7. Любознательность барышни

Марко Вовчок

Арина Ивановна все неспокойна была, и долго она меня после этого душила: скажи да скажи, о чем тогда говорила с барышней.

Барышня все больше ко мне привыкала. И то сказать, что мы ведь все вместе с нею были. Утром, бывало, проснется барышня, оденет ее Арина Ивановна и поведет к господам здороваться, и я за ними следом иду. Господа за чаем сидят;

– А, Зиночка пришла! Ану, Зиночка, присядь! – говорит барыня.

А барин какое-то чудное слово, не русское, велит ей сказать. После того барышне чаю нальют, а мне окрайчик хлеба белого кинут, да и отпустят нас в детскую. Случится ли, что господа сами в детскую придут, то ненадолго. Сядут да и смотрят на барышню, любуются, усмехаются.

– Любишь меня, Зиночка? – спросит барыня.

– Люблю, – ответит барышня.

– А меня, Зиночка? – спросит барин.

– И тебя люблю.

– Смотри-ка, ротик у ней какой миленький! – поймает барыня за бородку барышню да и кажет барину.

– А глазки? – ответит барин. – А ручки-то? А ножки-то?

Обцелуют ручки, и ножки, и ротик, и глазки и уйдут себе.

Арина Ивановна день-деньской хозяйством занята, одни мы себе в детской играем. Барышня скоро от игрушек отстала – разве уж какую мудреную очень купят, что или звенит, или вертится, – разве такая ее забавит; станет она доходить, как это все сделано да сложено. Любила барышня больше размышлять, да говорить, да слушать. Бывало, подсядет ко мне:

– Игрушечка, скажи мне, как ты раньше жила?

Я ей рассказываю, что помню, а она сидит смирнехонько, тихохонько и, ушки навостривши, слушает, слушает. И об чем уж она ни расспрашивала: как землю копают, и как конопли растут, и как их берут, и как крыши кроют, и как холст ткут. Ну, я-то, что сама слышала, что на мой глупый разумок детский взбредет, то и горожу ей, бывало. А она так все замечает; глаза у ней такие пристальные, внимательные, точно ей вот это все не нонче-завтра надо самой и уметь, и делать. И случалось, что так меня обнимет она крепко и говорит мне:

– Игрушечка! Я б сама не дошла, как все это делается. Кто ж у вас додумался, Игрушечка?

– Да я не знаю, – говорю ей, – кто додумался, а все у нас умеют.

– Может, твоя мама, Игрушечка?

– Может, – говорю.

Прелюбопытная, препытливая была барышня. Бывало, как на нее найдет, засыпет расспросами да вопросами: на что это? Как то? Почему так? Зачем этак? Ну, барыня была ленива, чтоб ей что толковать, сейчас на нее тоска нападала:

– На тебе конфетку, Зиночка, да иди себе играй, мой друг!

– Я не хочу твоей конфетки, а ты мне расскажи то и то! – говорит барышня.

Помню, один раз спрашивает она:

– Мама, отчего все птицы не говорят?

Барыня уже видит, к чему дело клонится, вздохнула тяжело.

– Вот, – говорит, – вот, Зиночка, ты уж опять пошла с расспросами!

– Да ты скажи, отчего все птицы не говорят?

– Не умеют.

– Отчего же попугай умеет?

– Попугай ученый.

– Отчего других не учат?

– Ах, мой дружочек, кто ж их знает! Вот у мамы голова уж болит. В Москве, кажется, ученых птичек продают, поедем – я тебе куплю.

А сама к дверям норовит. Барышня за Москву ухватилась.

– Постой, мама! Где Москва?

– Далеко, мой друг, очень далеко – пусти меня…

– Какая это Москва? Расскажи!

– Большой город; много игрушек, много конфет продают для умных деточек.

– А еще что?

– Улицы большие, дома, – пусти, дружочек!

– А кто Москву построил?

– Не знаю, мой ангел, ей-богу, не знаю. Да тебе-то на что, кто б там ее ни построил?

Барышня все за полу держит, задумалась и вздохнула.

– Ах, мама, – говорит, – отчего это ты все не знаешь да не знаешь!

А барыня ей:

– Одному богу известно, в кого ты любопытная такая!

– Мама, где бог?

– Ах, дружочек! – ответила барыня в тоске великой. – Да на небесах, а то где ж!

– А как у бога на небесах?

А барыня проворненько юрк за двери.

– Арина Ивановна! – кличет. – Идите, займите чем-нибудь Зиночку.

Барышня и на глаза Арину Ивановну не пустила. Зашла себе в уголок и заплакала. Потом к барину побежала.

– Папа! Скажи мне, как у бога на небесах?

А барин сидел себе в креслах, какие-то картиночки переглядывал посвистываючи; вдруг, откуда ни возьмись, барышня, как из-под земли, перед ним: «Скажи, как у бога на небесах?» – а у самой слезы так и льются. Барин совсем оторопел.

– Оленька! Оленька! – кричит барыне. – Дай Зиночке конфет!

– Я не хочу конфет, – рыдает барышня, – ты скажи, о чем спрашиваю!

Барин ее за головку взял.

– Не болит головка?

– Ну, хоть скажи, кто Москву построил? – пристает барышня. – Расскажи мне хоть что-нибудь!

И так молит его: ручки сложила, припадает к нему. Барин пощурился, пощурился на стены, да вспомнить, видно, не вспомнил ничего.

– Давно кто-то построил. Теперь уж забыто кто.

– Как же это забыто, папа? И все забывают?

– А ты как же думала? Разве все можно упомнить?

– О, папа! – говорит ему. – Мне жалко забывать! Я все бы хотела знать и не забыть!

– Да что тебе пришло в голову, кто Москву строил? На что тебе?

– Так; знать хотелось, кто и какой был тот, что строил – сильный, большой?

– Не знаю, – смеется барин, – ведь я его не видал. Может, великан, а может, с тебя. Хочешь, я тебе картиночку подарю – Москва представлена?

Поискал меж книгами и дал ей картиночку.

– Вот тебе Москва, поди-ка, рассмотри в детской.

Барышня пошла от него. Подержала в руках картиночку и отшвырнула от себя на пол. Поплакала себе еще потихоньку и притихла – задумалась, а играть того вечера уж со мною не играла.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 96 – 99.