоит, на кресах, он может разрешить нам спор.

– Да, да, – зашумели кругом и паны, и пышные пани.

– В чем дело? – спросил пан товарищ.

– Имосць уверяет, – заговорило в один голос несколько молодых панов, – что эта дикая казацкая сволочь умеет любить.

– Да, да, – подхватили паны, пересмеиваясь между собой, – грязные, пьяные, дикие звери – и вдруг любить!..

– А я говорю, что умеют и так горячо, как не сумеет никто из наших пресыщенных панов, – произнесла пани Виктория необычайно твердым тоном, бросая в сторону панства вызывающий взгляд своих темных глаз.

– Пани говорит это так уверенно, – усмехнулся почтительно один из разряженных магнатов, – что, можно думать, она изведала это на опыте. Впрочем, я сам готов честью своей поклясться, что не только казак, но и дикий буй-тур не останется равнодушен под взглядом глаз пани; но как он об этом скажет ей, – развел вельможный руками, – да каким образом сделает, так сказать, декларацию любви?

– Ха-ха-ха! – разразились веселым смехом вельможные панны. – Хлопское быдло и – декларация любви!

Пани Виктория закусила губу и, нахмуривши свои густые брови, обратилась нетерпеливо к ротмистру:

– Что ж это пан ротмистр не скажет ничего?

– К большому моему сожалению, дела любви не находятся теперь в моей компетенции, но что касается того, что панство называет казаков хлопским быдлом и буйной сволочью, то смею заверить, что это такие храбрые воины, с какими не стыдно стать в ряду.

Несколько паненок хихикнуло, закрывшись веерами, вельможи бросили полный изумления взгляд на дикого чудака.

– Удивляюсь, почему же пан ротмистр не перешел в их шайки, там бы он сразу гетманом стал? – вставил насмешливо один из драгунов Иеремии.

– Благодарю сердечно пана ротмистра, – протянула Виктория руку, – за правдивое слово и предлагаю за это свою дружбу.

– Падаю к ногам пани, – поцеловал, ротмистр протянутую руку, – головой лягу за ее ласковое слово.

– Конечно, – подхватил поспешно важный магнат, увивавшийся подле пани Виктории, – и остервенившийся зверь защищается храбро; но что же это? Все-таки табун каких-то диких коней.

– Дикий конь горячей объезженного! – бросила небрежно с вызывающим видом пани Виктория.

– Но он не понесет так покорно пани, как выезженный, кровный конь! – усмехнулся изысканно магнат.

– Ну, что ж? – окинула его дерзким взглядом пани Виктория. – Умчит бурей, а там пусть и затопчет навек.

– А, вот как думает пани!

– Вино с водой мешать не люблю!

– Браво, браво! – захлопали кругом магнаты. – Слова пани метки, как стрелы татарина.

– Бьюсь об заклад на двадцать арабских коней, – продолжал магнат, – что в пани был влюблен какой-нибудь из этих дикарей, быть может, и сам Гуня или Павлюк. Если бы пани была добра, она бы рассказала нам этот интересный случай; я уверен, что это было бы нечто вроде Геркулеса, прядущего по приказанию нимфы.

Пани Виктория небрежно улыбнулась, хотя по лицу ее разлился нежный румянец.

– Почему пан так думает? – спросила она игриво, склоняясь головой на руку. – Но хорошо, что пан вспомнил о приключениях. Я попрошу пана рассказать что-нибудь; рассказы его так остроумны и забавны, а я устала. Ну, я жду! – окончила она нетерпеливо.

Пан начал рассказывать какое-то бесконечное приключение.

Пани Виктория слушала рассеянно и небрежно. Тихая ли ночь, обнявшая сквозь открытое окно ее пылающую головку, или какое-то сладкое давнее воспоминание, выплывшее вдруг неожиданно среди этой роскоши, пышности и суеты, навеяли на нее нежную мечту, – только ресницы ее опустились; по лицу разлился тихий покой, а полуоткрытые уста так и застыли в нежной, задумчивой улыбке.

Между тем разговор у княжьего стола принимал все более и более горячий характер.

– Не надо войны, никакой войны ни с каким бесовым батьком, не надо, да и баста! – кричал уже подвыпивший князь Заславский, стуча своим келехом по столу. – Все войны к бесу, они нам в убыток!

– Но государство имеет свои интересы, которые стоят выше интересов частных людей, – заявил негромко пан Остророг. – Политика требует…

– Какого мне беса в их политике! – перебил его князь Заславский. – Мало ли чего они там с этой тонкой лисой понакрутят! Долой войну!

– Так, так! Згода, згода, не надо войны! – зашумели кругом магнаты.

– Однако, панство, позвольте! – поднял надменно голову князь Иеремия, и при звуке его холодного голоса умолкли все взбушевавшиеся возгласы.

– Война есть рыцарская потеха, и наши славные предки не прятали своего меча и не уклонялись от чужого. Война войне рознь. Если она принимается за расширение границ государства, за усиление его, я первый предложу меч свой. Но если это подвох, так я подниму меч на изменников.

– Правда, правда! – зашумело панство.

– Если бы король поднял меч для завоевания Крыма, чтобы Речь Посполитая уперлась ногами в Черное море, я бы благословил его.

– А к чему нам этот Крым? Что в нем? – допытывался совсем захмелевший Заславский.

– Ко всему! В нем наше спасенье! – запальчиво ответил Иеремия. – Если Крым ляжет у наших ног, тогда эти подлые стражи казаки нам не нужны. Мы их сметем. А когда их не станет, тогда и ваши хлопы умолкнут навеки и смирно будут вам землю пахать.

