39. Марылька устраивает себе свидание
с Богданом

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Из-под тонких пальцев Марыльки медленно выплывали по зеленому бархату золотые цветы. Иногда она склонялась задумчиво над пяльцами, иногда устремляла пристальный взор в глубину комнаты, и тогда иголка с золотой ниткой застывала неподвижно в ее белой и тонкой, словно изваянной из мрамора руке. Скучная работа подвигалась медленно, а взволнованные мысли кружились в красивой головке с неудержимой быстротой. Снова он, так неожиданно, нежданно! Правда, она пересылала ему письмо, но никогда, никогда не надеялась, чтобы это исполнилось так скоро. Быть может, дела призвали его в Варшаву, а может… У Марыльки сердце замерло на мгновение. Раз уже он явился на ее пути, раз вырвал ее из опасности. И вот он снова перед ней и во второй раз! Ах, не указание ли это божее? Не послан ли он и в этот раз вынести ее на своих плечах из этой гадкой тьмы?

Марылька отбросила с досадой иголку и откинулась на деревянную, обитую кожей спинку кресла. Длинные собольи ресницы полузакрыли ее синие, глаза, на нежных щеках вспыхнул яркий румянец и разлился вплоть до маленьких ушек, а шелковистая, золотая коса спустилась до самой земли.

– Да, из тьмы, из гадкой, ненавистной, постылой тьмы, – прошептала она тихо, полуоткрыв свои небольшие, но резко очерченные губы.

Вот уже четыре года, как она здесь, в этом роскошном доме, но легче ли ей от этого? О, нет, нет! Правда, она не знает нужды, она не терпит особого унижения, ее даже дарят Урсула и пани канцлерова своими обносками, – по лицу Марыльки пробежала презрительная улыбка, – но разве эта жизнь для нее? Стройная фигура ее гордо выпрямилась, и в широко открытых синих глазах блеснул холодный надменный огонек. А сначала, когда ее взяли и думали возвратить от Чарнецкого все ее имения, с нею обращались не так. Ею все тешились и любовались, слушали ее рассказы и показывали ее знатным панам, а когда с Чарнецким не удалось дело и особенно, когда она стала взрослой панной, а Урсула – невестой, о, как ловко по-магнатски оттерли они ее на задворки и показали, что ее место, как бедной приймачки, здесь, у этих пялец, или в покоях Урсулы смотреть за пышными уборами панны или тешить ее, когда на панну нападает капризная тоска. О, эта Урсула!

Марылька закусила губу и сжала свои соболиные брови; ее тонкие выточенные ноздри гневно вздрогнули, а в синих глазах блеснул снова холодный и злой огонек. Все ее муки, все унижения через нее! «Бледная, худая, со своими выпуклыми, бесцветными глазами, с волосами ровными и желтыми, как и длинное лицо! – перечисляла она с ожесточением все достоинства дочери коронного канцлера, – со своей маленькой головкой и постоянными думками о том, что можно, а чего нельзя, да о чем говорил пан пробощ». И эта мертвая, бездушная кукла попирает ее, заступает ей дорогу к жизни, к свету, к красе!

Марылька с ожесточением оттолкнула от себя пяльцы и поднялась во весь рост.

Да, именно она! С тех пор, как эта краля стала невестой и занялась полеваньем на женихов, затворничество приймачки стало еще строже: им страшно выпускать ее в свет рядом с Урсулой… У Урсулы приданного-то немного, и она должна поймать себе мужа своей красой, – даже фыркнула Марылька, – и канцлеровской печатью… Вот и ловят дурня!

«Уж, конечно, не что иное, как эта печать привлекает к себе длинноногую цаплю, этого Самуила Калиновского… Отец его мечтает стать, при помощи тестя, коронным гетманом… Ну, и пусть себе! Цапля цапле пара! А мне то за что эти вечные будни?»

Марылька прошлась по светлице.

О, эта серая, скучная жизнь!! Ей… ей, Марыльке, которая рождена для роскоши, для красы! Да лучше б отпустили ее на волю! Она сумела б сама найти себе дорогу, при красе своей она не побоялась бы отправиться и с пустыми руками в путь! Так нет же, нет! Они оберегают ее, они не выпускают ее никуда, дальше этих скучных покоев. Жалко им, верно, расстаться с мыслью о ее наследстве, держат ее на всякий случай.