– По-моему, проще, – заявил с конца стола толстый пан, – вырезать казаков, выпороть хлопов, и баста!

– Да, да! – подхватили не совсем, впрочем, дружно некоторые голоса.

– Да благословит господь благие намерения, освещающие головы панства! – провозгласил торжественно иезуит.

На лице пана Остророга отразилось не то смущение, не то страдание.

– Осмелюсь обратить внимание вельможного панства, – начал он своим тихим голосом, опуская глаза, – что такими жестокими мерами наша междоусобная война, так сказать bellum civile, не прекратится, а возгорится еще сильнее. Казаки, терпящие и так не малые утеснения, восстанут с еще большей горячностью и соединятся с народом. Жестокость выкует им меч.

При первых словах Остророга панство оглянулось в его сторону с едва скрываемым недоброжелательством и нетерпением. Казалось, у каждого в голове промелькнула одна и та же мысль: «И какие еще там добродетельные сентенции начнет распускать эта латинская машина», – но при последней его фразе шум негодования поднялся кругом.

– О, dei! – воскликнул патер. – Кто станет слушать жалобы Гракхов?

– Но Гракхи, велебный ксендже, подымали возмущение из-за хлеба, – возвысил уже голос пан Остророг, подымая свои голубые глаза, загоревшиеся теперь возмущением, – в делах, касающихся целых народов, нужно рассуждать спокойно, так сказать aequo animo.

– Не aequo animo, a forti animo. Это единственный способ, достойный рыцарей и вельмож! – перебил его громко князь Иеремия.

– Правда, правда! – загремело кругом панство. Пан Остророг окинул всех своими светлыми вдумчивыми глазами и молча опустил голову.

– Посол от старосты Чигиринского, ясновельможного пана на Конецполе, Конецпольского, пан Адамович-Шпорицкий! – провозгласил в это время громко слуга, распахивая широкие дубовые двери.

Все заинтересовались, притихли.

– Отлично! – буркнул пану товарищу ротмистр.

– А что? – не понял тот.

– Да вот, прибывший гость – мой земляк, литвак, я всю фамилию Адамовичей-Шпорицких знаю.

– А! – протянул товарищ и бросился к какой-то панне поднять упавший платок.

В большой зал князя Иеремии вошел стройный молодой шляхтич. Драгоценная, залитая каменьями одежда лежала на его высокой стройной фигуре свободно и изящно; красивая светловолосая голова была гордо отброшена назад, а синие глаза глядели уверенно и смело. При входе молодой магнат слегка остановился и окинул весь зал пристальным взором; казалось, одно мгновение он взвешивал что-то. Одобрительный шепот пробежал по зале при входе молодого красавца. Гость сделал несколько шагов и, заметивши князя, приложил правую руку к груди, а левую опустил со шляпой почти до самой земли, отвесив полный достоинства и изящества поклон.

– Добро пожаловать! – приветствовал его князь Ярема, вставая с места и опираясь рукой на высокую спинку кресла. – Надеюсь, пан привез нам добрую весть?

– Князю Иеремии не страшны и злые вести! – ответил звонким, молодым голосом шляхтич и, вынувши толстый пакет бумаги, двинулся вперед.

– Ах, кто это? Кто? – раздался громко встревоженный голос пани Виктории, когда молодой шляхтич поравнялся с круглой нишей, занятой паннами.

При звуках этого голоса молодой шляхтич вдруг вздрогнул и остановился; по лицу его пробежало какое-то мучительное выражение; он быстро оглянулся в ту сторону, откуда донесся знакомый голос, – смертельная бледность покрыла его молодое лицо. Перед ним в глубине амбразуры окна стояла, приподнявшись со своего стула, блестящая пани Виктория. На одно мгновение глаза их встретились, пани тихо вскрикнула и, закрывши глаза рукой, опустилась в изнеможении на стул. От присутствующих не ускользнула эта непонятная сцена.

– Что ж это пан остановился? – обратился нетерпеливо Иеремия.

– Засмотрелся на наших красавиц, – усмехнулся князь Заславский.

Молодой шляхтич сделал над собой невероятное усилие.

– Прошу прощения у ясноосвецоного князя и вельможного панства, – отвечал он, по-видимому, спокойным голосом, подходя к столу, – после нашей тьмы пышность и блеск княжьего двора ослепляют непривычное око.

– Однако что с княгиней? – засуетился подле Виктории молодой магнат. – Бьюсь об заклад, что это какой-нибудь старый знакомец.

– Он так и замер на месте при виде ее ясной мосци, – вставил другой.

– Удивительно было бы, если бы прошел равнодушно мимо, – вскрикнул горячо пан товарищ.

– Панство шутит все, – улыбнулась принужденно Виктория, отымая от глаз руку; на лице ее еще видны были следы неулегшегося волнения. – Просто напомнил мне пан одного старого приятеля, – заговорила она нервно, стараясь придать своему голосу самый небрежный тон, – да, приятеля, которого уже нет, который умер давно.

– Тысячу перунов! – вскрикнул резко Иеремия, бросая распечатанный пакет на стол. – Не моя ли правда была, когда я панству толковал, что война с татарами необходима уже потому, чтобы уничтожить эту буйную орду до тла!.. Пан Конецпольский пишет мне в этом листе, – протянул он величаво руку, указывая на брошенный пакет, – что хлопство снова бунтует, шайки Кривоноса, этого беглого хлопа, рассеялись в моих владениях, а сам он засел в моих плавнях.

– Мало того, осмелюсь доложить ясноосвецоному князю, – вставил громко молодой шляхтич, – подлый хлоп поклялся и распускает повсюду слухи, что до тех пор, пока он не добудет головы князя Иеремии и не сошьет себе из его благородной кожи сапог, он не остановит своего буйного движения и обречет смерти всех и каждого, попавшегося на его пути.

Княгиня Гризельда вскрикнула и почти упала на стул.

– Пан мог бы оставить и про себя эту гнусную новость, – метнул взбешенный Иеремия в сторону шляхтича стальной взгляд.

– Прости, ясновельможный княже, за передачу предерзостных слов подлого хлопа, – поклонился посол, – но они показывают только, до чего возросла дерзость разбойника, – дерзость, требующая немедленной поимки этого зверя и примерной кары над ним.

– Неслыханная дерзость! На палю быдло! – зашумела кругом разгоряченная толпа.

– На меня, на Иеремию, осмелился подняться дерзкий хлоп, – продолжал князь, выкрикивая слова. – на Иеремию, имени которого дрожит Турция, Московия и Бахчисарай! Что ж ожидает все ваши маетки? Если они еще не лежат пепелищем, то будут сожжены завтра, сегодня. Ваши жены будут проданы в Крым. Вы сами попадете к быдлу на пали!..

– In nomen patri et fili et spiriti sancti, да охранит нас святая дева от вторжения исчадий ада! – побледнел патер.

– Быть может, разбойник уже близко, – пропыхтел растерянно князь Заславский, оглядываясь по сторонам.

– Проклятие всякому, кто еще заступается за эту шайку, из-за которой никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Поцелуйтесь теперь с Кривоносом! – стукнул рукой по столу пан Чарнецкий.

Бомба, упавшая среди залы, не произвела бы большего смятения, чем это слово «Кривонос», раздавшееся теперь в тысяче местах. Панны, молодые магнаты, все столпились вокруг стола.

– Прошу панство не тревожиться, – остановил всех гордо и пренебрежительно князь Иеремия, – замок неприступен, жизнь моих гостей под моим кровом неприкосновенна. В обороне замка пятьсот моих непобедимых драгун, столько же возвратится из Жовнов завтра, – по лицу молодого шляхтича пробежала какая-то темная тень, – все они останутся в замке. На это быдло я выезжаю с псарями и хлыстом!

– Князь слишком уверен, – вставил гордо молодой шляхтич, едва сдерживая какое-то непонятное волнение, – не советовал бы я выезжать на шайку Кривоноса с псарями и хлыстами – они многочисленны.

Иеремия прищурил глаза и смерил своим надменным взглядом с ног до головы молодого шляхтича.

– Пан или слишком боится Кривоноса, – произнес он медленно, отчеканивая каждое слово, – или преклоняется перед ним.

– Ни то, ни другое, – ответил тот спокойно, – я слишком хорошо знаю эти буйные головы, так как часто дрался с ними, да и задача князя требует многочисленного войска: нужно ведь окружить огромное пространство плавней и не дать уйти зверю!

– Да, да, упаси господи! – раздались тревожные голоса.

– Пан с ними дрался, но и князь Иеремия бил их нередко, – подчеркнул Вишневецкий, – однако если пан знает их так близко, то, я надеюсь, он не откажет мне принять участие в облаве, которую я объявляю на завтра.

На лице молодого шляхтича отразилось невольно смущение.

– За честь для себя почту выступить с княжьими войсками, – произнес он с легкой запинкой, – но я тороплюсь скорее в Чигирин: пан староста наказал мне возвратиться к нему завтра обратно… Если ясный князь примет на себя ослушание мое перед паном старостой, то я могу указать княжьим войскам, где скрывается этот пес.

– Хорошо! – кивнул головой Иеремия, давая тем понять, что аудиенция окончена.

Шляхтич отошел к группе молодежи.

– Не узнает меня пан, что ли? – протянул к нему широкую руку пан ротмистр.

– Кажется, – смешался шляхтич, – где-то встречались. – «Маслов Став», – мелькнуло у него молнией в мозгу. – А может быть, я похож на кого-либо из панских знакомых?

– Да, как же, как же… знакомое лицо… земляки ведь, – тряс руку шляхтичу длинноусый пан ротмистр. – Пан ведь из Литвы?

– Из Литвы, – как-то тихо и робко ответил посол.

– Из моей родины… Я панский род весь знаю… со многими друг и приятель; пан, вероятно, сын Януария?

– Гм… вероятно, – процедил сквозь зубы посол… – «А, чтоб тебя ведьма подрала с твоим знакомством… и прицепился же чертовый литвин!» – ругал он его мысленно, не зная, как отойти, улизнуть.

– Да? – обрадовался ротмистр. – А как же поживает панна Ядвига?

– Ничего себе, – осматривался по сторонам молодой шляхтич, подыскивая предлог отойти дальше. – «Да помоги же, святой Юр, – напрягал он мозг свой с мольбой, – вывези: свечку поставлю! Э, впрочем, была – не была!» – повернулся он решительно к пану ротмистру. – Прости, пане, тут какое-то недоразумение; я сейчас немного рассеян, думаю все про этого пса Кривоноса, а пан мне повторяет незнакомые имена.

– Пан каких Адамовичей знает? Из каких мест? Из Боровки, Сосницы, что на Вилейке, недалеко от Вильны, фамилии – пана Януария, пана Антося, пана Эдуарда, кажется, все?

– Э, пан ошибается, – засмеялся небрежно шляхтич, – я не из тех, слышал про Вилейских тоже, но они даже не родственники, а только одного герба.

– Странно, – пожал плечами, пан ротмистр, – а мне Антось божился, что во всей Речи Посполитой только и есть единственная ветвь фамилии Адамовичей-Шпорицких – это их… а вот выходит, и другая нашлась, а где же панская сидит? – любопытствовал-таки пан ротмистр.