И зачем ее спас Богдан на турецкой галере? Попала бы она в гарем к султану, утопала бы в неге, в роскоши, в бриллиантах, в парче! Тысячи рабов были бы к ее услугам… Одного движения ее белой руки довольно бы было, чтоб осчастливить покорных и покарать врагов! «Ах, – задохнулась она от горячего прилива крови. – Голова кружится при мысли о той роскоши, славе и поклонении, которые разливались бы у моих ног!..»

Марылька глубоко вздохнула. Грудь ее вздымалась высоко, на щеках горел лихорадочный румянец, и маленькие прозрачные ушки пылали, словно в огне. Она снова прошлась по комнате и остановилась у большого венецианского зеркала, которое висело на темной, оббитой коврами стене.

В глубоком стекле отразилась перед ней стройная, молодая красавица.

Пушистые золотые волосы стояли вокруг лба ее, словно какое-то царственное сияние; синие глаза глядели смело и уверенно; из-за полуоткрытого розового рта выглядывали зубы, ровные и белые, как жемчужины. Шелковый кунтуш ложился вдоль ее стройной фигуры красивыми складками, плотно охватывая тонкий стан и высокую, пышную грудь.

Несколько мгновений Марылька стояла перед зеркалом молча, не отрывая от своего-изображения гордого, самодовольного взгляда. Но вдруг складка между бровей ее расправилась, взгляд синих, глаз сделался мягче и нежнее, и пленительная, огненная улыбка осветила все лицо молодой красавицы. «Нет, – прошептала она тихо, – куда им всем до меня!» Последние следы неудовольствия слетели с ее белого лба, в глазах заиграл кокетливый огонек, и все ее личико сделалось неотразимо обольстительным в это мгновение.

«Найдется ли во всем королевстве хоть один рыцарь, который бы устоял перед этой улыбкой? – Марылька повела лукаво бровью и усмехнулась своему изображению. – О, нет! Никто! Однако, – остановилась она и сдвинула свои соболиные брови, из-под которых сверкнули злым огоньком ее потемневшие, как сапфир, глаза, – и для этой красы нужна оправа. А без оправы, – усмехнулась она ядовитой усмешкой, – это мишурное, изношенное рыцарство не обратит и внимания. О, бездушные твари, – топнула она ногой, – я испытала на себе ваше оскорбительное отношение, ваше надутое чванство, вашу мизерию! Как презираю я вас! Как бы я хотела теперь иметь силу и власть, унизить вас и наступить на вас своим башмаком! Да, все они продажны, все ничтожны, все!»

А Богдан?

Марылька отбросила головку и, зажмуривши глаза, постаралась вызвать в своем воображении статный и величественный образ казака.

Высокий, дужий, с гордой панской осанкой и пылкой душой!.. На него б опереться не страшно! Правда, он из казаков. Но что до того? Гетман, настоящий гетман! Орлиный нос, усы черные, а глаза?.. О, она помнит, каким темным огнем загорались они, когда он глядел с восторгом на нее! Сердце замирало, разум туманился от того горячего взгляда, который пронзал ее сердце острой стрелой насквозь. А как подымал он ее на своих дужих руках, словно легкое перышко…

Мысли Марыльки оборвались, и она вся застыла в каком-то сладком, смутном воспоминании.

Но вдруг головка ее сделала резкое движение, как бы желая стряхнуть с себя обвеявший ее сладкий туман.

Только ведь это было прежде, а как он взглянет на нее теперь?

Синие глаза Марыльки открылись снова и взглянули с улыбкой в зеркало.

Положим, что дела призвали его в Варшаву… но отчего они совпали как раз с ее письмом? А зачем он так вспыхнул, так изменился в лице, когда услыхал ее голос за дверью. Она ведь вскрикнула тогда нарочно и не отрывала от скважины глаз. А отчего он весь растерялся, он, такой уверенный и сильный, когда она бросилась к нему на шею? Отчего он прижал ее так горячо, слишком горячо для батька, – лукаво усмехнулась Марылька, – так, что она едва выскользнула из его рук? По лицу Марыльки скользнула снова самоуверенная улыбка.

«Да он бы мог и умел бы любить. Но и тут… Ох, какая ж моя горькая доля! Между нами – несокрушимая стена! У него жена… семья. Э, да что тут рассуждать! Нужно ввериться пресвятой деве, которая посылает его ей на помощь, и пользоваться случаем, чтобы вырваться из этой темноты!»