– Моя… далеко, пане, за Могилевом…

– А где же именно? Тамошние места мне тоже знакомы.

– Провались ты в тартары, литовская бочка! – ругнул почти вслух нового, нежданного приятеля шляхтич. – «Чтоб ему выдумать?» Из Рудни! – выпалил, наконец, он отчаянно.

– Из Рудни? – вытаращил глаза ротмистр. – Из Рудни? Из моего родного села?

– Не из Рудни, а из Рудниц, – поправился нагло шляхтич и потом, не давши прийти, в себя ротмистру, пожал ему руку, пробормотав, отходя: – Во всяком случае, рад, весьма рад… А вот еще мой знакомый, – показал он неопределенно головой в противоположный конец залы и скрылся между толпой.

Пан ротмистр так и остался, застывший от изумления, с расставленными руками:

– Эй, что-то, голубчик, хвостом ты вертишь и улизываешь, как вьюн! Адамович ли ты? Вот что!

К пану ротмистру подошли некоторые из шляхты.

А молодой шляхтич пробирался бесцельно вперед и очутился незаметно возле амбразуры окна, у которого стояла пани Виктория, как окаменелая статуя: грудь ее вздымалась высоко и медленно, глаза не отрывались от молодого шляхтича, рука судорожно теребила платок… глубокое, необоримое волнение охватывало всю ее властно.

Когда молодой шляхтич, потупив голову, подошел к ней близко, она не удержалась и порывистым шепотом бросила к нему слово: «Михасю!»

Это милое, давно забытое слово ударило шляхтича, как стрела, и заставило обернуться и вздрогнуть всем телом.

– Ты! Ты! Узнала! – прошептала Виктория, и на ее красивом лице вспыхнул такой огонь радости и восторга, что у молодого шляхтича что-то дрогнуло в груди и разлилось горячей волной по всем жилам,

– Я пани не знаю! – пересилил он все-таки свое волнение и ответил холодно и небрежно.

– На бога! Пан по лезвию ходит, – шептала, смотря по сторонам, Виктория, – я… я… не враг…

– А, пани друг? – улыбнулся презрительно шляхтич, но в это время обратился к нему резким голосом князь Ярема:

– Проше, пане посол! – махнул он рукой. Молодой шляхтич подошел беспечно и элегантно. Пани Виктория двинулась тоже и остановилась за князем Вишневецким, между толпой молодежи.

– Пан давно из Чигирина? – спросил, прищурив глаза, князь Ярема.

– Третьего дня выехал, ваша княжья мосць, – ответил бойко шляхтич.

– И пан Конецпольский был дома? – улыбнулся князь.

– Куда-то собирался… мне неизвестно, – замялся шляхтич.

– Странно, что он послу своему не сообщил, где будет находиться… Мне могла прийти мысль наведаться к нему…

– Да, вероятно, дома, ясный княже! – снова ободрился шляхтич.

– Еще страннее! – нахмурил брови Иеремия. – Разве пану не известно, что чигиринский староста выехал в Варшаву на свадьбу Радзивилла и, кажется, не три дня назад… а более?

Одно мгновение шляхтич почувствовал, как сердце его перестало биться, а кровь замерла в жилах, но это было лишь мгновение.

– Пан староста не считает нужным сообщать подчиненным о своих намерениях… – отвечал он с некоторой наглостью. – Быть может, потому пан староста и потребовал моего немедленного возвращения, чтобы в его отсутствие было верное лицо у подстаросты.

– Возможно… – протянул князь Иеремия, пронизывая шляхтича насквозь своими серыми, злыми глазами. – Хорошо, увидим! Во всяком случае пан у меня останется гостем, – подчеркнул князь тоном, не допускающим возражений.

Потом, поднявшись со стула, громко заявил всем:

– Панове! На утро поход! Кто желает принять участие в нашей облаве, прошу всех под мою хоругвь!

Громкие бурные возгласы покрыли оглушительным шумом его слова.

Гости двинулись за князем в другие покои.

Бледная, с искаженными от ужаса чертами лица, с блуждающими глазами, стояла в стороне пани Виктория, готовая крикнуть кому-либо: «На помощь! Во имя бога!» Она чувствовала, как все кружилось в ее голове, как внутри ее жгло, и, ломая себе бессознательно руки, шептала только: «Что делать? Что делать? Погиб!» Вдруг глаза ее заметили седого ротмистра, остановившегося невдалеке.

– На бога! – рванулась она к нему и заговорила прерывистым шепотом: – Вам я могу довериться, как новому другу, от вас зависит спасение моего доброго имени… Но моя честь… моя жизнь…

Пан ротмистр взглянул на бледное, взволнованное лицо пани и не заставил повторить просьбы.

– Положитесь на меня, – шепнул он, – головы лишусь, а не выдам!

– Спасибо! – произнесла она, сдавив ему руку. – Остановите поскорее… вон того нового посла… во имя матки найсвентейшей, остановите!.. Пусть он пойдет ко мне только на два слова… от этого зависит… да, моя жизнь!

– Все будет сделано! – уверенно сказал ротмистр и скрылся в толпе. – «Однако, – кружились у него в голове мысли, – посол-то этот, видно, штучка: и относительно деревни врет, и такую сличную пани пугает до смерти… Нет, брат, я тебя не спущу с глаз!»

Через несколько минут стоял перед смертельно взволнованной пани Викторией молодой шляхтич в почтительно-насмешливой позе, а в глубине залы за колоннами виднелась на стене безобразно длинная колеблющаяся тень пана ротмистра.

– Чем могу служить пани? – спросил холодно и церемонно молодой шляхтич.

– Вот ключ, – протянула она судорожно руку, – во имя всего святого, Михась, будь в северной башне… через годину… я буду там.

– Таинственное свидание! – захохотал беззвучно посол.

– Не оскорбляй! – с мольбой протянула Виктория руки.

– А! Испугалась за свое имя? – оледенил он ее презрительным взглядом.

– Не обо мне речь, но о тебе, – задыхаясь от волнения, но гордо ответила пани, – о твоем спасении… жизнь твоя на волоске! Завтра будет поздно!..

Как окаменелый стоял Чарнота посреди отведенной ему комнаты, не зная, что делать, на что решиться, что предпринять? Мысли у него мешались: тысячи различных планов и предположений росли, подымались в мозгу, словно волны прибоя, но, как волны прибоя, они и разбивались о скалы, при одном воспоминании о несомненной западне, в которую он попал. Одно было, как божий день, ясно, что нападение на замок при наличном числе гарнизона и прибывших команд было невозможно, безумно!

Мысль о бегстве из замка сегодня же, ночью, приходила ему несколько раз, но как ни изощрял Чарнота своего остроумия, а должен был, наконец, согласиться, что сделать это при всей предосторожности, при самой отчаянной храбрости было немыслимо. Оставалась одна только надежда на завтра: и то, если возьмет с собой в поход князь, – тогда бы можно было завести куда-нибудь панство в непролазную пущу или в такое болото…

«А батька Максима натравить на застрявшего в болоте Ярему… Вот была бы потеха, – уж на что лучше! Конечно, меня бы он велел искромсать, да за такое дело – любо! А то еще, чего доброго, в суматохе и улизнуть бы было возможно… Да, да, – оживился Чарнота, – птицу на воле, а казака в поле кто поймает? Но возьмет ли Ярема с собой? Вот в чем речь! Да, эта речь с гвоздем!.. А теперь, как дать знать товарищам, чтобы сидели тихо, чтобы ни словом, ни звуком не выдали себя варте… Им-то наказал я строго, чтобы до выстрела не смели и писнуть, а поили бы домертва варту, а главное, воротаря, чтобы после сигнала могли сами спустить мост и отворить браму… А тем, тем в мешках как сказать… задохнутся, пожалуй… Нет, выдержат… не в таких переделках бывали… Но век же сидеть нельзя…

Нападение ночное невозможно… Кривонос стоит под замком… ему нужно дать знать… иначе завтра его могут обойти… я-то могу и остаться; раз ведь умирать, а не двичи, а товарищам нужно дать знать… Ах, господи, что делать?.. Только бы передать… шепнуть два слова, но как? На дверях стража… В окно! – почти вскрикнул он. – Высоко… ничего… ночь темная… можно связать пояс…» – Чарнота начал поспешно разматывать огромный шелковый пояс, обвивавший несколько раз его фигуру.

«Хватит… хватит, – шептал он тихо, лихорадочно, – а там и спрыгнуть можно… треснут немножко кости, – не беда!» Чарнота подошел к окну, распахнул осторожно раму, перегнулся, чтобы измерить расстояние, отделявшее его от земли, и отскочил с проклятием назад: под окном, при слабом мерцании одиноких звезд, он заметил тяжелую и неподвижную фигуру латника с длинным копьем. Сердце замерло у Чарноты, и мороз пробежал по спине до самых пят… Западня!.. Западня.

Прошло несколько минут мучительного, бессильного оцепенения.

– А, проклятье! – воскликнул он, наконец, сжимая рукоятку своей сабли. – Что ж теперь делать? Что предпринять?..

Положим, он приказал Верныгоре не начинать ничего до его появления… Но кто может поручиться за их буйные, неудержимые натуры? А Кривонос?.. О, тысячи тысяч чертей и столько же лысых ведьм!.. Как их уведомить?.. Как дать им знать? Несколько раз прошелся он в волнении по комнате… А пани Виктория?.. Как расцвела, похорошела, как пышный мак! Узнала… и побледнела… У! Панская лядская душа!.. И он мог когда-то кохать ее?.. Думал назвать своей дружиной?.. Ух!.. Гадина… с горящими глазами: за почт, за роскошь продала и сердце, и красу!

Чарнота снова обвязался поясом, засунул за него дорогой пистолет и остановился у окна. Тихий ветер пахнул ему прохладой в разгоряченное, взволнованное лицо и приподнял взъерошенную чуприну. Несколько минут казак стоял молча, закусивши губу и скрестивши на груди руки… На лице его, всегда беспечном и удалом, отразилось теперь выражение глубокой и тяжелой муки. Казалось, какие-то давние, забытые воспоминания нахлынули бурей на молодое сердце казачье… Наконец, глубокий вздох вырвался из его груди…

– Минуло! – произнес он подавленным голосом. – Одна ты теперь у меня и дружина, и порадница! – опустил он руку на эфес своей сабли. – Ты не изменишь, не променяешь на пана щирого коханца!.. Чарнота снова прошелся по комнате и снова остановился у окна. «Однако просила прийти, молила, говорила, что должна сказать что-то. Что это, неужели новая слабость?» – отступил он.

– Нет, нет! – сказал казак, усмехнувшись горькой улыбкой. – Что раз похоронено, того не воскресить никогда! Только ж тут больно как, – сжал он свое сердце руками, – ох, обида, обида!.. Да что там вспоминать? – Чарнота безнадежно махнул рукой и устремил глаза в темную даль сада; на конце его мрачным силуэтом вырезывалась круглая замковая башня с острым высоким шпилем, на котором светлой красноватой точкой виднелся фонарь.