Все же она ему дорога… У него отзывчивое сердце, да и будущее еще никому неизвестно, а под казацким широким и мощным крылом жить ей будет привольней и веселей! Не раз слыхала она среди магнатов его фамилию. Сам канцлер несколько раз упоминал о нем – говорил, что его ждет высокая доля… сам король интересуется им. «А! – да что там раздумывать! Хуже здешнего не будет! Лишь бы увидеться с ним, упросить, чтоб вырвал меня отсюда. О! – взглянула она с гордой улыбкой в зеркало, – татко Богдан не откажется быть моим опекуном!»

Двери тихонько скрипнули, и в комнату вошла молоденькая служанка, с хорошенькой мордочкой плутоватого котенка.

Сделавши несколько шагов, она остановилась перед Марылькой и как бы замерла в немом восхищении.

– Ой панно, какая пышная, гордая краля! – вскрикнула она, всплескивая руками. – Когда бы мне хоть половина вашей красы, я б не служницей, а пышной панной была!

– А вот видишь, Зося, – вздохнула Марылька, – никто и не видит моей красы, так и увяну я в этих скучных мурах…

– Нет, кое-кто ее заметил, – усмехнулась лукаво Зося и приблизилась к Марыльке.

– Кто? Кто?..

– Тот красивый казацкий пан, что был у ясного князя, пана канцлера.

– Ну, и что же? – перебила ее с нетерпением Марылька.

– Встретил меня у ворот и расспрашивал о панне.

– Ой Зося, ласточка моя! – вскрикнула резво Марылька, охватывая ее шею руками. – Да если бы только удалось то, о чем моя думка, я бы взяла тебя с собой, зажили б мы не как приймачки, а как вельможные панны!.. Ну, и что же?.. Что ты сказала ему?

– Говорила, что панна скучает, томится, ни с кем не хочет видеться.

– Зося! Разумница ты моя! – охватила Марылька снова ее шею руками. – Ну, и что ж?.. Что он на это?..

– Червонец мне дал… и велел передать панне поклон.

– Ой! Радость моя! Счастье мое, – вспыхнула вся Марылька и зашептала горячим шепотом, оглядываясь поминутно на двери: – Когда бы мне только увидеться с ним хоть на один часок… только чтобы не знал об этом никто, кроме тебя! Ты не знаешь, Зося, какой он пан важный! Я верю, Зося, что у него высокий талан!.. А если бы мне только увидеться с ним, он взял бы меня с собой, а я бы упросила панну канцлерову взять с собой и тебя… Там у него заживем как вельможные панны, – золото у него сыплется из рук, как дождь с неба… Только бы мне удалось увидеться с ним!

Плутоватая рожица служанки приняла серьезное выражение. Ей самой уже надоело жить в строгом и скупом доме пана коронного канцлера, где и веселья никто не видал, где и пиры редко бывали.

Здесь же у щедрой и не чванной Марыльки, да у такого вельможного пана, который дарит за два слова червонцем, ей чуялось и привольное житье, и немалая добыча, а потому-то она и ответила, раздумывая:

– Оно бы хорошо и увидеться… пан не устоит против красы панянки… только где же и как?

– А, любая моя, подумай… ты все можешь устроить, – обняла ее снова Марылька и, снявши со своей шеи намысто, поспешно обвила им шею Зоси.

– Это намысто тебе… Нет, нет, не отговаривайся… тебе, тебе! А какая ты в нем лялечка, посмотрись в зеркало, Иосек с ума сойдет, как увидит тебя! Да что я, бедная, не могу теперь ничего больше дать тебе, а если ты мне это устроишь, вельможный пан озолотит тебя!

– Вот что, – заговорила боязливым шепотом Зося, оглядываясь на дверь, – сегодня вечером вельможное панство будет гулять на пиру у короля. Если б пан пришел вечером сюда, в замчище, через браму, как будто по требованию князя, я бы ему сунула в руки ключ от потайной калитки, что ведет к старой часовне.

– Отлично, отлично, Зося, – едва не захлопала руками Марылька, – только как же пересказать ему?

– Да, как? – повторила в свою очередь и Зося.

С минуту обе девушки напряженно молчали, но вдруг Марылька вскрикнула радостным голосом:

– Вспомнила, вспомнила, Зося, – сегодня он будет на приеме у короля, пан канцлер отправляется тоже туда с ним. Если бы ты, Зося, могла поболтать с Иосеком у брамы, пока пан рыцарь будет выходить со дворца?