– Ах, там они! – сказал, подойдя к окну ближе, Чарнота. – И ничего не знают, над ними меч, а я тут бессильно злобствую и ничего этой башкой не придумаю. Стой! – ударил он себя рукой по лбу. – Она говорила что-то о спасении, быть может, знает лех, тайный ход, пойти спросить, не для себя, – вскинул он гордо голову, – для них, для товарищей. Да, пойти, пойти! – сверкнули глаза Чарноты в темноте. – И сказать ей, панской продажнице, как он, казак-нетяга, ненавидит ее, презирает.

Чарнота быстро повернулся и распахнул дверь. В замке все спало. Утомленное криком и пьянством, вельможное панство храпело беспечно под охраной башен, рвов и гармат. Затаив прерывистое непослушное дыхание, двинулся Чарнота по коридору, вспоминая дорогу, указанную ему Викторией. В одном месте ему показалось, что на высоких сводах коридора заволновалась какая-то посторонняя тень, но, оглянувшись пристально, он решил, что это лишь глупая игра воображения. По мере приближения к северной башне, волнение поднималось в нем все сильнее и сильнее. Он чувствовал, что, несмотря на все его усилия, сердце в его груди бьется все тревожнее, неудержимее, горячее…

– Да цыть ты, подлая ганчирка! – сказал, сцепивши зубы, казак и ударил себя со всей силы в грудь кулаком. – Или я пройму тебя тут же своей карабелой. Слышишь, подлое? Цыть!

Но не слушалось молодое сердце.

Вот он остановился у маленьких низких дверей. Слабый свет фонаря вырывался из замочной скважины тонкой предательской полоской. «Здесь!» – пронеслось в голове казака. На минуту он еще остановился и распахнул, наконец, настежь дверь.

Небольшой потайной фонарик тускло освещал маленькую, сводчатую комнату. В глубине ее, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, стояла пани Виктория.

При первом стуке она вздрогнула и быстро повернулась. Чарнота притворил дверь и остановился при входе. Несколько минут они молча стояли, не отрывая глаз друг от друга. Наконец Чарнота отвесил низкий и церемонный поклон и, смеривши Викторию холодным, презрительным взглядом, спросил насмешливо:

– Ну? Что ж вельможной пани угодно было сказать мне?.. Я жду.

Виктория побледнела.

– Оставь!.. Не будем играть друг с другом! – проговорила она прерывисто, едва держась за подоконник окна. – Михайло, я узнала тебя!..

– Нет ничего мудренного, я все тот же, лядские прикрасы не изменят меня, – усмехнулся Чарнота.

– Стой! Не язви! Время идет… Скажи, зачем ты здесь? – продолжала Виктория с возрастающим волнением. – Я знаю твою безумную голову: твой приезд… твой убор – все это недаром… ты рискуешь жизнью…

Чарнота смерил ее взглядом и, забросивши гордо голову, произнес холодно и надменно:

– А что ж до этого вельможной пани?

– Пресвятая дева! – прошептала Виктория, сжимая с мольбой руки. – Я слыхала, как Иеремия отдал распоряжение не спускать тебя с глаз, – продолжала она снова задыхающимся шепотом.

– Знаешь ли ты, что это значит? Знаешь ли ты князя Иеремию? Жизнь твоя на волоске!

На лице казака не дрогнул ни один мускул. – Ну, что ж, посадят на палю!.. Уж не пани ли будет печалиться обо мне?

– Михайло, – вырвалось у Виктории с горечью, – не говори так, я от муки умру!

– Ха-ха! – усмехнулся казак и едко, и горько. – Что ж это вельможная пани так поздно стала жалеть обо мне? Или вельможный пан уже приелся, или слишком стар?

Виктория взглянула на него своими расширившимися от волнения и ужаса глазами и отступила назад. Плечи ее задрожали: из груди вырвалось судорожное рыдание.

– За что?.. За что? За что? – прошептала она надорванным, бессильным голосом, прислоняясь к стене.

Несколько мгновений длилось тяжелое молчание, нарушаемое лишь порывистым дыханием казака.

Наконец Чарнота заговорил глухим, взволнованным голосом, стараясь превозмочь охватившую его дрожь:

– За что? Ты еще спрашиваешь, за что? А за что ты играла со мной? За что ты дурила меня? За что ты зневажила мою первую и последнюю любовь?

– Я любила тебя… тебя одного, – прошептала тихо Виктория, отнимая руки от лица.

– Любила! Ха-ха-ха! – рассмеялся горько казак. – Любила и отдалась за гроши другому.

– Михайло, ты знаешь… бог видит, не я… принудили…

– А, лядская верность, – продолжал горячо казак, – любила и не посмела ослушаться батька? Побоялась уйти со мной и довериться мне? Жартуешь ты, вельможная пани… Тебе ли кого-нибудь кохать? Да знаешь ли ты, – продолжал он с загорающейся страстью, – знаешь ли ты, бедная, в самоцветы закутанная кукла, что если бы ты мне сказала тогда только: «Михайло, люблю тебя, бери меня с собой!» – из пекла бы вырвал, со дна моря бы вынес, у бога в раю, слышишь, пани, нашел бы я тебя, и не разлучил бы меня с тобой никто ни на жизнь, ни на смерть.

– Михайло! – рванулась к нему Виктория.

– Годи! – отступил Чарнота, тяжело дыша и отстраняя ее рукой. – То было, пани, но прошло.

Лицо Виктории сначала вспыхнуло горячим румянцем, затем побледнело, как полотно. Мгновение она боролась с собой, но, наконец, заговорила снова глубоким и печальным тоном:

– Ох, поверь же мне, поверь мне хоть в этом слове, – забросила она свои белые руки и сжала ими пылавшую голову. – Какую муку вынесла я, когда узнала, что ты на Запорожье ушел! Слов нет рассказать тебе, сколько тяжких слез пролила я! Я думками за тобой всюду летала, я от тоски извелась… Ох, Михасю, Михасю! Когда бы не люди, которых ко мне приставил батько, я бы давно нашла свою смерть!