– Я с Иосеком, – надула капризно губки Зося, – в ссоре, о чем с ним говорить?.. Он такой скучный, ревнивый.

– А ты помирись, так он и растает, тогда тебе удобно будет увидеть пана и шепнуть ему обо всем.

– Да уж разве только для панны, – улыбнулась лукаво Зося.

– Ой Зося! Так устроишь, устроишь, моя лялечка? И если мне только удастся вырваться, вот тебе мое слово гонору… я возьму с собой и тебя!

Еще несколько мгновений лукавая рожица служанки оставалась в нерешительном замешательстве; очевидно, рискованность предприятия смущала ее, наконец, заманчивая перспектива выгоды взяла верх, и, тряхнувши головкой, Зося шепнула решительно:

– Ну, постараюсь, и если пресвятая дева поможет, казацкий пан будет сегодня у ваших ног.

День тянулся для Марыльки невыразимо долго. Казалось, сборам и приборам панны Урсулы не будет конца. Все у нее не клеилось сегодня. И косы не укладывались вокруг головы, и сукня висела на худой и плоской фигуре, словно тряпка на палке, и, главное, видя рядом с собой в зеркале прелестное личико Марыльки, бледная,-бесцветная Урсула приходила еще в большее, раздражение. Наконец-то все было готово, и вельможное панство двинулось на пышный пир короля.

Запершись в своей светличке, Марылька занялась, наконец, и своим туалетом.

Распустивши пышные золотые волосы, она надушила их дорогими восточными духами и, свернувши в небрежный узел, приколола их слегка золотой шпилькой. Затем она набросила торопливо прозрачную турецкую ткань, взглянула в зеркало и осталась довольна собой.

Волнение придало ей еще какую-то особую прелесть: щеки ее побледнели, а расширившиеся зрачки делали глаза глубокими и блестящими, почти черными.

Часы глухо пробили на башне королевского замка. Марылька закрыла поспешно лицо прозрачной фанзой и неслышно скользнула из комнаты в коридор.

В темном повороте коридора чья-то маленькая ручка сунула ей большой ключ, и голос Зоей шепнул на ухо: «Идите смело, ни Иосека, ни стражи не будет у входа… Только не очень долго, а то ведь мне и надоест болтать с ними в сторожке до петухов… Пану я устроила проход. Только ж, на бога, возвращайтесь скорее… А то, если панство узнает…»

Но Марылька уже не слыхала последних слов; сжавши в похолодевшей руке большой ключ, она поспешно двинулась дальше, затаив дыхание, словно беззвучная тень.

При входе сторожи не оказалось, и она проскользнула беспрепятственно в королевский сад.

Часть его, которая примыкала к дому, занимаемому паном канцлером, была совершенно дика и заброшена.

Марылька шла легко и быстро, подвигаясь к самому концу его, где внизу у замковой ограды в зарослях сиреневых кустов находилась маленькая забытая часовня.

Ночь стояла тихая, звездная, теплая.

Все было спокойно в переполненном ароматами воздухе, город спал в темноте. Только с замковых стен доносилось протяжно и глухо: «Вар-туй!.. Вар-туй!», да издали со стороны королевского замка доносились временами волны веселой музыки. Стоя на некоторой возвышенности, он казался теперь Марыльке каким-то волшебным замком. Он весь горел огнями, и от этого остроконечные башни и спицы его казались еще темнее.

Марылька бросила в его сторону полный ненависти и зависти взгляд, стиснула крепко свои хорошенькие губки и быстро двинулась вперед.

В глубине сада, у самой замковой стены, она заметила маленькую часовенку. Сердце ее забилось усиленно, когда она вложила большой ключ в замочную щель; с трудом повернула она его и, толкнувши с силой дверь, очутилась в небольшой часовне.

Две большие иконы во весь рост человека поднимались прямо против дверей. У распятия горела большая красная лампада и освещала всю внутренность часовни таинственным и нежным полумраком. В глубине ее стоял черный бархатный аналой. Большая подъемная плита с железным кольцом образовывала пол.

В доме носился относительно этой часовни какой-то таинственный, романтический рассказ. Но Марылька теперь не думала о нем.

– Прийдет или не прийдет? – вот что волновало ее и заставляло биться тревожно ее неробкое сердце. Зося говорила, что устроила ему проход сквозь потайную калитку, а что йак его заметили вартовые, а что как задержит что-либо, а что как он не захочет прийти? Это последнее предположение возмущало всю душу Марыльки.

– Нет, нет, – шептала она, – он не забыл своей Марыльки, он придет ко мне, как и примчался по моему письму.

Так прошло полчаса в тишине и молчании, прерываемых только иногда веселым взрывом скрипок, который доносился слабым отголоском из королевского замка в эту уединенную тишину.

Богдана не было.

В высокие, стрельчатые окна часовни смотрело звездное небо, а сквозь полуоткрытые двери вливался душистый летний воздух. Волшебный замок издали сиял всеми своими блистающими огнями…

Слух Марыльки до того обострился, что, казалось ей, слышен был треск самой отдаленной ветки, падающей в саду.

– О боже, боже… неужели не придет? Неужели забыл? – шептала она, опускаясь на колени перед темным распятием. – В нем же все мое спасение; он один только может вырвать отсюда меня!

Но потемневшее распятие глядело, казалось, с холодной суворостью на молодую красавицу, расточавшую суетные молитвы у его ног.

Вдруг до слуха Марыльки явственно долетел шелест раздвигаемых ветвей… так, так… еще и еще… шаги! Шаги!

Чуть не вскрикнула Марылька, чувствуя, как сердце ее замерло на мгновение, а потом снова, забилось, горячо и поспешно с неудержимой быстротой.

Одним движением руки она сбросила с плеч свое белое покрывало, заломивши руки, сложила их на аналое и опустила на них свою золотистую головку.

Шаги приближались. Теперь она могла уже явственно различать их. Вот кто-то остановился в дверях.

«Любуется, любуется…» – пронеслось в голове Марыльки, и она застыла еще неподвижнее в позе молящегося ангела.

А в дверях уже действительно стояла высокая и статная фигура Богдана.

Заступивши собой весь свет, проникавший в дверь, он казался каким-то могучим, темным силуэтом, и только драгоценное оружие, парча и камни тускло блистали на нем при слабом свете лампады.

Перед ним, в глубине часовни, стояла на коленях Марылька, склонившись на аналой своей усталой головкой. Во всей ее позе было столько трогательной простоты и грусти, что Богдан почувствовал снова прилив необычайной нежности к этому слабому, одинокому существу, і «Голубка моя! Дожидалась меня!.. Забылась… или заснула в молитве… не слышит, что я уже тут», – пронеслось у него в голове. Вдруг он услышал тихий стон Марыльки, вырвавшийся с глубокой болью из ее груди.

– Марылька! – вскрикнул Богдан и бросился вперед. В одно мгновение поднялась Марылька с места.

Сначала лицо ее изобразило ужас, а потом все вспыхнуло искренней детской радостью и с подавленным возгласом: «Тату!» – бросилась она к Богдану.

Не успел опомниться Богдан, как две гибкие, полуобнаженные руки крепко обвились вокруг его шеи и что-то нежное, молодое, благоухающее прижалось к его груди.

– Дытыно моя, зирочка моя, рыбко моя, – шептал он порывисто, проводя ласковой рукой по ее плечам и спине. – Да посмотри же на меня, или ты не хочешь и видеть своего татуся?

Но Марылька ничего не отвечала, а только еще горячее прижалась к Богдану, и вдруг он почувствовал, как все ее стройное тело начало нервно вздрагивать у него на груди.

– Марылька, Марысю, ты плачешь? – вскрикнул он, отрывая ее от себя и стараясь заглянуть ей в лицо; но Марылька поспешно закрыла его вуалем и, опустившись на скамью, прошептала тихо:

– Нет, я не плачу, не плачу, я такая дурная, глупая, я так обрадовалась татусю, – добавила она совсем тихо, улыбаясь виновато из-под легкой фанзы.

– Рада, рада? Так ты не забыла своего тата? Скучала?

– Ах, к чему спрашивать, – опустила печально головку Марылька, – ведь тату это все равно: четыре года я не получала от него ни весточки, четыре года встречала день божий слезой, а ночь – обманутой горькой надеждой.

– Дытятко мое! – сжал ее тонкую и нежную руку Богдан. – Неужели я тебя мог опечалить? Ведь я же тебе писал не раз и отдельно, и в Листах, к Оссолинскому.

Марылька слегка покраснела.

– Ничего, ничего не получала, – заговорила она поспешно, закрывая лицо руками, и замотала головкой, – раз только передал мне князь от пана сухой поклон.