– И нашла вместо нее мужа! Ха-ха-ха! – разразился глухим смехом Чарнота. – Что ж это, пани, от слез или от тоски?

– Не своей волей, что ж было делать мне? Меня принудил батько.

– Покорная, слухняная дочка. Коханца утеряла и замуж за старого магната пошла для батька! – крикнул Чарнота яростно. – А знаешь ли ты, – заговорил он вдруг задыхающимся, безумным шепотом, хватая ее руку и сжимая до боли. – Знаешь ли ты, что делают наши дивчата, когда их против воли тянут в панский покой? Знаешь ли ты, что делают они потом с собой? Под лозы в тихий омут, аркан на шею. А ты? – оттолкнул он ее с силой. – Ну, что ж не спешишь к старому мужу?

Виктория гордо выпрямилась, в глазах ее блеснул оскорбленный огонь и, отступивши назад, она заговорила твердо и смело:

– Что ж, и вышла. Да, своей волей пошла! Когда у человека отнимут любовь, остается еще одна страсть, сильная и могучая, как и она! Жажда власти! Тебе ли не знать ее? Да, я вышла за старого магната, вышла для того, чтобы иметь власть и силу, чтобы отомстить им всем за то унижение и бессилие, которое я несла до сих пор! – и на щеках Виктории вспыхнул горячий румянец. – Теперь я сильна и свободна! Жизнь свою продала я мужу, но сердце не продам никому!

Чарнота молчал, не отрывая глаз от Виктории. Два разнородные чувства боролись мучительно в нем: презрение, ненависть и непобедимый восторг перед этой смелой, дерзкой красотой. Несколько раз он бросал беглый взгляд в высокое окно, из которого видно было въездную башню и красный фонарь, но что-то могучее и бурное уже овладевало безраздельно его мыслями, отуманивая и память, и мозг.

– Не бойся, Михайло! Любви твоей я не требую! – продолжала еще горячее Виктория. – Одно только говорю тебе: я любила тебя, люблю и не перестану любить!

– Втайне от магната, чтоб не узнали паны? – прошипел, стиснув зубы, Чарнота.

– Что муж? Что панство? Да я не боюсь всему миру сказать… Тебя люблю, тебя одного, – почти шептала она, протягивая к нему руки.

– Годи, пани! – отступил еще раз Чарнота, чувствуя, что теряет волю над собой, но было уже поздно.

Охватило казака полуденным зноем, обвились вокруг его шеи руки Виктории.

– Желанный мой, коханый мой, не мучь, не мучь меня больше, – шептала она, прижимаясь к его лицу пылающими щеками. – Ты любишь, ты любишь меня! Ведь любивши так, невозможно забыть. О, нет, довольно, не отстраняй меня, не хмурь бровей, зачем отталкивать свое счастье? Сегодня наш рай, а кто знает, что принесет нам завтрашний день?

– Оставь, пусти! – слабо уже вырывался Чарнота, но белые цепкие руки охватывали его шею еще страстнее, и гибкое тело Виктории прильнуло еще горячее к его груди.

– Забудь, забудь все на свете, – продолжал молодой, опьяняющий голос. – Ты первый, ты и последний. В моем сердце не было и не будет другой любви. Смотри, вот уходит тихая ночь, там настанет шумное утро… Ах, день несет с собой так много зол и хлопот! Михасю, быть может, это единая мыть счастья, которая блеснула нам за всю нашу жизнь? О милый, ненаглядный, коханый мой! – закинула она свою огненную головку. – Хоть взгляни на меня ласковым оком. Неужели в твоем сердце нет ни жалости, ни ласки? – и на глазах ее блеснули слезы. – Смотри, я люблю тебя, я умираю от любви!

– Виктория, – произнес страстно Чарнота, – да пропадай же пропадом все! – и он покрыл ее всю порывистыми, жгучими поцелуями… – Ах, что я? Пусти! – рванулся Чарнота, приходя, наконец, в себя, но безумные объятия Виктории гипнотизировали его волю.

– Ты опять? – отстранила она головку от его груди и, глянувши ему в глаза, с бесконечно нежной улыбкой прошептала тихо: – Да разве ты не видишь, жизнь моя, счастье, что теперь ты моя жизнь… один, один… в тебе мое дыханье!

– А муж?

– О, нет!.. Ты – мой муж, ты – мой коханый! – воскликнула горячо Виктория, изгибаясь и ища жадными устами лобзаний.

Несколько минут казак молчал, тяжело дыша: грудь высоко подымалась, казалось, что в нем происходила последняя мучительная борьба. Наконец он заговорил клокочущим, рвущимся голосом:

– Виктория, Виктория! Я все забываю… я верю тебе… Что обманывать? Люблю тебя без ума, без души. Но если ты меня любишь, уйдем отсюда… от мужа, от панства навсегда, навсегда… Ты знаешь какой-то лаз, уйдем со мной… вверься мне! Я буду любить тебя, как только возможно любить человеку. Я окружу тебя роскошью, негой, я ветру на тебя дохнуть не дам… От огня солнца укрою. Уйдем, Виктория, скорее! – сжимал он ее порывисто в своих объятиях. – Будь мне верной и честной дружиной на всю жизнь, на всю жизнь!

– Бог мой! Счастье мое! Утеха моя! – охватила его голову Виктория и прижалась к его горячим устам.

Чарнота покрыл безумными поцелуями ее лицо, ее плечи, ее грудь…

– Идем, идем скорее! – шептал он, бросая тревожные взгляды на башенный фонарь. – Оставь это подлое панство, будь моей безраздельно и перед богом, и перед людьми! Мы уйдем так далеко, где никто нас не догонит и не отыщет… Расстанься со своим панством, доверься мне!..

– Зачем уходить? – прильнула к нему еще страстнее Виктория. – Милый мой, коханый, хороший! Я тебя выгорожу и так. Ты знаешь, – что князь обожает Гризельду. Гризельда – моя подруга: два слова скажу, и ты будешь свободен.

Чарнота вздрогнул, отшатнулся и пристально взглянул на Викторию, но она не заметила его взгляда и продолжала еще нежнее, ласкаясь и прижимаясь к нему:

– Милый мой, ненаглядный, ты поступишь в наши хоругви. Теперь сеймы, потом усмирения хлопов. Муж мой редко бывает дома, да и кто знает, что нам готовит на дальше судьба?

– Что-о? – прошептал, задыхаясь, Чарнота, и лицо его страшно побледнело, а синие глаза сделались почти черными. – Опять предлагаешь обман и шельмовство? Мало, осмелилась предложить зраду? А, теперь-то я тебя вижу! Но ты промахнулась, вельможная пани, не на такого напала! Геть от меня, – оттолкнул он ее гадливо и с такой силой, что Виктория пошатнулась и едва удержалась за подоконник окна – Геть! – крикнул он яростно. – Лядская у тебя кровь и лядская душа!

– Михайло! – рванулась было Виктория.

– Ни слова! Гадина! – перебил ее бешено Чарнота. – Я ненавижу, я презираю тебя!

– А, так-так? Постой, Михайло, не торопись на зневагу, на унижение, – заговорила она медленно глухим, дрожащим голосом, выпрямляясь во весь рост, бледная, с горящими глазами, с оскорбленным, дышащим гневом лицом. – Не торопись, говорю тебе, подумай. Знаешь ли ты месть отвергнутой женщины? – впилась она в него глазами. – Знаешь ли ты, что жизнь твоя в моих руках?

– Угроза? – улыбнулся, прищурив презрительно глаза Чарнота.

– Нет, не угроза, а правда… я не пощажу, коли так, и себя. Уж коли такая обида, коли мое сердце разбито, так что мне жизнь? – И она быстрым, неожиданным движением выхватила у него из-за пояса пистолет и, выставивши в незастекленную железную раму, выстрелила на воздух. – Пусть накроют меня с тобой!

– Проклятье! – вскрикнул Чарнота, бросаясь к окну. – Что ты наделала?

Он быстро взглянул в окно, и снова крик ужаса вырвался у него из груди: фонарь, висевший на вершине башни, судорожно заколебался и полетел с высоты вниз, и в то же время донесся до него поднявшийся у брамы крик и звук сабель.

– Они погибнут! – вырвался у него вопль из груди.

– Ага, изменник! – вскрикнула бешено Виктория, хватая его за руку. – Теперь ты не уйдешь от меня!

– Мало! – отступил от нее гордо Чарнота и произнес громко и смело:–Я Чарнота, разбойник, товарищ Кривоноса. Ну, спеши же теперь к своему князю и скажи ему, что мы прибыли сюда для того, чтобы выжечь весь замок и истребить всех вас до единого.

– Ай, матка свента! – воскликнула с невыразимым ужасом Виктория, как подстреленная птица, зашаталась и, хватаясь за стену, опустилась на пол.

Окна башни начали мигать огнями. Послышалась тревога.

– Проклятье! – шептал Чарнота, задыхаясь и потрясая с усилием решетчатое окно. – Все погибло! Смерть, ужас, бесчестье! А!.. – тряс он с остервенением железную раму. Лицо его покрылось багровым румянцем, на лбу надулись жилы. – Проклятье! Пекло! – кричал он бешено, но рама не поддавалась. – Крик и шум в замчище принимали все более угрожающие размеры. Вот по двору замелькали фонарики.

– Куда ты? Я не пущу тебя! – вскрикнула Виктория, приходя в себя и заметив, что Чарнота стоит на окне. – На бога! Там верная смерть, я спасу, я спрячу тебя! – поползла она к нему.

– Не подходи, змея! – оглянулся на нее исступленный Чарнота, потрясая с нечеловеческим усилием раку. – Позор! Предательство!

– На бога, на панну! – захлебывалась с рыданием Виктория, ломая руки и ползая у ног Чарноты. – Я спасу тебя, я спрячу! Князь – кат, пекельные муки!

– Пусти! Я товарищей не брошу! – вырвался от нее Чарнота, но цепкие руки судорожно охватывали его, мешая свободе движений.

– Ай! Не удержу тебя! Ты уйдешь, ах, смотри, то князь Иеремия! – вскрикнула обезумевшим голосом Виктория, увидевши князя во главе своих латников, быстро мчавшегося к воротам. – Смерть, смерть, смерть! – закричала она, цепляясь в беспамятстве за одежду Чарноты.

– Прочь, или я убью тебя! – оттолкнул ее Чарнота с такой силой, что она плашмя упала на пол.

– Иезус-Мария! Рятуйте! – взвизгнула Виктория с последней отчаянной надеждой, протягивая руки к Чарноте, но он уже был на окне. Рама, наконец, распахнулась и сорвалась со звоном. Освещенный огненным заревом, казак готов был ринуться вниз, как вдруг чьи-то сильные, тяжелые руки схватили его сзади за плечи, и он, потеряв равновесие, грохнулся замертво со всей высоты головой об пол.

Примечания

князя Конецпольского – недосмотр автора. Конецпольские княжеского титула не имели.

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 616 – 650.