– Не понимаю, почему это и как, – развел руками Богдан, – а я сам оскорблен был твоим равнодушием, твоим молчанием. Думки были, что посланная богом мне донька, попавши в магнатскую семью, опьянела от роскоши и утех да сразу и выкинула из головки какого-то казака.

– Ах, тато, тато! Как тебе не грех так обо мне думать? – всплеснула руками Марылька. – Мне только и радости было, чтобы быть с татом, сжиться с ним, делить вместе и радости, и горе. Ведь мою семью господь смел, ведь сирота я на белом свете, а меня тато вырвал у смерти и бросил на чужие, холодные руки.

– Бросил? Я думал, что тебе здесь лучше будет, чем со мной… что пан канцлер выхлопочет у Чарнецкого твои маетки…

– Может, пану тату маетки – высшее счастье в мире, а Марыльке… – Марылька остановилась, губы ее задрожали, и она окончила со слезами. – Если бы ее любил кто-нибудь на земле…

– Бедная, бедная моя, – проговорил с чувством Богдан, – так тебе нехорошо живется у пана канцлера?

– О тату, тату! – вскрикнула с горечью Марылька. – Лучше б мне было в турецкой неволе, чем, здесь!

Марылька начала рассказывать Богдану о том, как она мучилась, сколько она выстрадала за эти четыре года, как она молила бога, чтобы господь взял ее, одинокую, забытую, к себе. Голос ее звучал то печально и тихо, когда она говорила о своих долгих страданиях, то проникался необычайной нежностью, когда она вспоминала о том, как в долгие, бессонные ночи думала о своем любимом тате Богдане и о тех недолгих, счастливых днях, которые она провела вместе с ним. Глаза ее то вспыхивали огнем, то снова глядели на него грустно и печально. Она придвинулась к нему так близко, что ее горячее, порывистое дыхание обдавало все его лицо…

И от этой близости прелестного, молодого создания, и от этого нежного полумрака, наполнявшего часовню, и от певучих отголосков музыки, долетающих тихой волной, и от чарующего аромата, наполняющего все существо Марыльки, – Богдан чувствовал, как кровь приливала к его сердцу, к вискам, как туманилось сознание, как все выскальзывало из его памяти, кроме этого дивного существа, так доверчиво льнувшего к нему. Сегодняшний прием у короля придал ему еще больше силы и отваги; гордость и уверенность переполняли его сердце…

Жажда жизни заставляла его биться энергичнее и сильнее. И ко всему – Марылька… Марылька, являвшаяся ему только во сне, только в мечтах, как мимолетное видение… здесь… близко, рядом с ним… шепчущая ему нежные слова… склоняющаяся своей душистой головкой к нему на плечо. Все это опьяняло Богдана и вызывало горячую краску на его красивое, гордое лицо. От взгляда Марыльки не ускользало волнение казака.

– Ах, тату мой, тату мой! – продолжала она еще мягче, еще нежнее. – Все они на меня… и все из-за панны Урсулы… говорят, что меня нельзя выпускать вместе с ней, потому что все панство засматривается на мою красу… Ах, на что мне, на что мне эта краса, и любоваться ею некому, и одно горе мне от нее! Ой тату, тату, как надоело мне все это чванное панство, все вельможи, все пиры! Ничего б я больше и не хотела, как жить в маленькой хаточке, в вишневом садике, в далеком хуторке… Замучилась я тут, затосковалась… Нет, тату, у этого вельможного панства ни сердца, ни души.

– Радость моя, горличка! А я думал про тебя совсем иное! – вскрикнул горячо Богдан.

– Что же? Тато меня не знает, а здесь, ох, как тяжело, невымовно, – вздохнула Марылька и уронила руки на колени. – Я хотела просить тата вырвать меня отсюда, взять к себе, если… нет, не ждать уж мне счастья, лучше умереть!

– Зирочко моя! Бог с тобой, какие думки! – прижал ее головку Богдан к своей широкой груди и поцеловал золотистые пряди. – Да если моей дытыночке не скучно ехать к нам на тихие хутора, так это же счастье для меня, великое счастье!..

А Марылька продолжала еще более тихо и мягко, прижимаясь к его груди головой, словно искала у него оплота и защиты.

– Каждая птичка имеет своего защитника, каждый цветочек растет на родном стебельке, одна я не имею ни воли, ни доли, сохну и вяну в этих мурах. Ох, на что спасал меня тато на турецкой галере? Лучше бы мне умереть тогда сразу с думкой о нем… Только ведь мне все равно не жить долго, если останусь я здесь еще, руки наложу на себя!

– Не останешься ты больше, перебил ее Богдан, – я возьму тебя с собой, я попрошу пана канцлера, короля попрошу, они мне теперь не откажут, – в голосе Богдана послышалась уверенность и гордость. – Не будешь ты больше знать ни слез, ни горя, как дитя родное прийму я тебя. Только как покажется тебе после вельможно-панских покоев мой простой казацкий дом?

– Раем! – вскрикнула восторженно Марылька, а потом вдруг прибавила печально: – Только что же это я, а как еще вельможная пани приймет меня, может, и не захочет? Я, глупенькая, о себе только и думала, а ведь в семье главное пани-господыня…

– Ты про жену, Марылько? Квиточко, – начал смущенно и как-то неловко Богдан, – она бы рада была, она бы полюбила тебя, если бы была жива…

– Панн умерла? – вскрикнула Марылька, едва сдерживая захватывающий дыхание восторг, и спохватившись, притихла, постаралась придать и лицу, и голосу выражение страшного горя.

– Еще не умерла, – поник печально головой Богдан, – но уже совершенный труп. Она десять лет не вставала с постели, а теперь уже не знаю, застану ли я ее? Страдалица, она, впрочем, только и молилась богу, чтоб поскорее принял ее к себе. Мы все привыкли уже к этому горю и не смеем на бога роптать.

– Ах, бедный, бедный тато! – заломила руки Марылька. – Мне теперь еще больше… Впрочем, что же могу я, бедная?.. Ох, как бы я желала утешить пана, помочь несчастной пани! – вскрикнула она, и в ее голосе прозвучали искренние, теплые ноты, подогретые такой неожиданной для нее радостью.

– Ангел небесный! – прижал ее к сердцу Богдан. – Так и лети ж нам на утешение, а мы защитим тебя щирым сердцем.

Наступило молчание. Марылька, словно потрясенная горем, сидела грустно, склонивши головку. Богдан молча любовался ею.

– Ну, открой же свои ясные оченьки, дай мне посмотреть на тебя, – обратился он, наконец, к ней ласково.

Марылька молчала, опустивши глаза. Стрельчатые ресницы бросали вокруг них темную тень; казалось, несколько мгновений она еще не решалась поднять на Богдана глаза. Но вдруг длинные ресницы ее тихо вздрогнули, медленно поднялись, и Богдана обдало целым морем синих теплых лучей.

– Ах, какая ты стала, Марылька! – невольно отшатнулся он, не отрывая от нее восхищенных глаз.

– Какая же? – усмехнулась Марылька по-детски, кладя свои руки сверх Богдановых рук.

– Пышная, гарная, краля, королева! – вырвалось у Богдана слишком пылко.

Марылька почувствовала, как сердце ее забилось горячей и сильней, а на душе стало ясно и покойно.

– Тату до вподобы, и Марылька рада, – проговорила она игривым детским голосом; в глазах ее вспыхнул лукавый, кокетливый огонек, углы рта задрожали, и все лицо осветилось вдруг сверкающей, обворожительной улыбкой. Марылька преобразилась. В одно мгновение грусть и раздумье слетели с ее дивного личика: перед Богданом сидела молодая, прелестная кокетка, чувствующая и сознающая силу своей красоты…

– Зиронько ясная! – прошептал Богдан, сжимая ее руки в своих. – Ну, скажи ж мне еще раз, скучала ль ты за татом, вспоминала ль его хоть разок?

Марылька нагнула голову и, бросивши на Богдана лукавый взгляд из-под соболиных бровей, проговорила с расстановкой:

– А тато думает как?

И от этого лукавого взгляда, и ют ее звонкого, детского голоска Богдану сделалось вдруг так легко и весело, словно с плеч его свалилось двадцать лет.

– Не знаю, – усмехнулся он ей также молодцевато, – кто может поручиться за девичью головку?

– А я ж тату уже раз сказала. – Мало, мало, моя ласточка!

– Ну, так вот же, – вскрикнула Марылька, обвивая его шею руками, – скучала, скучала, скучала, таточку мой, любый, коханый, о тебе одном только и думала, тебя только и ждала!..

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 590 – 603.